Игры с последствиями

Лёжа вечером дома, Гэвин обдумывает то, что узнал от Коннора, и тщетно пытается уснуть. Что-то внутри него бунтует против сложившейся системы, хотя он сам, сколько себя помнил, был маленькой её частью — за ручку с родителями покорно явился в своё время в ближайший отдел «Киберлайф» для первичного анализа на «годность», позволил измерить себя во всех смыслах и превратить в обезличенную точку на системе координат. Позднее позволил впечатать этот чёртов итоговый процент в удостоверение личности, кичился им, гордился тем, что с этим ему повезло. И никогда не думал о том, как живут люди с процентом ниже. Тот же Хэнк. Что он чувствует, кроме постоянного желания напиться и забыть о смерти сына? Каково это — родиться «годным» под девяносто и за короткие полгода растерять почти двадцать процентов? Как это — знать, что твоего ребёнка больше нет не из-за какого-то придурка-наркомана, который подделал диплом, устраиваясь в больницу, а из-за вполне «годного» по всем параметрам козла, который просто отнёсся к мальчику с более низким процентом наплевательски. Каково это — ненавидеть всю эту чёртову систему и каждый день блюсти её нерушимость? Обхохочешься просто, Гэвин. Ворочаясь без сна в кровати, Рид думает о Конноре. О его мамаше, которая готова была предпочесть чистенького перед системой пацанёнка ребёнку с отклонениями. О суках-врачах, для которых несколько процентов в ID значат больше, чем жизнь хорошего, судя по всему, мужика и двух его детей. О том, что, блядь, почему он не знает всего этого?! Почему газеты, теле-шоу, новости, сеть наперебой вопят о том, как хорошо живётся «годному» гражданину в нашей стране возможностей, и ни слова о том, что у монеты есть вторая сторона! Знакомство с Коннором буквально ткнуло Гэвина лицом во всё это. В сложную ветку системы для «негодных» под тотальным контролем государства и «Киберлайф». — Ну точно рабство, — ворчит Гэвин, пялясь в потолок. Коннор хоть и говорил складно, но звучало это, как заезженная пластинка. Гэвин отчего-то не сомневался, что «Киберлайф» каждому несчастному вроде Коннора знатно промывали мозги. «Упрощение процедуры интеграции в общество…» «Двойной контроль над подопечным…» «Безопасность и чёткое выполнение инструкций…» Много ли труда нужно, чтобы вбить эти фразочки в голову девятилетнему ребёнку? Гэвин пробует представить себя на месте Коннора — только что пережившего смерть папы, разлучённого с братом, одинокого и не понимающего себя самого, что уже говорить о других; мальчика, в силу своей болезни с трудом выносящего чужих — пробует и не может. Дурацкая система, думает Гэвин. Он, конечно, ни хуя не разбирается в психологии или в психиатрии, и вообще во всём этом дерьме, но даже ему, чёрствому непросвещённому мудаку, ясно — то, через что Коннора ежедневно заставляли проходить в «Киберлайф», может, и помогло, но определённо было для девятилетнего мальчишки-аутиста равносильно аду. Незнакомые «кураторы», меняющиеся каждые полгода, чтобы «избежать ненужных привязанностей и сформировать как можно больше коммуникативного опыта», инструкторы-надзиратели, строгие учителя; новый порядок жизни, новые правила, запреты и привычки. До шестнадцати эти дети как в грёбаной казарме живут: у них нет книг, игрушек, личных вещей, кроме одинаковой для всех формы, нет возможности связаться с родственниками, нет ничего своего, даже права выбора супа на обед. У них десятизначные коды вместо нормального имени. Перед регистрацией в программе у них снимают отпечатки пальцев, а после специальным медицинским лазером счищают их вместе с тонким слоем кожи. Гэвин смотрел на