unclean, rotten, endless

Как-то, когда они всей компанией развалились на траве на заднем дворе школы, Гарри подумал, что у каждого из них есть пара, словно они представляют собой неустойчивый тандем. Весна расцветала вокруг; она будто наслаждалась их обществом, вознаграждая сладкой свежестью месяцев, которых не существовало — они были словно щелью между мартом и апрелем. Здесь Луи и Зейн, потому что он не мог не видеть их. Руки Зейна обвиты вокруг плеч Луи, прижимая его к себе, пальцы Луи лежали на его лодыжке. Гарри задумался, представляют ли они себе, что делают, как выглядят. Их поцелуи фальшивые на вкус, думал он. Здесь Луи и Зейн, уничтожающие друг друга, - словно кислота разъедала их ногти, зубы и кожу. Здесь Найл и его маленькая новая подружка, Джулиет, - веселая, со сверкающими глазами, - они держатся за руки, и затем, здесь Мэтт и Эйден, и (в этом есть доля иронии) они единственные здесь, кто подходит друг другу, единственные из всех них, неряшливый тридцатилетний парень и другой, кареглазый и выглядевший совсем взрослым. Они были так непохожи друг на друга, но так гармонировали, их тайные улыбки и тихие прикосновения, обращаясь друг к другу с нежностью в голосе, которую они даже не старались скрыть. И, возможно, здесь Гарри и Лиам, сидевшие напротив и наблюдавшие друг за другом. Но все было таким непрочным и неуверенным — ничто может длиться вечно. Гарри лениво смотрел, как Луи с Зейном что-то яростно шептали друг другу, на грани разрыва, - чувствуя внутри приятное удовлетворение. Луи вскочил и с криком умчался куда-то, и Гарри даже не старался узнать причину этого. Он думал о маме (он всегда думал о ней в это время года, быть может, это было единственное, что он делал каждый год.) Он вернулся в общежитие, чувствуя тошноту, частично из-за дневной жары и частично из-за воспоминаний, нечетких и полных сожалений. Посреди ночи Гарри проснулся в холодном поту. В голове беспорядочно кружились ненужные мысли, он протянул руки, чтобы дотронуться до нее, обнять, но ее не было здесь, и это разрывало его изнутри. Он так сильно любил ее, что иногда казалось, что он любит ее призрак больше, чем себя самого, плавный изгиб ее бровей, французское имя, тонкие запястья и парфюм. Гарри думал о том, какой была бы его жизнь, если бы она все ещё была рядом, но никак не мог представить это — это лишало его рассудка. - Вернись, - слабо простонал он. Его голос сломался — он вытащил скрипку из футляра и отправился к озеру босиком, - порезав ноги о холодный гравий, - и играл что-то печально-прекрасное, что-то умоляющее вернись, вернись, вернись. Водная гладь оставалась неподвижной и ровной, отливая серебром в лунном свете. *** По правде говоря, Гарри никогда не понимал значения слова «семья». «Что это такое, семья?», спрашивал он в детстве, бегая вокруг с широко раскрытыми зелеными глазами и с бесконечными вопросами. Что это означает? И каждый отвечал ему, но ответы всегда были разными и неопределенными, так что Гарри решил, что узнает это на собственном опыте, раз уж никто не способен объяснить ему. Кто-то сказал ему, это те, кого ты любишь. Гарри кивнул. Он любил свои игрушки, друзей, родителей и бабушку с дедушкой. Понятно, подумал он, и стал считать их своей семьей. Затем кто-то сказал ему, это твои мама, папа и сестра. И Гарри захотелось переспросить, правда? Но это было на свадебной церемонии и все зашикали на него. После вечеринки, когда он спросил снова, ему ответили: это те, с кем вы связаны кровью, малыш — то есть твои мама с папой, и также дядя с тетей и бабушка с дедушкой. Гарри не понимал, причем здесь кровь, но он не стал спрашивать снова и, сказав «спасибо», ушел. Он решил, я сам пойму, когда заведу свою, и затем, она будет прекрасной. И он собрал свою семью по кусочкам, как сокровища, - людей, поселившихся в его сердце, как драгоценные камни на залитом солнцем побережье. Энн. Луи. Робин. Джемма. Луи. Остальные, нечеткие, словно пыль. И он не считал их чересчур важными, или дорогими, или прекрасными, - он просто чувствовал, что они заслуживали того, чтобы их назвали «семьей», что бы это ни значило. Это те, кого я никогда не брошу, думал он, когда ему было десять; это те, в чьих жилах течет та же кровь, что и у меня, — в тринадцать; это те, по которым я бы скучал, если (когда) мне придется их покинуть, - в семнадцать. - Джемма? - позвал Гарри. Они редко общались. Он мог бы звонить ей чаще, но это было из разряда тех вещей, о которых он забывал. Иногда он забывал поздравить её с днем рождения, но она знала, что это не означало, что он не любит ее, так что она просто улыбалась и приглашала его на ланч на крохотный пляж в Нортумберленде, куда они раньше приезжали на каникулы, и он всегда был за рулем, когда они добирались туда, - раз в год, если было время. Она засмеялась ему в ухо. Напомнила Энн, но