Transparency

      Гилберт резко проснулся, подавив стон, который застрял у него в горле. Ему снова приснился тот сон, в котором он был убит своим прошлым «я», пока человек, который разбил его сердце, трахал того, кто, возможно, чинит его. Ему так надоело умирать во сне, и он больше никогда не хотел видеть Мэттью с другим. Он молился, чтобы этот сон не повторился снова, но сомневался в эффективности своих действий. У Бога были дела поважнее за последние лет шестьдесят или около того, чем отвечать на молитвы Гилберта, однако, это не мешало ему попытаться.       Гилберт знал, что он здесь один. От его подсознания зависело, вернется сон или нет, и Гилберт не очень хорошо мог это контролировать. Только решимость Гилберта могла помочь ему сделать Мэттью своим и только своим. Все, что ему было нужно — это план… и выяснить, нравятся ли Мэттью мужчины. Конечно, у них была химия, но минимальная реакция Мэттью на заявление Гилберта о его ориентации прошлой ночью не была обнадеживающей. Гилберт хотел получить реальное подтверждение. Если Мэттью не против мужчин, то Гилберт будет преследовать его согласно плану. Если нет, (и, после наблюдения за Феличиано, добивающегося его я-спрятался-так-глубоко-что-ничего-не-замечаю брата, Гилберт знал, как долго и жестоко кто-то может отказывать) то это все меняет. Если Мэттью был похож на Португалию и был абсолютным натуралом… то Гилберт проиграл еще до того, как начал. Но, учитывая их химию, Мэттью определенно немного нравились мужчины, верно?       Встав с постели, Гилберт поморщился от своих мыслей. Во-первых, он напомнил себе по пути в душ, волнения ничего не решат. Просто спроси его, черт возьми. Во-вторых, первый шаг, независимо от статуса Мэттью, один. Просто сосредоточься на том, чтобы справиться, dummkopf.*       Гилберт погруженный в свои мысли, не обращал внимания на то, что происходит вокруг. Он не слышал ни тихих звуков, доносящихся из ванной, ни света, льющегося из-под двери. В результате, он потянулся к дверной ручке, когда дверь распахнулась с обратной стороны. Гилберту пришлось подавить вздох удивления. Но как только он заметил Мэттью, только что вышедшего из душа, с одним полотенцем вокруг талии, Гилберту пришлось подавить нечто большее, чем вздох. Хотя Мэттью был менее широк в плечах, чем Гилберт, он бы не менее мускулистым. Он был сложен как человек, который занимался чем-то другим, но никак не тяжелой атлетикой, поэтому у Мэттью не было шести идеальных кубиков или громоздкости. Но несовершенной мужской красоты, которой он обладал, было достаточно, чтобы остановить всю мозговую деятельность Гилберта, когда его кровь бежала туда, где мышление было не нужно.       Думай о чем-нибудь другом, лихорадочно думал он. Потеря моей империи. Запад в костюме балерины. Целый день в компании Ивана. Вечер с Наташей после проведенного дня с Иваном. Таким образом, держа свое либидо под контролем, Гилберт смог пробормотать:       — П-пташка? Мне очень жаль! Я не…       Мэттью был также поражен появлением Гилберта, но сумел сохранить самообладание и просто сказал:       — Доброе утро.       Гилберт слегка покраснел и уставился в пол.       — Утра.       Последовала короткая пауза, затем Мэттью спросил:       — Тебе что-то было нужно?       Да. Ты. Подо мной. Сейчас.       — Ээ, нет, я просто собирался принять душ…       — Ну, если это так, то могу я вернуться в свою комнату?..       В этот момент до Гилберта дошло, что он фактически блокировал выход для Мэттью. Снова покраснев, Гилберт отпрыгнул от него.       — Es tut mir lied!       Мэттью растерянно посмотрел на Гилберта.       — Что это значит?       — Прости…       Мэттью усмехнулся про себя.       — Все в порядке, Гил. Ты снова хочешь блинов на завтрак или сходим куда-нибудь?       Гилберт понял, что Мэттью пытается быть хорошим хозяином, но он был на полпути к тому, чтобы сказать ему просто пойти в свою комнату и одеться наконец! У него было столько самообладания…       — Выбирай сам.       — Уверен?       — Ja.       Мэттью хмуро посмотрел на Гилберта, совершенно не замечая его борьбы с собой. Он был немного обеспокоен его покрасневшим лицом и тем, что Гилберт избегал взгляда канадца. Мэттью еще ни разу не видел альбиноса с сильно покрасневшим лицом или отказавшимся от блинов, поэтому он подумал, что его что-то тревожит.        — С тобой все хорошо? Ты же не заболел… — Мэттью потянул руку, чтобы коснуться лица Гилберта, но гость тут же отпрянул от него. Мэттью еще сильнее нахмурился. — Гилберт, я думал, мы это уже обсудили.       Это было ради твоей же безопасности, черт возьми! Он знал, что сделал бы, если бы Мэттью коснулся его (то есть, соблазнил его), поэтому Гилберт решил, что это его доброе дело на сегодня. Он глубоко вздохнул и сосредоточился на том, чтобы посмотреть Мэттью в глаза. Только глаза.       — Ты прав, и мне очень жаль. Прошлой ночью мне приснился еще один кошмар. На самом деле я хотел поговорить о них с тобой сегодня…       Мэттью, казалось, разрывался между беспокойством и сдержанным интересом, но остановился на беспокойстве.       — Правда?       — После того как я схожу в душ и оденусь…       Мэттью вспомнил, в каком состоянии он сам сейчас был. Канадец покраснел, а затем сказал, поворачивая к своей комнате.       — Верно! Тогда я оставляю тебя, да?       Гилберт не знал, пнуть себя или поздравить за то, что он не смотрел, как Мэттью уходит. ***       Мэттью уже готовил блины, когда Гилберт вышел из своей комнаты, одетый и немного встревоженный. Он признается, что одевался дольше, чем нужно, и даже посмотрелся в зеркало, прежде чем выйти из комнаты. Захочет ли он начать разговор за завтраком? Что мне говорить? Gott, ненавижу эту необходимость.       Мэттью услышал тихое шлепанье ног Гилберта, когда тот вошел в кухню и быстро обернулся, чтобы приветливо улыбнуться ему, а после снова сосредоточился на блинах.       — Завтрак будет готов минут через пять, хорошо? Не мог бы ты налить мне стакан яблочного сока и взять что-нибудь себе?       Гилберт заморгал в нерешительности, а затем подошел к холодильнику. Он ожидал чего-то другого, так как привык иметь дело с прямым характером своего брата и прямотой его друзей. Взяв бутылку сока, которую попросил Мэттью, Гилберт закрыл дверцу, с легкой улыбкой вспомнив, как Мэттью не любил, когда она остается открытой. Полагаю, Пташка просто немного… другой.       И все же Гилберт ждал допроса, вопросов, черт возьми, упоминания того, что он вообще обещал поговорить с Мэттью. Но канадец просто продолжал печь блины в своих обычных свободных джинсах и толстовке, тихо напевая себе под нос мелодию, которую Гилберт не узнавал. Примерно через минуту Гилберт немного расслабился, налил яблочного сока и набрал воды из-под крана. Поставив на место сок, Гилберт спросил:       — Хочешь, чтобы я сделал что-нибудь еще?       — Эм, не мог бы ты накрыть на стол, пожалуйста?       — Конечно, Пташка, — Мэттью слегка улыбнулся про себя этому прозвищу. Напряжение, о существовании которого он и не подозревал, ослабло при этой фразе. Это убедило его, что Гилберт все еще нормально себя чувствует рядом с ним, и что не будет (он надеется) никакой неловкости после сегодняшнего утра или прошлой ночи. Кто бы мог подумать, что одно прозвище станет значить для него так много всего за два дня?       — Знаешь, где все находится?       — Ja. Я здесь достаточно долго, чтобы знать, где все лежит, Пташка.       Мэттью усмехнулся и поднял руки вверх в знак капитуляции.       — Я просто спрашиваю, Гил.       Завтрак шел как обычно, Мэттью получал удовольствие от того, что Гилберт наслаждался его стряпней, разговор шел ни о чем особенном. Только когда они начали убирать (хорошо, Мэттью убирал, а Гилберт в основном мешал) кухню, Гилберт, наконец, почувствовал себя достаточно комфортно, чтобы начать говорить.       — Спасибо, Мэттью.       Мэттью поднял глаза, пораженный серьезностью тона Гилберта и тем, что он назвал его полным именем. Широко раскрыв глаза, Мэттью спросил:       — За что, Гил?       — За то, что дал мне время, прежде чем рассказать тебе о том, что меня беспокоит.       Что ж, это была резкая перемена, подумал Мэттью, прежде чем бросить кастрюлю, которую он мыл в раковине, и уделить все свое внимание Гилберту.       — Это не было проблемой. Я не хочу ставить тебя в неловкое положение и толкать на то, к чему ты не готов. Если бы ты захотел, мы бы вообще не стали бы говорить об этом. Я… — Мэттью замолчал. — Я хочу, чтобы ты доверял мне, Гил. Хочу, чтобы ты доверял мне настолько, чтобы мог говорить о своих проблемах со мной, не будучи вынужденным это делать только потому, что ты так сказал. Ты мой друг, и я всегда рядом, когда ты нуждаешься во мне.       Гилберт с минуту молча смотрел на Мэттью, разглядывая его покрасневшее лицо. Возможно, это было самое большое, что Мэттью сказал ему после первой ночи, но он не был уверен. Было ясно, что это было что-то важное для Мэттью, что доставило Гилберту удовольствие сказать ему правду.       — Я тебе доверяю.       Мэттью, который большую часть своей речи застенчиво смотрел в пол, поднял глаза и встретился взглядом с Гилбертом. Между ними проскочило нечто невысказанное и глубокое. Это была связь взаимного доверия и уверенности. Мэттью и Гилберт просто смотрели друг на друга в течение нескольких долгих мгновений, прежде чем вернуться к своим предыдущим задачам. Они оба знали, что что-то изменилось, и не могли не радоваться про себя. ***       Когда на кухне стало чисто, а Мэттью покормил Кленовый Листик, Гилберт повел его в гостиную. Усевшись в кресло, Гилберт подождал, пока Мэттью сядет на соседнее, прежде чем нарушить молчание. Сделав глубокий вдох, он сказал:       — Ты знаешь. почему я приехал сюда, Пташка?       Это был риторический вопрос, но Мэттью все равно на него ответил.       — Нет.       — Я сбежал.       Мэттью ждал, что за этой фразой последует что-то еще, но молчание растянулось. Гилберт уставился в стену, но смотрел словно сквозь нее.       — Гил, я же сказал, что мы не обязаны говорить об этом, если ты не готов.       Гилберт покачал головой.       — Нет, Пташка. Мне нужно рассказать тебе. Ты заслуживаешь знать.       Мэттью хотел спросить, почему, но промолчал.       — На прошлой неделе я пытался рассказать человеку, которого, как мне казалось, любил на протяжении веков, о своих чувствах. Я был… неожиданно отвергнут. На самом деле, он сделал это довольно жестоко. Я так и не успел ничего сказать.       Мэттью сглотнул, когда Гилберт сделал паузу. Он не знал, что сказать. Что вообще говорят в подобных ситуациях? Он сам не знал, что чувствует. То была боль Гилберта, но почему тогда болело сердце Мэттью?       — Мне жаль, Гил, — но тут любопытство взяло вверх, и Мэттью на мгновение потерял над собой контроль. — А что он сказал? Если ты не возражаешь.       Гилберт горько усмехнулся.       — Нет, не возражаю. Он сказал, что… я вызываю у него отвращение, что я ниже его стандартов и должен был исчезнуть со своей нацией в 1947 году. Он также называл меня… по-разному.       — Как именно, позволь спросить? — просьба была спокойной и вежливой, совсем не похожей на тот любопытный тон, которым он говорил раньше. Гилберт нахмурился, но не поднял глаз.       — Он назвал меня… о-ошибкой природы.       — Кто тебя так назвал? — Гилберт посмотрел на Мэттью, пораженный холодной враждебностью в его голосе. В глазах Мэттью вспыхнула искра конфронтации, превратив их в тот неповторимый пурпур, который Гилберт начинал любить и бояться. Хотя Гилберта взволновало, что Мэттью рассердился из-за него, холодность его гнева приводила в замешательство. Гилберт не знал, что Мэттью способен на такое.       — Пташка?       Мэттью успокоился, вспомнив, что Гилберт нуждается в его утешении. Микроскопическая часть его мозга подсказывала, что голова этого неизвестного человека на тарелке была бы утешительной, но Мэттью проигнорировал ее… пока. Своим нормальным, но обеспокоенным тоном, Мэттью ответил:       — Прости, Гил. Я не знаю, что на меня нашло, но… — Мэттью хотел сказать что-то еще, чтобы утешить его, но не знал, как. — Пожалуйста, продолжай, — сказал он растерянно.       