абсолютно гладкие подушечки пальцев Коннора молча и безразлично, старательно удерживая лицо, пока внутри клокотала невообразимая гамма чувств, которые, Гэвин думал раньше, невозможно испытывать одновременно: жалость, странную грусть, стыд за это дебильное общество с его идиотскими порядками, даже злость. Гэвин вспоминает, каким потерянным и разбитым выглядел Коннор, когда рассказывал об этих днях — первых в этом стерильно белом аду. «Я никого не знал там, а брата не было рядом, и я звал его, я знал, что он всегда поможет, но его не было, а куратор говорила мне успокоиться и, когда я не слушал её, заставляла пить таблетки, от которых я становился совсем сонным, и тело не слушалось. А потом новый куратор объяснил, что брат не придёт, пока я не научусь всему, если не стану слушаться, и я очень боялся, я всё делал, как он говорил. И следующий куратор, и следующий. Брат не приходил, и мне не разрешали звонить, но я боялся спрашивать, боялся, что тогда совсем его не увижу. Я тогда очень хорошо понял, что значит бояться». Эти слова вспыхивают Гэвину под веками неоном — «…бояться…» «…хорошо понял…» «…что значит бояться…» — и Гэвин подрывается на балкон курить. Ночной Детройт сияет огнями окон, вывесками баров и магазинов, отбрасывает в глаза Гэвину радужные блики, но на душе откровенно херово, а в груди разливается горечь — не от сигареты, оттого, что в этом идеальном на первый взгляд городе его Коннор столько лет страдал один. Что его обманывали, манипулировали, пугали, травили какими-то таблетками. Что в шестнадцать, после первого теста на «годность», его, как котёнка, зашуганого бесконечной чередой равнодушных ко всему кураторов, швырнули к пираньям, в худшее место для наивного мальчишки-аутиста с проблемами с социализацией — в академию при «Киберлайф» для идеальных детишек под сто процентов. Для таких же жестоких малолетних выблядков, каким и сам он был в своё время. Идеальная школа жизни, чтоб его — бросить в воду и смотреть, выплывет ли сам. Гэвин делает затяг, вспоминая, как в свои восемнадцать не стесняясь гнобил неудачников, которым не повезло заиметь процент «годности» ниже, чем у него и его приятелей. Но ведь то были такие же курсанты, как и он сам — наглые, уверенные в себе, зубастые, как дикие волчата, — которые, несмотря на «годность» пониже, в ответ били и кусали не меньшим больнее, чем Гэвин их, а Коннор… Рид представить не может, через что пришлось пройти ему — наивному, как дитя, и не способному дать хоть какой-то отпор, а потом думает, что сам-то был не лучше, что тоже смеялся над его глупостью и неловкостью, что воспользовался тем, что Коннор не мог ему отказать. Гэвин тушит сигарету и раздражённо бросает её с балкона. Он чувствует себя скотиной, и это ему не нравится. Ему вообще не нравится сложившаяся ситуация. Не нравится расследование дела Хлои Хирш, не нравится вся эта соцпрограмма, не нравится то, что происходит с Коннором. Не нравится «Киберлайф», ежечасно проверяющая его банковский счёт, телефон, поисковые запросы в сети и геолокацию через чип. «Киберлайф», вживляющая детям в глаза линзы с функцией постоянной записи. Не нравится куратор, который вроде бы недавно был для Гэвина безликим, но неплохим в общем-то человеком. Не нравится Ричард, который слишком уж идеальный любимый брат. И уж тем более не нравится сука Аманда, посмевшая, судя по всему, учить Коннора кулаками и, судя по всему, имевшая на это полное право. «Старшие кураторы надзирают над правильностью всех процедур, выполняемых кураторами, и могут, в случае недозволенного поведения подопечного, вмешиваться в процесс обучения и выбирать методы влияния