unclean, rotten, endless

Когда они вернулись в школу, Гарри все еще не нравился Лиам Пейн. Лиам загорел, его волосы выглядели все также нелепо, длиннее, чем нужно, - непослушные пряди то и дело падали на лоб. Его ноты были теми же, что и в прошлом году, - буква «D” красовалась на них, - она словно встала поперек горла Гарри, острая, как лезвие. Гарри видел, как Зейн и Луи начали смотреть друг на друга по-новому, непривычно хмуро, и он один бродил вокруг, чувствуя себя старым. Он убаюкивал скрипку на своем плече, словно вздорную младшую сестру, забывая о музыке. Гарри чувствовал себя достойным похвалы — он поднял голову и улыбнулся небу. Оно не ответило. Он постоянно видел Лиама в коридорах, он что-то тихо шептал, - в его глазах была грусть (скучный, думал Гарри, как и эти его документы, домашние задания и прочее, с вереницами прямых черных строк с крошечными скрипичными ключами в углу, - превосходными, совершенными.) Гарри хотел изрисовать симфониями все его тело - может быть, тогда он поймет музыку. Найл постоянно улыбался темноволосой девушке из параллельного класса — она изучала актерское мастерство, была довольно милой и носила платья с узорами из цветов, и Гарри подумал, что она никогда бы не сыграла Офелию, её руки и плечи абсолютно не подходили для этого. Он даже слегка жалел ее, в своем стиле, - оставаясь равнодушным. Найл подошел к нему за советом, и Гарри хотел спросить, почему он не подошел к кому-то другому, кто понимает девушек с длинными ресницами и в милых платьицах. Он вспомнил о Кэролайн, и хотел посоветовать Найлу просто трахнуть её и оставить одну в танцевальном зале, измученную, опустошенную, со следами укусов на губах. Вместо этого он сказал: - Заговори с ней. Будь милым и очаровательным, - и отошел, чтобы посмотреть, как Найл проделает это. Той ночью он трахал девушку. Её волосы не были темными, она была в обтягивающем платье, по-дрянному красном — она смотрела на него, на ее губах были следы алкоголя и помады, и он чувствовал с ней странную близость. Позже, когда они курили одну сигарету на двоих, оперевшись о стену за клубом, она не попросила его номер. Она сказала: «Я Триш», и когда он сказал, что все равно забудет, слишком уставший, чтобы извиняться, она сказала: «Я знаю» и ушла, оставив его одного, докуривающего сигарету в прохладном воздухе сентября, ночь окружила его. *** Луи выглядел измученным. Гарри видел, как история любви зарождалась в его глазах, и он хотел сказать, остановись, это убьет тебя, но знал, что Луи не послушает его, что он бывает как очаровательным и веселым, так и причиняющим боль. Гарри видел, как их с Зейном тянуло друг к другу. Они тонули в зиме, все вокруг было спокойным, белоснежным — Луи выглядел как статуя, прекрасная и бесчувственная. Гарри не утешал его, не говорил «а я ведь предупреждал тебя», и считал, что поступает правильно. Луи общался с ним, словно не понимая, что его предают. Лиам Пейн все время был поблизости, с прямой осанкой, с осуждением во взгляде. Времена года не влияли на него — он носил ту же одежду, его улыбка не изменилась, как улыбка Луи (летняя - широкая и слегка бестактная, весенняя - внимательная и безжалостная, осенняя - приторная и слегка нежная). Гарри ненавидел Пейна за то, что тот никогда не оставался один. Он сходил в театр на пьесу «Лорренцаччо» в одиночестве. Он не плакал, потому что был Гарри Стайлсом, - он никогда не делал подобных вещей, но на некоторых моментах из легких словно выходил весь воздух и он прижимал руки к груди, сдавливая сердце. Вот оно, подумал он, и задумался, когда он сломался, - так сильно, и как он мог не заметить этого, и могут ли такие, как Лиам Пейн, так же сломаться?.. Герцог прокричал, что любит Лоренцо, и Лоренцо убивает его. Они умирают в ночи, погребенные под красным занавесом, гром аплодисментов заглушил их последний вздох. «Это было неплохо, правда?» - сказал кто-то Гарри, это прозвучало как вопрос, и Гарри ответил: «Отъебись», презрительно усмехнувшись, покинул здание. Луи и Зейна не было в комнате, но здесь были их следы, - книги и грязные простыни, на которых Гарри видел отпечатки переплетенных тел. Их любовь раздражала Гарри. Он думал, почему не я и когда все пошло наперекосяк, но он только начинал жить, - и в мире еще оставалось столько всего неизведанного и неиспробованного, чему можно было научиться, о чем он еще не имел