unclean, rotten, endless

- Не хочешь перекусить? Гарри знал этот город как свои пять пальцев, и было странно приезжать сюда раз в год в один и тот же день, когда он казался ему чужим и незнакомым, - словно монстр, неторопливо двигающий челюстями, с пустыми стеклянными глазами и белым брюхом. Лиам Пейн пожал плечами. Гарри задумался, случались ли с ним, как и со всеми ними, какие-то минутные порывы — бежал ли он когда-нибудь в ванную в приступе рвоты или радостно вскрикивал при виде клубники в шоколаде. Иногда мысль о том, что на свете есть люди, которые не жаждали чего-то, не тосковали по кому-то, не страдали, казалась Гарри абсурдной. Он хотел бы быть Богом — тогда он мог чувствовать каждого, не томясь в тюрьме собственного тела. - Я знаю одно место, - сказал он. Они не пошли к нему домой. Было странно осознавать, что его дом здесь, где-то недалеко (он знал к нему путь, кратчайший, каждую тропинку и вмятину на дороге), и где-то недалеко там живет Робин, один, и в его жизни ничего не изменилось — все тот же паркет на полу, все тот же ритм жизни, все то же, что и раньше, кроме нее — ее там больше не было. Они никогда не заходили к нему в гости, когда приезжали сюда к ней - каждый раз Гарри представлял, словно видит город впервые, и с каждым разом это все больше походило на правду. (Иногда Гарри становилось по-настоящему страшно от мысли, что он постепенно забывает её, но он ничего не мог с этим поделать.) Они шли в булочную молча. Едва Гарри переступил порог, его окружила толпа старых друзей и родственников, мгновенно его узнавших. Со всех сторон к нему тянулись с объятиями, он словно тонул в море из тел — было приятно чувствовать их тепло, слышать шепотки пожилых дам, блокируя мысли, прежде чем они доходили до мозга. Гарри не чувствовал вину за то, что оставил Лиама одного стоять где-то сзади, - со скрещенными на груди руками — он не мог расшифровать его взгляд. Он редко чувствовал вину за что-то — в этом не было смысла. Когда он наконец ответил на каждый вопрос (какутебяделачемзанимаешьсятывпорядкетывпорядкетебечто-нибудьнужноутебяестьдевушкаилипареньилидругнашдорогоймальчикнашдорогоймальчикмытакскучали), Гарри почувствовал тепло счастья, разливающиеся в животе, - он подошел к Лиаму, ухватившемуся за дальний стол. - Они любят тебя, - просто сказал Лиам. Гарри вспомнил, как в детстве мама подарила ему серебряное ожерелье с переливающимися буквами, складывающимся в слово любимый. Он вспомнил, как засмеялся и закричал: «Я же не девочка!», слегка смущенный, потому что его уже дразнили в школе за слишком красные губки и девчачьи кудри; и потому, что привязанность матери — всегда самая смущающая вещь на свете. Но она вложила ожерелье ему в ладошку и, поцеловав в лоб, прошептала: «Храни его». Он сохранил. Оно до сих пор лежало в его маленькой коробочке для украшений, и иногда он надевал его под воротник и прикасался к нему под тканью рубашки. Они любят тебя. Что это вообще означает? Они ели молча. Выпечка была вкусной, и иногда они смотрели друг другу в глаза из-под краев своих кружек, удивленные внезапным желанием слизать остатки сахара с губ друг друга. Как странно, - думал Гарри, заметив что-то, прилипшее ко рту Лиама, - как удивительно... Он не знал, что заставило его податься вперед, что заставило его перейти финишную черту, протянуть руку и притянуть Лиама к себе за подбородок, целуя откровенно и сладко. Может, это было то, что заставляло его часами смотреть на картины или сломать свою скрипку, а, может, и нет. Лиам удивленно промычал что-то ему в губы, но не отстранился. Они целовались несколько минут, лениво и рассеянно, чувствуя, как тепло солнечных лучей плавно струится по их плечам, и любимый, любимый, любимый звучало в голове Гарри, словно колыбельная. *** Лиам Пейн, видимо, решил не досаждать Гарри в тот вечер. Гарри не знал, должен он был быть благодарным или раздраженным, но он решил немного расслабиться, наслаждаясь тем, что заставлял Лиама делать