на своё усмотрение…» Всё это неправильно, думает Рид. Неправильно бить ребёнка за то, что он не понимает. Неправильно бить Коннора… Когда Рид всё же засыпает, ему снится белая комната — улыбчивый кареглазый мужчина с фотографии Коннора баюкает на руках двух милых, кучерявых малышей; темноволосая женщина стоит рядом, положив руки ему на плечи, и смотрит Гэвину просто в глаза. — Плохой мальчик, — шепчет она, и звуки расходятся по пустой комнате оглушительным эхом. — Плохой мальчик заслужил быть наказанным. Гэвин хочет заорать на неё, крикнуть, что сама она стерва и дура, и вообще, пусть пасть свою захлопнет, но она рассыпается пеплом. Кареглазый мужчина улыбается. Он вдруг оказывается совсем рядом с Гэвином, смотрит ему в глаза пристально, и Рид видит — в глубине тёплых глаз бездна. На руках у него теперь только один малыш — такой же кареглазый кудрявый мальчик с бездумным взглядом как у куколки. — Теперь он твоя ответственность, — говорит мужчина. Голос у него хриплый, будто сорванный от многочасового крика, но Гэвин узнаёт его — это не голос неизвестного ему Брайана Декарта, это голос его отца. — Я не могу, — беззвучно шепчет Гэвин. Он смотрит на мужчину глазами, полными ужаса. Он понимает, что от него хотят, и знает — этого он не сможет. Слишком страшно. Слишком много. — У тебя уже нет выбора, — говорит ему отец губами мистера Декарта, и куколка Коннор оказывается у Рида в руках — маленький и лёгкий, как пластиковая игрушка. И пахнет от него тоже пластиком, свежим пластиком с конвейера. Гэвин смотрит на него и видит, как безжизненно неподвижны шарниры детских пальчиков, как нереально идеальна имитация кожи на застывших детских губах, и его собственные пальцы вздрагивают. — Я не могу, — повторяет он одними губами, толкает игрушку обратно, но уже поздно — Брайан рассыпается пеплом следом за женой, и Гэвин с ужасом смотрит, как хрупкий пластиковый малыш падает на белый пол. Медленно. Тягуче. Как будто издевательски. Гэвин тянет к нему руку, забыв, как сам только что оттолкнул прочь, но лишь кончиками пальцев чиркает по щеке. Он вязнет, тонет в густом воздухе, внезапно горячем, раскалённом и подрагивающем, как в пустыне. Вязнет в запахе горячего пластика… Гэвин просыпается с тянущим чувством вины где-то в груди. У него под веками — образ Коннора, будто выжженный клеймом: рассыпавшаяся осколками по стерильному белому кафелю игрушка, а в горле — тошнотный ком нехорошего предчувствия, который исчезает только после трёх сигарет и двух чашек крепкого, отвратительно кислого кофе. Чувство вины исчезать не хочет. Гэвин передумывает по сто раз вчерашний разговор с Коннором, разбирает по косточкам все свои предыдущие поступки и слова, но от этого предсказуемо становится только хуже. Одно лишь заставляет вздохнуть с облегчением — теперь, когда Гэвин знает о Конноре больше, чем просто имя, ему несомненно легче принять тот факт, что вероятность серьёзных чувств к нему со стороны Рида высока. Да, чёрт, Рид почти готов признать, что это, мать его, любовь и что это надолго. Любить, жалеть и оберегать Коннора становится морально легче, чем если бы это держалось только на инстинктах и чувстве вины за тот их первый раз. О вине, кстати… Гэвин вспоминает свой жуткий сон и решает, что успокоится окончательно, если услышит голос Коннора, и это было почти идеальным вариантом до тех пор, пока Гэвин не увидел, взяв телефон, что номера Коннора у него до сих пор нет. Спустя почти два грёбаных месяца отношений, блядь. Вот сюрприз-то. Осознай-ка, какое ты беспросветное мудло по части любви и взаимоуважения, Гэвин Рид! — Так. Ладно. Окей, — успокаивает