unclean, rotten, endless

Лиам Пейн начал делать успехи. В коридорах слышались разговоры о том, что им заинтересовались в Лондонском Симфоническом Оркестре, что вызвало у Гарри легкую волну зависти. Это глупо, на самом деле, потому что он тоже получал предложения и не остался бы без работы после окончания школы (иногда Гарри становилось слегка не по себе от мысли, что ему придется зарабатывать на жизнь музыкой. Он боялся, что из-за этого его игра потеряет блеск, яркость, невообразимое удовольствие от исполнения.) Это тяжело — становиться старше, - и это как раз то, что ждет Лиама Пейна. Зейна попросили сыграть на школьном мероприятии, что-то типа бала, где непременно будет скучный банкет и все будут в выглаженных костюмах. Гарри надел бабочку и очаровывал всех, вальсируя между девушками в ярких платьях, не останавливаясь на ком-то слишком надолго, позволяя своим рукам касаться бедер, влажной кожи, закрытых губ и стыдливо-покрасневших щек — он не думал, что так скучал по всему этому. Может быть, ещё не все потеряно, думал Гарри, и насколько глуп он был, когда думал, что действительно потерял все. С замиранием сердца он смотрел, как играл Зейн, и для Гарри это было ново и захватывающе, ведь Зейн понимал музыку так превосходно, как только можно ожидать от таких, как он, и Гарри уже знал это, ведь Луи никогда бы не влюбился в кого-то, кто не любил бы музыку (Гарри старался не думать о Лиаме Пейне, вежливо пожимающем всем руки.) Отрывок Зейна был словно рассыпчатым, как новая рубашка, без безумных поворотов и причуд, но Зейн вкладывал в него что-то, что заставило Гарри остановиться на секунду, позволив музыке овладеть собой. Между скрипкой и арфой было отдаленное сходство, словно между двоюродными сестрами, но между ними все равно была огромная разница, - арфа, женственная, высокая, как сам Зейн, и его собственная скрипка, настойчиво давящая на сонную артерию, словно колеблясь между нежностью и угрожающей опасностью, - но было здесь что-то живительно знакомое в длинных струнах, перебираемых пальцами Зейна. Зейн был красив — это внезапно дошло до Гарри, ошеломляющее изящество его лица, длинные ресницы, отбрасывающие тени, словно их кто-то написал чернилами на его скулах, взгляд, прикованный к линии горизонта, пока его пальцы скользили по струнам. Это красота, полная боли и страданий, думал Гарри, воздух вокруг него наполнен вихрями, и возможно, любовь, зарождающаяся в нем, так же состоит из одних страданий. Гарри почувствовал тяжесть внутри, смесь облегчения и смирения. Луи подошел к нему сзади, он почувствовал его дыхание на коже, он обхватил его руками и прижал к себе, его пальцы касались пресса Гарри прямо под ребрами. Он мог бы заговорить, но не стал. Вечер плавно переходил в ночь — Гарри видел, как Зейн спустился со сцены и упал в объятия Луи, он видел крошечные голубые паутинки вен на его веках, когда он закрыл глаза. У Гарри возникло ощущение, насколько это близко, тонко... Словно между ними возникла стена, сделанная из стекла — стоит легонько подуть, и она рассыплется на тысячу кусочков, ее хрупкая устойчивость разобьется вдребезги. Гарри ушел. У него не было выбора, что его не слишком беспокоило. Он провел ночь у Кэролайн, в сердце шумного города. Они смеялись вместе; выпили на двоих бутылку вина и лениво занимались любовью на ее диване, его руки сжимали её бедра, оставляя синяки на коже. У Гарри возникла мысль, что Кэролайн по-настоящему нравится ему, и она захихикала, когда он сообщил ей об этом вслух, и нежно прошептала «Спокойной ночи» ему на ухо. Гарри впервые чувствовал себя умиротворенным за последние недели. Он тут же провалился в сон, проснувшись с первым лучом солнца, заглянувшим утром в спальню Кэролайн. *** Классы в школе были единственным местом, где можно было различить полу-профили и силуэты работающих студентов, оттуда доносились звуки настраиваемых инструментов, отдельные ноты. Гарри выучил лицо Лиама Пейна наизусть — овальный подбородок, волосы, скрывающие уши. (Гарри не нравилось это — профиль Лиама был размытым и нечетким, а он предпочитал острые, словно вырезанные ножницами черты лица.) Гарри без стука вошел в класс, где занимался Лиам. На секунду он задумался, что, если бы он мог также внезапно и бездумно шагнуть в пустоту, долгим, стремительным движением, которое уничтожило бы его полностью, и он подумал, возможно, так и есть. - Привет, - сказал он. На улице снова была весна. Гарри казалась, что она была буквально