вещи, которые он обычно себе не позволял, но которые сейчас совершал не колеблясь. Его глаза были полны боли. Гарри хотел сделать с ним что-то, что заставило бы его кричать, дрожать от страха, гореть изнутри, - но он отогнал эти мысли. В их поцелуе не было будущего — их тела не соприкасались, пальцы, невесомо ласкающие другого. Гарри не был уверен, целовали ли они друг друга, но это было действительно неважно тогда, в тот самый момент. Ему нравилось то, что Лиам не старался установить границы (но он все равно видел их — в его я не думаю о тебе на кончике быстро движущегося языка.) В их поцелуе не было любви, действительно не было, - ее не было между ними, - в любом случае, не та самая ее разновидность. Та самая любовь жила в Энн, и в Луи, и в Зейне, и в Найле, и в ком-либо еще, и что, если время замедлит свой ход и будет вяло тянуться, пока они целуют друг друга, и их поцелуй на вкус — словно ясное небо? Не всему на свете можно дать название. Лиам Пейн и Гарри Стайлс — всегда врозь, но никогда по отдельности (по правде говоря, Гарри не любил произносить слова «никогда» и «всегда», помня о своей матери, чей пепел тлел у него под ногами, - они звучали так молодо и глупо, в точности как и он сам). И да, на один день он забыл о ненависти. Он чувствовал усталость, усталость от горя и непролитых слез. Казалось, что ресницы были сделаны из свинца, тянувший веки вниз. Он просто хотел спать. Он просто хотел спать, и это было его следующим лучшим решением, потому что сон повлечет за собой кошмары, мерцающий призрак женщины, ласково глядевший на него. Лиам Пейн целовался так, как Гарри и ожидал. Прошлый поцелуй был поспешным, и из-за алкоголя оба ничего не помнили, но то новое, что открыл для себя Гарри, не удивило его. Язык Гарри двигался яростно и неистово; в поцелуе Лиама чувствовался вкус осеннего дня, шаги по опавшим золотым, алым листьям, - сосредоточенные, неторопливые. И этого было достаточно. Гарри не просил чего-то большего. Он был счастлив, позволяя минутам бездумно пролетать мимо. Он не утверждал, что не любит безумие — это было бы ложью — для чего же тогда он выбрал именно скрипку, разве не для того, чтобы, словно в экстазе, стремиться разрезать небо на куски с помощью смычка?), но сегодня ему полагалось скорбеть. Сегодня он должен отогнать все, что не касалось её, и раз уж Лиам Пейн здесь, что ж, хорошо, что он рядом. (Он не мог сказать, что ни капли не скучает по Джемме; она всегда могла подобрать верные слова утешения). Внезапно Гарри пожалел, что не взял с собой скрипку. Он никогда не брал ее сюда, но он был с Джеммой, и Гарри мог быть либо один, либо с кем-то еще, и ничего больше (но на самом деле, он никогда не был совсем один — это не было проклятием или благословением, это просто было). Лиам по-настоящему не был здесь. Вопрос крутился на кончике языка, но он не задал его. - Когда ты собираешься уезжать? - спросил Лиам, и внезапное опустошение словно накрыло Гарри с головой. Никогда, хотел он ответить. Я никогда не хочу уезжать. Отъезд был для него словно препятствие, - препятствие, чтобы не видеть, как Луи и Зейн разрушают друг друга, не в состоянии остановиться, чтобы снова не разломать свою скрипку, чтобы не видеть Найла, светящегося от счастья... Намного проще было бы остаться здесь. Честно говоря, он не боялся смерти — он никогда бы уже не смог жить и чувствовать себя целым без нее. Почему — почему он не мог остаться здесь до самого конца, до тех пор, пока не распадется на части и не позволит крыльям унести его, в точности как она? Разве она единственная, кто будет покоиться с миром? Но Лиаму Пейну были нужны четкие ответы, такие, как сегодня или завтра или 3 часа дня, платформа №2, и Гарри ответил, - Я останусь на ночь. Это все, на что он был способен. Лиам Пейн не говорил, что он тоже останется — они просто продолжили идти по улицам этого города, в его тишине, полной призраков, - он чувствовал прикосновения их сухих губ и щек, мокрых от слез.