себя Гэвин и лезет в сеть: сейчас он посмотрит и всё найдёт, и удивит Коннора неожиданным звонком посреди ночи, как примерный бойфренд, сгорающий от беспокойства. Да, точно, сейчас посмотрит и найдёт, вот прямо сейчас… Но сеть, сука, почему-то молчит. У Коннора нет странички на май-спэйс или фейсбуке, у него нет твиттера и долбаного инстаграма, и вообще ни одной из известных Гэвину соцсетей, а в общей базе на него имеется только куцая предельно метрика, и даже с полицейским доступом — что конечно же превышение полномочий, но Гэвин вертел все эти условности — максимум полезной Гэвину информации это дата его рождения. Как будто Коннор не аутист, а тайный агент какой-то! Гэвин близок к отчаянию, когда понимает это, и это отчаяние злит его, как очередная перепалка с пьяницей Хэнком… Стоп! Хэнк! Коннор ему почти что за сына, Андерсон наверняка уж знает его номер, а Гэвин знает номер Хэнка и может позвонить. Очень даже может! Может ведь? Гэвин уверен, что это отличный шанс, но почему-то медлит. Он косится на часы, подсвечивающие спальню голубоватым цветом голограммы — 4:18 — на номер Андерсона, готовый к набору, снова на часы, но его смущает не время. Левая ноздря разбитого Хэнком носа погано чешется из-за засохшей кровавой корки, а на переносице наливается чернотой синяк, который к завтрашней смене в участке превратится в чудесный образец пятен Роршаха, и звонить Хэнку как-то не хочется. С другой стороны… разбудить этого пьяницу посреди ночи, хоть и плохонькая, но всё же месть. Гэвин даже ухмыляется злорадно, когда в трубке идут гудки, и почти забывает, что так-то изначально хотел не Андерсона достать, а номер Коннора. Потому что, когда трубка отвечает совсем не голосом лейтенанта, Гэвин соображает не сразу. — Ты что-то хотел от Лейтенанта Андерсона, Гэвин? — мягко спрашивает его Коннор, и Рид недовольно кривится. — Да, я хотел разбудить этого пьяного старикана и подоставать, так что будь добр и сделай это вместо меня, Кон… — Гэвин осекается, когда понимает, чьё имя он собирается произнести, и тупит в трубку, кажется, не меньше минуты перед тем, как спросить: — Коннор? — Да, это я, — звучит в ответ бесхитростно, и Гэвин может представить, как привычно по-детски улыбается в этот момент Коннор по ту сторону трубки. Это немного успокаивает — как и ожидал Гэвин, от этого голоса ему становится легче, и чувство вины испаряется почти мгновенно. Чего Гэвин не ожидал, так это того, что вместо вины проснётся и засядет в груди тупая собственническая ревность альфы. — Какого хера ты забыл у Андерсона? — ворчит он в трубку и вздох, раздавшийся в ответ, ему не очень нравится. — У тебя проблемы? Почему не сказал? — Не у меня, — почти шепчет в ответ Коннор, и Гэвин сначала выдыхает расслабленно, а потом опять напрягается, когда до него доходит сбивчивый монолог омеги. — Не у меня, просто сначала Хэнк не отвечал на звонки, когда я хотел сообщить ему новые материалы по делу, и я думал, что он просто опять заснул с пивом перед телевизором, но я звонил очень настойчиво, а он не отвечал, и я вспомнил, что это именно сегодня… Хэнк как-то рассказывал, именно сегодня… И мне кажется, я очень испугался, я не знал, что делать! И потом он не открывал дверь, хотя я так стучал, и Сумо лаял на весь дом! А в окно на кухне я увидел револьвер и!.. И!.. — Гэвин слышит, как он то ли вздыхает, то ли всхлипывает в трубку, и сам начинает нервно мерить шагами комнату. — И мой куратор уже звонил мне по поводу разбитого стекла!.. Счёт уже прислали в «Киберлайф», и я представить боюсь, что скажет Аманда, и мой процент, он уже упал, а теперь ещё и стекло… И я не могу