ни малейшего понятия, и Гарри старался не думать об этом. Гарри был красивым. Многие говорили ему это, и он мог видеть это в глазах Лиама Пейна, - его безжизненные глаза, как у куклы, кудри и хитрые зеленые глаза, как у кошки, соблазнительная улыбка, обнажающая зубы. Иногда его ключицы выглядывали из-под воротника, и он чувствовал свою власть над людьми, над ними, и он чувствовал огромное удовлетворение, когда видел, как они дрожали и раскрывались для него, позволяя сломать, разорвать на куски, - он задыхался, чувствуя это. Но Гарри всегда было мало — он никогда не был удовлетворен чем-то, физически, властью или даже музыкой. Это нельзя было назвать амбициями, не совсем то, не страстное желание добиться чего-то, - это было другое чувство, темное, словно шепчущее ему на ухо: еще, еще, еще. Он желал чего-то безграничного, чего-то, что затопляло бы с головой — и неважно, было ли это что-то грязное или роскошное, - как полу-проснувшиеся незнакомцы в его постели в серое, холодное утро, - Гарри всегда получал то, чего хотел, он был уверен в том, что получал, так, как был уверен в туго натянутых струнах скрипки и кипении крови в венах, - эта непрочная уверенность, присущая только королям. В разгар зимы Гарри заболел. Луи заботился о нем так, как может только Луи, - с глазами, полными тревоги, когда он смотрел на него и о которой он забывал, когда приходил Зейн. Однажды днем Лиам пришел в их общежитие и увидел Гарри, лежащего в постели, тяжело дыша. Он должен был улыбнуться, - жизнерадостной улыбкой, которую Гарри так хорошо знал, потому что они значили, что очередная война выиграна,но он не улыбнулся. Вместо этого он вошел в комнату и спросил: «Как ты?» У Гарри не было сил попросить его уйти, он пытался скрыть свою ярость и просто кивнул ему. - Ты принял что-нибудь? - спросил Лиам. Гарри смутно различал контуры его фигуры, размытые из-за болезни. Когда он болел, он был похож на цветок, хрупкий и тонкий, - мама приносила ему в постель чай с лимоном и медом, шепча: «Не разлей», оставляя поцелуй на пылающем лбу. Он носил болезнь так, как носил все остальное, достойно, с милым румянцем на щеках, губами, более красными, чем обычно. Он снова кивнул — он принимал что-то, кажется, точно, - у него были какие-то лекарства в одном из ящиков комода, и он помнил, как проглотил какую-то круглую таблетку, - сухая, она расцарапала ему горло. Лиам вздохнул. Голова Гарри кружилась от ненависти к нему, чувствуя, будто он испаряется, рассыпается, как старый рисунок на холсте. - Я останусь с тобой, - сказал Лиам, и его слова пронеслись в мозгу Гарри, яостанусьяостанусьяостанусь. Он не хотел, чтобы тот оставался, он хотел, что Лиам ушел, оставив его одного, он хотел сказать ему это, но не стал. Он остановил взгляд на коже на ключицах Лиама, смуглой, словно бронзовой, и потерял сознание. Когда он очнулся, Лиам все еще был рядом с ним. На коленях у него лежала открытая книга, и у Гарри возникла безумная мысль (галлюцинация, это слово всплыло у него в сознании, прелестное и причудливое), что он должен носить очки, квадратной формы и ужасно, блять, ему не идущие. Лиам оставался с ним до заката, заставляя Гарри пить таблетки, приготовив ему куриный бульон, тихо сидя рядом с ним, изредка бормоча что-то о токкатах и гаммах. Когда Гарри проснулся во второй раз, полностью оправившись ото сна, который овладел им на протяжении всего дня, Лиама уже не было. До Гарри доносились приглушенные звуки из комнаты Луи, тихие голоса. У него не было сил переживать об этом, и он провалился в сон. *** Гарри не был зол. Он смотрел на губы Луи, которые он знал наизусть, покусанные и вспухшие, и присутствие Зейна, словно призрак, витало в воздухе, мешая ему. Гарри смотрел (кожа Луи, которую он также знал, каждый миллиметр его кожи, лучше, чем кто-либо другой, шрамы и впадинки, он помнил их вдвоем в Греции, молодых, свободных и только вдвоем) на слабо видневшийся синяк на бедре Луи, возможно, появившийся от слишком грубого прикосновения. Голос Луи был прекрасен как никогда, сильный и словно летящий ввысь. От его звучания Гарри словно летел на землю вниз головой, с завязанными за спиной руками, - и он ненавидел то, что ничего не мог с этим поделать. Зейн играл на арфе с какой-то хрупкостью, присущей только ему (Гарри наблюдал за его пальцами и думал, как бы он хотел сломать, сломать, сломать их.) Гарри