вчера, еще не раскрытые зеленые почки на деревьях, лицо Зейна, которое он увидел впервые, сладкое и приторное, как шоколад (и кое-что абсолютно новое, новое и захватывающее для него и Луи, морская свежесть, лодка, приятное покалывание кожи от соли, песка и греческого солнца.) Но с тех пор прошло много времени. Он видел это в сцепленных пальцах Луи и Зейна, пристальном взгляде Найла, направленным вдаль, Лиаме, зажимающем две клавиши, заставляя их звучать так, как на его последнем концерте, но всё равно недостаточно. Гарри ясно осознавал, что у Лиама никогда не будет достаточно всего, он почувствовал кислый привкус желчи во рту (он видел, знал это — Лиам Пейн, старающийся, старающийся и никак не становящийся гениальным, всегда спокойный, сосредоточенный, у него получалось хорошо, не более того.) - Что тебе нужно? - отрывисто произнес Лиам. Он будто прочитал мысли Гарри и теперь старался защититься (но даже это он делал неправильно — это были всего лишь слова, а не кисти рук, острые локти и тыльные стороны ладоней, достаточно большие, чтобы сломать что-то.) - Ты хочешь оскорбить меня, не так ли? - спросил Лиам. Его голос был громким — это напомнило Гарри младшие классы, как в таких случаях у детей тут же темнеют глаза, в них появляется заинтересованность. - Сказать мне, что я не знаю музыку? Он попытался передразнить голос Гарри, но у него вышел лишь подавленный визг. Гарри молчал. Он мог бы ответить ему грубостью на грубость, но не стал. - Не совсем, - вместо этого произнес он, чувствуя внутри душевную боль. Лиам слегка успокоился, - Тогда что тебе нужно? Что ему нужно? Хороший вопрос. Он бы хотел это знать — естественно, Лиам знает, что ему нужно, наверное, у него есть список, где он в порядке наибольшей важности и осуществимости расписал все, что хотел от жизни. Хотел ли он совершить какие-нибудь безумные поступки? Поехать к Ниагарскому водопаду и, раскинув руки, упасть в холодную, бурлящую воду, белую от пены? - Я не знаю, - ответил Гарри. Он чувствовал кислый вкус правды на языке, он слишком долго скрывал её. У Лиама были вопросы, но он не задавал их. Они растворялись в воздухе и оседали вокруг, словно пыль. - Тебе нравится музыка? - спросил Гарри, и в очередной раз проклял язык, на котором говорил, он слишком неправилен. Спрашивая такое, он будто задавал обычный, пустой вопрос, но на самом деле он вложил в него все свои чувства и переживания. - Конечно, - ответил Лиам. Гарри возненавидел его пустой взгляд. - Кто научил тебя? (Гарри научила его мама. Если бы она все ещё была жива, люди бы, возможно, называли их братом и сестрой, с их золотистыми кудрями и зелеными-зелеными глазами. У нее была скрипка. Ее научила играть ее мать. Энн повторила ее слова: «Скрипка — это твоя любимая.» - Я научился сам. Ничего удивительного, отметил Гарри, и потом, здесь кроется какая-то история, но он не спросил Лиама об этом, - тот все равно бы не ответил. - Ты знаешь что-нибудь из Гульда? - Я не люблю его, - ответил Лиам. Гарри задумался, что, если он сказал бы что-то другое. В Лиаме было столько правдивости, Гарри хотелось остановить его, потребовать солги мне. Он уже знал, что Лиам ответил бы. Я не лгу, сказал бы он. Это всего лишь другая разновидность правды. Но Гарри не мог поверить в то, что существует несколько видов правды. - Я знаю, - сказал он. - Но ты знаешь его произведения, так ведь? - Знаю, - ответил Лиам. Даже когда злился, он старался оставаться воспитанным. Губы Гарри скривились в усмешке. - Какие, например? - Toccata in E minor, - сказал он. - Это прекрасная вещь, - произнес Гарри, думая, ты уже успел испортить и её тоже? Лиам Пейн ничего не ответил. Ему, возможно, и не нравилось это произведение. Возможно, ему докучало звучание Гульда — оно не было четким и ясным, как все, что он любил. - Сыграй ее для меня, - попросил Гарри. Он сомневался, что Лиам когда-нибудь играл для кого-то, и если даже играл, то точно не это. (Что он мог играть? Возможно, Вивальди или Вагнера, думал Гарри — он бы не сыграл что-то неистовое, что-то, что выражает сильные чувства, смятение, но это всего лишь его слепые догадки. Возможно, Гарри хотел, чтобы это было правдой, и Лиам сыграл бы Баха, со стремительным, сокрушающим ударом Форе, когда он чувствовал бесстрашие.) - Нет, - сказал Лиам Пейн. Гарри мог бы настоять на своем, сказав, через неделю годовщина смерти моей мамы, и Лиам уступил бы ему, но усталость накрыла его с головой, и он ушел, оставив Лиама в одиночестве.