поднять Хэнка! Я был так рад, когда ты позвонил!.. — Так, стоп! — Гэвин набирает в грудь побольше воздуха, прежде чем вклиниться в этот поток, и, когда ему удаётся, сначала какое-то время слушает размеренное хриплое дыхание Коннора по ту сторону. — Давай по порядку. Сделай вдох, успокойся и отвечай на мои вопросы, ок? И продолжает, только когда слышит в ответ тихое: — Ок. — Так, ладно, хорошо, Конни, — Гэвин с нажимом проводит ладонью по лицу и застывает у окна, пялясь на сияющий огнями Детройт. — Ты сейчас у Андерсона, так? Ты звонил ему по делу, он не ответил, и ты приехал? Хорошо. Он не открыл, ты стал заглядывать в окна и? Увидел револьвер, так? Где он был? На столе? Хорошо. А Хэнк? И ты разбил окно и влез внутрь? Моя помощь нужна? Что мне сделать, детка? Коннор чинно агакает на каждый его вопрос, а на последний выдыхает такое растерянно-умоляющее «Приезжай, пожалуйста», что Гэвин моментально срывается — бросает в трубку «Сейчас буду», хватает куртку с вешалки и летит по встречке на предельной скорости, потому что, ну чёрт, должен же он рано или поздно начать поступать правильно. А сейчас правильно быть рядом с его омегой. И чихать Гэвин хотел на всё. Вроде бы. В доме Хэнка единственном на всю улицу горит свет — в каждой комнате, на чердаке, у крыльца и, судя по всему, у задней двери тоже, и даже садовые фонари вдоль подъездной дорожки. Паркуясь, Гэвин старательно старается не думать о том, есть ли у его Коннора проблемы с темнотой. Ещё на подъезде Рид слышит громкий собачий вой, как поначалу кажется, от соседей, но пока он шлёпает к дому, морщась от колючих холодных брызг за воротом куртки и кривясь недовольно на комковатую грязь, липнущую к ботинкам, лай раздаётся снова, теперь уже громче и чётче, и явно из-за двери Андерсона. Сони или Санни, так, кажется, зовут бестолковую псину Хэнка? «Замечательно, — думает Рид, оглядывая сияющий рождественской лампадкой дом, — четыре утра, ебучий дождь, а в доме меня ждут беспомощное дитя, сраный пёс и старый пьяница в отрубе, что может быть лучше». Нет, он, конечно, не собирается сбегать или что-то вроде того, и снимать херову ответственность с себя не станет, раз уж взвалил, но никто ведь не запрещает ворчать. На самом крыльце Гэвин вздыхает и заносит кулак, чтобы постучать, но дверь распахивается раньше, и Рид сначала получает мощный толчок в живот башкой громадного сенбернара, а потом попадает в нервные судорожные объятия Коннора. — Ты приехал. Ты приехал. Ты… — слышит Гэвин у своего уха, и собственные промокшие грязные ботинки быстро перестают быть проблемой — Коннора трясёт от страха и, кажется, от холода, потому что на крыльце морозно, а он почему-то босой и в одной рубашке, мокрой насквозь. Гэвин сглатывает и осторожно толкает его в дом, захлопывая за собою дверь. В гостиной Коннор ёжится, застывает посреди комнаты и обхватывает себя руками за плечи в таком отчаянном и по-детски трогательном жесте, что… Гэвин вздыхает тяжко и опускает ладони Коннору на плечи: — Успокойся и скажи, почему ты, блядь, мокрый. — На улице дождь, — отвечает он тихо, но прямого взгляда не выдерживает, тупится, отворачивается, зажимается, и Рид впервые замечает это — как он судорожно дёргает головой, как закоротивший робот из мультяшки, очень быстро моргает и отводит взгляд, когда нервничает. Или врёт. — Правду, Коннор, — мягко давит на него Гэвин, разворачивая к себе за подбородок и заглядывая в глаза. Коннор сначала вырывается бессильно, потом жмурится, а когда всё же встречается взглядом с Гэвином, моментально вспыхивает румянцем. — Я отвёл Хэнка в ванную освежиться, но он первый толкнул меня