другую, молодую. Живую. - Как ты, милый? - спросила она. - Ты кажешься счастливой, - сказал Гарри. Он слышал шум на том конце провода, но он был приглушенным, и он не смог ничего разобрать. - Я счастлива, - ответила она. На секунду эти слова словно поставили его в тупик, он не знал, что сказать, что сделать, словно прирос к полу с трубкой, прижатой к уху, и безумными мыслями в голове. Она снова засмеялась. Он хотел сказать, никогда не прекращай смеяться, это как раз то, из чего сделана музыка. Он думал о Листе и о Шопене, о произведениях, которые они создавали друг для друга, о любви, о Шекспире. - Я рад за тебя, - тихо произнес он. Он не знал, так ли это, но он должен быть рад, ведь она заслуживала этого. Джемма, прекрасная Джемма. Он думал, кто же сделал ее такой счастливой, он хотел бы поблагодарить его, - его руки раскрылись, готовые для объятий. - Я знаю, - прошептала она. Внезапно, когда она сказала это, он осознал, что тоже счастлив, действительно счастлив. Счастье бурлило в груди; оно было приятным, хоть и не принадлежало ему. - Ты приедешь в пятницу? - спросил Гарри. Она делала это на протяжении всех восьми лет. Она всегда приносила с собой цветы, потому что он забывал об этом, бледно-желтые розы, обернутые в хрустящую бумагу. Молчание, - и он знал, что она скажет, еще до того, как она произнесла это, но не злился на нее. - Нет, - ответила она наконец. В ее словах он услышал я уже выросла из этого, а ты еще нет, но это не страшно, и не выспрашивал причины ее счастья. Повесив трубку, он чувствовал себя абсолютно обессиленным. Раздевшись, он упал на свежие простыни — и как только его голова коснулась подушки, он уснул. *** Гарри нравилась Кэролайн. Она была простой — он не представлял ее, когда думал о танцах, потому что был парнем, который знает, что такое сломанные пальцы на ногах и жгучая боль в мышцах, и, когда она рассказывала об этом, он чувствовал, как волны солнечного света обрушиваются на плечи, словно энергия искрится под его пальцами. Это было неважно. Гарри мог справиться с их разницей, если только это не Лиам Пейн и не его безжизненные, холодные губы. Они не выходили никуда вместе. Конечно, это выглядело бы странно, она, тридцатилетняя, на высоких каблуках, с сумочкой, яркой помадой на губах, и он, с гладкой кремовой кожей и болью, выступившей, как пена, на губах, - больше всего они не подходили друг другу в реальной жизни. Их слияние в бледном золоте ее спальни, свежий аромат простынь, словно потакающий капризам их тел, - они были теми, кто любил чувствовать себя хорошо, и им было хорошо друг с другом. Они не искали чего-то большего. В их отношениях не было будущего или каких-либо изменений, - в них не осталось любви, но, возможно, это и делало их такими приятными, такими потрясающе простыми. Представьте себе. Гарри нравилась Кэролайн. Он любил вдавливать ее тело в кровать, смотря ей в глаза, ее бедра прижимались к его, - и он нравился ей, его юношеские поцелуи, истории, которые он рассказывал ей, молодость, которая проходит так быстро. Они не задавали вопросов. Они не осуждали. Им было хорошо вместе, - по-настоящему хорошо, с приливом крови к щекам, сдавленными стонами и учащенным дыханием в прохладном рассвете. Иногда они ужинали вместе. Она позволяла ему готовить — он надевал ее фартук, и она подшучивала над ним, пока он готовил чудесные блюда, наполняющие кухню ароматами, никогда ею не используемые, за исключением тех случаев, когда у нее собирались гости и она заказывала готовую еду, говоря, что приготовила ее сама. Иногда он овладевал ею прямо на кухонной стойке, иногда они просто ели, рассказывая грубые шутки и выпивая больше вина, чем нужно, и курили на балконе друг против друга, слыша шум машин, похожий на шум морского прибоя где-то далеко, у самого горизонта. - Кажется, будто мы одни, - говорил он, смотря вдаль, - но это не так. Она смеялась над ним, громко, широко раскрыв рот, - у нее тоже была поэтическо-философская стадия. - Кажется, будто мы одни во всем мире, - сказал Гарри, и долгожданная мысль, любовь умерла на ее губах, когда он придвинулся ближе и поцеловал её, нежно, мягко касаясь губами кожи. Это не вело никуда, но оно и не должно было — он клал голову ей на колени, пока она продолжала курить, думая об офисе в Лондоне, поставившем крест на ее браке, где она учила танцам группу из пятнадцати детей, читая надежду на их маленьких личиках. Она не говорила «Ты мне нравишься». Он не нуждался в этом. Было десять утра, когда они проснулись с болью в мышцах, дрожа от холода. Он ругался, что опоздает на уроки, блять, блять, дерьмо, быстро целовал ее в губы и хихикал, когда она отворачивалась, говоря, что он должен почистить зубы, потому что его утреннее дыхание ужасно. Она тоже опаздывала на занятия, но не двигалась с места, - сидела, скрестив ноги, на балконе, тихо дыша.