наблюдал за их взглядами друг на друга, он хотел схватить Луи и крепко обнять, словно спасая, потому что он любил его, но он не мог сделать это. Их любовь была словно пепел — она ничего собой не представляла. Гарри считал, что каждый должен учиться на своих собственных ошибках. Возможно, он слышал эти слова от кого-то, словно часть совета, когда-то оброненного кем-то, - но он запомнил эти слова, глубоко зарытые в его памяти. Он встречал Лиама в коридорах и здоровался с ним, ему приходилось признавать его, - прижимая два пальца к виску. Лиам улыбался ему. Гарри ненавидел, когда ему приходилось делать что-то. У Найла появилась девушка, и он гордо ходил с ней под руку. Они не смотрелись вместе — на секунду Гарри задумался, насколько все его друзья не подходили друг другу (Луи улыбался в плечо Зейна, раздражающий оттенок розового в сочетании с бронзой, рука Найла на спине девушки — все это выглядело неправильно.) Гарри ходил на концерт (липкие пятна пива, деревянные стулья, что-то, отдаленно смахивающее на рай) с ними, Лиамом Пейном и их общими друзьями, Мэттом и Эйденом. Эйден был слегка измученным парнем, слабым и жилистым. Мэтт выглядел старше, он смотрел на Эйдена с теплотой во взгляде. Музыка была хорошей, но Гарри словно задыхался от этих сдерживаемых чувств и прикосновений, останавливаемых на полпути. Он притворился, что ему плохо (и это действительно было так.) Лиам предложил разделить с ним кэб, на что Гарри ответил: «Да, конечно», думая, о Боже, нет. (Ему показалось, что Лиам улыбнулся ему в полумраке, но может, то был всего лишь обман зрения. Гарри никогда не умел проводить грань между фантазией и реальностью. Он не понимал, зачем это нужно.) Они залезли в кэб, движения были тяжелыми и размытыми из-за алкоголя. Лиам не пил много, - он вообще никогда не пил, придерживаясь какой-то специальной диеты. Он держал свой бокал неправильно — это не удивило Гарри.) Гарри стало еще хуже от кожаного салона кэба, хуже, чем от скопления людей внутри клуба, влажных, потных тел. Все вокруг было темным, кожа горела под его бедрами. Он решил, что ненавидит это. Лиам Пейн (он не был бы им без своей раздражающей фамилии, сидя прямо и сдержанно) сидел рядом с ним, тихо дыша. - Почему ты ненавидишь меня? - спросил он, и Гарри не понравилось это, он возненавидел это, ненавидел то, с какой очевидностью Лиам произнес это, без неуверенности или двусмысленности, будто хотел знать все. - Я не ненавижу тебя, - солгал он сквозь зубы. Ему нравилось, что его ложь была так вопиюще очевидна, - в лжи, которую он говорил Луи, всегда был оттенок правды, и Луи мог легко вычислить его. - Нет, ненавидишь, - произнес Лиам настойчиво. Гарри хотелось закричать, заткнись. Лиам Пейн должен подчиниться, вернуться в свою раковину повиновения, из которой мартини вытянуло его. Гарри схватил Лиама за воротник (думая, что тот превосходит его, и не в хорошем смысле этого слова — Гарри чувствовал тошноту, мозг отказывался работать из-за выпивки), грубо притягивая к себе. Его рот прижался ко рту Лиама, здесь не было Бога, не было, и Лиам Пейн не был из тех, кто хорошо целуется, Гарри мог понять это по его неподвижным губам. Тишина, думал он, сдавленно дыша, благословенная тишина. Он хотел оказаться в чужой стране, в толпе людей, разговаривающих на неизвестном языке, хотел упасть в пустоту, - полное отсутствие смысла.) Он приоткрыл рот Лиама своим языком, и тот дернулся назад. Прядь волос упала ему на лоб, чистое золото среди обманчивой темноты, губы покраснели. - Что ты... - начал он. Гарри знал, что он пытается найти слова, словно хочет составить договор между ними, которому они должны следовать, нужно уважать личную свободу других и поцелуи должны быть нежными. Лиам Пейн был человеком, который не мог выйти из-под контроля. Он хотел знать все заранее. Гарри не был таким. Его поцелуи были подобны шторму, и Лиам не способен изменить это. Он сделал водителю жест остановить. Гарри не был трусом, но ему было плевать, если он выглядел им. Он выскользнул из машины, ноги легко спружинили об асфальт. - Спокойной ночи, Лиам Пейн, - сказал он, сдерживая все, что хотел бы сказать еще, ты не всегда будешь способен контролировать себя, остановись и я ненавижу тебя. Лиам что-то ответил — его слова утонули в утренней заре, словно окрашенной в алый цвет. Гарри, полностью опустошенный, тихо побрел прочь.