под душ, а сам уснул на полу, — говорит он так, будто это его вина, и он каждую секунду ждёт от Гэвина осуждения и наказания. Гэвин смотрит в его обеспокоенные глаза с обречённой усталостью и вздыхает уже в который раз за вечер. — Иди переоденься в что-нибудь сухое и чистое, если у старого пьяницы такое есть, — говорит он, проворно выпроваживая Коннора в коридор, и кричит ему вслед, когда тот скрывается в спальне Андерсона: — И жди меня на кухне! Я разберусь с алкашом и приду! На подходе к ванной Гэвин вдруг резко чувствует, что сейчас действительно около пяти утра, а он не спал всю ночь, изводя себя мыслями и никотином, и теперь — вот, блядь, сюрприз! — ощущает просто неимоверную какую-то усталость, а в затылке проклёвывается первый молоточек боли, грозящей через пару часов перерасти в мигрень. «Ебучая ответственность, — думает он, когда, проходя мимо кухни, замечает револьвер на столе, — ебучая, мать его, ответственность». В ванной Андерсон беззаботно развалился на полу в луже воды из душа — она его, кажется, ничуть не беспокоит, потому что, Гэвин хоть и не великий знаток, но и не дурак, прекрасно всё понимает — старик, как никогда ранее, близок к алкогольной коме. А если учесть револьвер на кухне, то и не только к ней. Гэвин уже не вздыхает, стонет сквозь зубы, отстранённо замечая, как этот Хэнков Сатчмо — или как там его? — отзывается на это знакомым голосистым воем из соседней комнаты, и взваливает бессознательного и безвольного Андерсона себе на плечо. — Давай-ка умоемся, старпёр, — ворчит он, затаскивая нелёгкую его тушу в ванну и мстительно выкручивая холодный кран на максимум. — Гэвин!.. Рид, блядь, твою мать!.. Какого ты… — орёт недовольный Хэнк, но быстро тухнет под холодными струями и обжигающим взглядом Рида — да, чёртов алконавт, не только ты здесь умеешь читать кому-то нотации! — и даже молча и безропотно позволяет вытащить себя из ванной. И заговаривает только по пути в спальню: — К-кого хера ты в м-йом доме? — Сынок твой попросил приехать, — ухмыляется в ответ Гэвин и тихо радуется тому, что озадаченный Хэнк молчит. Гэвину только выяснения отношений сейчас не хватает — и так сил почти не осталось, ещё и боль постепенно сползает с затылка к виску и к переносице, где, Гэвин уверен, уже красуется охеренной красоты синячище. «Вот она — взрослая жизнь, парень, — думает он, сваливая Хэнка на кровать. — Этот урод тебе рожу начистил ни за что, а ты ему теперь сопли подтирай, просто потому, что он дорог твоему любимому». Любимому. Гэвин отвлекается на эту формулировку своих чувств к Коннору, а потому молча и почти беззлобно помогает Андерсону сменить мокрую одежду на сухую и даже не замечает этого. Любимому. Любимому, блядь. Это выбивает из колеи, надо сказать. Хотя Гэвин и до этого думал странными фразами, вроде «его омега» или «его Коннор», но это впервые прозвучало так явно и без попыток увильнуть. Куда уж тут увиливать. Наувиливал уже так, что последствия будут долго с рожи сходить. Гэвин даже забывает, что хотел от души вычитать Андерсону за то, что тот заставил Коннора волноваться, потому что, чёрт, сам он лучше, что ли? Он несколько дней тому просто выставил Коннора из квартиры, когда ему показалось, что они торопят события, он не имеет права указывать Хэнку, у того, в конце концов, была веская причина, а единственная причина Гэвина — что он говнюк и трус, вот и всё. И от этого становится как-то паскудно. Гэвин молча прикрывает за собой дверь, когда Андерсон опять вырубается, и медленно бредёт на кухню. В голове теперь уже однозначно стучат даже не молоточки — кузнечные молоты, которые долбятся о наковальню у него в мозгу так, словно хотят расколоть его тупую башку, как орех. На часах в гостиной без малого полшестого, Гэвину в участок к восьми, а он не прилёг ни на секунду, да и вряд ли уже успеет. На кухне его ждёт Коннор. В знакомой позе церковного мальчика-хориста перед исповедью и в незнакомой одежде на несколько размеров больше. Гэвин издали скользит взглядом по прямой, как рейка, спине и острым плечам, на которых мешком висит какая-то выцветшая безразмерная футболка Андерсона, на худые бледные ноги в широких, но коротких не по сезону шортах красного цвета, на узкие ладони, аккуратно сложенные на коленках, на белые ступни, конечно же босые, без тапочек или носков. И даже не замечает, как подхватывает с дивана вылинялый плед на ходу — механически, инстинктивно, — а когда замечает, грубовато швыряет его Коннору в лицо, неловко маскируя заботу за раздражением. — Господи всемогущий, а если тебе не сказать поесть, ты сдохнешь с голода? — ворчит он, падая на стул напротив и наблюдая, как Коннор стягивает покрывало с головы и, улыбнувшись благодарно, устраивается в нём, как в коконе, поджимает замёрзшие ноги и укутывается, обхватывая колени руками. — Напоминать мне о еде нет нужды, — добродушно качает он головой, пропуская мимо ушей грубость и издёвку. — Я забываю о естественных потребностях только в случае сильного истощения психо-эмоционального ресурса. — Ой, захлопнись, детка, — беззлобно наиграно хмурится Гэвин, но улыбку сдержать не в силах. — Так сложно просто сказать «когда я устаю или нервничаю», да, умник? Коннор хмурит брови виновато, но почему-то действительно расстроенным не выглядит, и Гэвина это радует. А вот тонкие аккуратные ободки пластырей на пальцах — нет. Гэвин тянет руку через стол, перехватывает ладонь Коннора и поводит пальцами по заклеенным ранкам. — Порезался, когда разбил стекло, — тихо говорит он и быстро добавляет, когда Гэвин хмурится: — Неглубоко. И уже даже не больно. Гэвин кивает. Беспокойство не утихает, но он старается думать рационально — Коннор смотрит прямо, не отворачивается и не моргает, значит — не врёт, и ранки действительно неглубокие. Да и Коннор выглядит получше, чем полчаса тому. Он всё ещё бледный, но уже хотя бы спокойный, и ладони у него тёплые. Гэвин на мгновение закрывает глаза, прогоняя ненадолго мигрень и усталость, просто наслаждаясь этим теплом и ощущением длинных тонких пальцев Коннора в своей ладони, потом вспоминает про револьвер и шипит недовольно сквозь зубы, как потревоженный кот. Револьвер лежит тут же на столешнице. Гэвин хватает его, взвешивает на ладони и заглядывает в барабан, хмурится, подсчитав пули. Серьёзно? Грёбаный Андерсон так сильно хочет сдохнуть, что играет в русскую рулетку с почти полным барабаном? И тут же одёргивает себя — у Андерсона сын умер года четыре тому, как раз в октябре. «Хэнк как-то рассказывал, именно сегодня», — вспоминает он слова Коннора и опять чувствует себя ублюдком. У Андерсона сегодня годовщина. Гэвин поднимает взгляд на Коннора — в карих глазах плещутся отголоски пережитого страха, рука в его ладони дёргается и до боли вцепляется Риду в запястье — и он вдруг понимает Андерсона, понимает Камски, понимает, кажется, каждого влюблённого альфу на планете — Гэвин не знает, как бы он жил, если бы Коннора теперь не стало. — Ты… — почему-то хрипит он, нервно откашливается и спрашивает совсем не то, что хотел бы спросить: — (Ты же не уйдёшь от меня?) Ты же не трогал его? Револьвер? — Нет, нет, конечно, — тут же мотает головой Коннор, награждая Гэвина очередным удивлённым взглядом. Будто бы тот снова сморозил глупость несусветную. — Мне нельзя иметь при себе оружие и даже брать его в руки из-за психологических особенностей моей болезни. — Ты же хренов технический эксперт в участке, — ухмыляется Гэвин так, словно только что подловил насквозь честного Коннора на лжи. — Ты каждый день работаешь с пушками из вещдоков в лаборатории и на выездах, думаешь, я не видел? — Я могу взаимодействовать с травмоопасными предметами только в порядке выполнения рабочих задач и только в присутствии старшего офицера или детектива, — поясняет Коннор, и Гэвин мысленно стонет от вопиющей заумности его слов, но вслух ничего не говорит. Его взгляд бесцельно блуждает по столу — усталость понемногу берёт своё, и Гэвин тупит какое-то время, слушая размеренное дыхание Коннора и поглаживая большим пальцем тыльную сторону его ладони. Ему кажется, он сейчас вырубится прямо здесь, сидя за столом в убитой кухоньке Андерсона, когда взгляд натыкается на кое-что ещё. Между пепельницей и подсохшим липким пятном от какой-то алкогольной херни маленький серый прямоугольничек интерактивной фоторамки. Гэвин откладывает револьвер в сторону и тянется за ней. — Это Коул, — тихо говорит Коннор, пока Рид рассматривает мутным взглядом большеглазого улыбчивого мальчонку лет пяти. — Он умер три года назад одиннадцатого октября. Сегодня годовщина. Наверное, всему виной усталость, но Гэвину кажется, что Коул чем-то похож на малыша-Коннора из недавнего сна — те же лёгкие кудряшки, карие глаза, улыбка, только взгляд не стеклянно-кукольный — живой, настоящий. И Гэвин, кажется, понимает Андерсона вдвойне — он косится на Коннора, который улыбается ему так же невинно и ласково, как мальчишка с фотографии, и пытается оправдать своё мудачество незнанием. Он же в участке недавно — он начинал с отдела на задворках Детройта и только после нескольких удачных дел попал сюда. И не застал Андерсона-самого-молодого-лейтенанта-Детройта, борца с красным льдом и грозу наркокартелей. Он застал Андерсона-пьяницу, Андерсона, который трезвым появлялся в участке дай боже раз в месяц, Андерсона, который похерил и процент, и карьеру, и своё доброе имя. Он знал — слышал смутно — что это из-за смерти ребёнка вроде бы, но в подробности не вдавался да и не хотел. Ему самому тогда немногим за тридцать было, а ума как у десятилетки — сочувствия, понимания. Ответственности. Он карьеру строил, по головам лез, творил, что хотелось, а хотелось — трахаться и глотки грызть, чтобы все те суки, что не воспринимали его всерьёз, слюной и соплями захлебнулись. Где уж тут понять горе старика, потерявшего сына, когда на других плевать. Когда только ты имеешь значение. И незнание получается как-то и ни при чём, а всё больше эгоизм и собственная сволочная натура. А Коннор… у него не то что эгоизма — что у него вообще своего? Серый костюм форменный? Номер на груди? Монетка, подаренная братом? Конечно, Коннор понял. Он и сам, как Хэнк, если подумать, конечно — встретились два одиночества, или как там?.. Гэвин моргает сонно, глядя куда-то сквозь Коннора, отстранённо думает, похож ли его взгляд сейчас на привычный взгляд Коннора в никуда, и даже не замечает, как оказывается на диване в гостиной. Уже без куртки и без ботинок, зажатый между спинкой вылинялого продавленного дивана и Коннором. Он чувствует его тёплые руки, обнимающие за плечи, его ногу, уютно вклинившуюся между колен, мерное дыхание где-то у его лба. Нос Гэвина утыкается прямо в острые ключицы, виднеющиеся за широким вырезом футболки, в россыпь милых аккуратных родинок, и последняя его осознанная мысль — господи, у них с Коннором всегда была эта разница в росте? Почему он заметил только сейчас?..