Гилберт убедил себя, что с Мэттью действительно все в порядке, и сказал:       — После этого я покинул его дом, и поехал к себе. По какой-то причине он позвонил моему брату, вероятно, из-за беспорядка, который я оставил в его доме, и рассказал ему о том, что произошло. К тому времени, как я вернулся домой той ночью, мой брат собирался заставить меня говорить. Он даже забрал мою пивную заначку в попытке вытащить меня из комнаты. Я не был готов говорить о том, что произошло или что я чувствовал тогда, поэтому я убежал, — Гилберт поморщился от собственного поведения. — Теперь, когда я думаю об этом, считаю себя трусом.       — Ты имел полное право не говорить о своих чувствах, пока не будешь готовым, Гил. Твой метод уклонения от разговора был немного… экстремальным, но в этом нет ничего плохого. Но позволь спросить, зачем ты приехал именно сюда? Я знаю, что у тебя есть друзья, которые помогли бы тебе спрятаться, если бы ты попросил.       — Я, эм, ну…       — Что?       — На самом деле Пруберд решил поехать сюда.       — Извини?..       — Я не хотел идти ни к кому из моих друзей, потому что они либо счастливы в отношениях, либо заставили бы меня говорить. И они, скорее всего, вернут меня брату. Он немного пугает, когда его провоцируют. Я спросил Пруберда, куда он хочет, и он взгромоздился на глобус, который стоит у меня дома, и клюнул в Канаду. Вот так я и выбрал себе место назначения.       — Значит, ты не думал «куда я могу пойти, чтобы исчезнуть»? и не думал обо мне, как о нации, которая, как говорят, буквально исчезла?       Гилберт открыл было рот, чтобы сказать «нет», но заколебался.       — Это что, вопрос с подвохом?       Мэттью вздохнул и сказал:       — Нет, но это действительно имеет значение.       Гилберт чувствовал, что где-то в этом разговоре что-то пошло не так, и пытался это исправить.       — Но я действительно счастлив, что Пруберд выбрал для посещения великолепную Канаду. Я имею в виду, если бы он этого не сделал, я бы не встретил тебя, и это действительно было бы неприятно, потому что теперь ты мой друг и… — Гилберт оборвал себя, потирая затылок, прежде чем сказал то, что не нужно.       — Не беспокойся об этом, Гил, — пауза. — И я тоже рад, что ты приехал сюда, — внезапно вдохновившись, Мэттью встал и подошел к Гилберту.       — Пташка, что… — Гилберт замолчал, когда Мэттью сел рядом и обнял его. Гилберт не двигался, а Мэттью заговорил:       — У меня нет большого опыта в утешении, но я думаю, что это то, что я должен делать, верно?       Немного запоздав с ответом, Гилберт положил голову на плечо Мэттью и кивнул, обнимая его в ответ. Мэттью продолжил:       — Позволь мне сказать, что этот человек абсолютный тормоз, и это ты слишком хорош для него, а не наоборот. Ты не ошибка природы. Ты Гилберт Байльдшмидт, представитель и олицетворение бывшего Тевтонского ордена, Королевства Пруссии и Германской Демократической Республики, и это все, что тебе когда-либо понадобится, чтобы оставаться великолепным, верно? — нет ответа. — Гилберт, это был не риторический вопрос. Ты понял меня?       Гилберт боролся с жжением в глубине глаз и крепче обнял Мэттью, кивая. Никто не называл его великолепным и не имел в виду ничего подобного со времен Первой мировой. И потом, у него была империя, власть. Теперь он был… ничем, никем, существовал без всякой цели. Теперь, когда другие нации называли его великолепным, это была насмешка. Мэттью был первым человеком, который сказал это с тех пор, когда он последний раз чувствовал себя важным и не заставлял его чувствовать себя пустым местом. Он ценил Мэттью больше, чем считал возможным в тот момент, просто из-за того, что он использовал это маленькое прилагательное.       Мэттью заметил, что Гилберт дрожит. Не плачет, просто дрожит. Мэттью снова не знал, что делать. Он хотел посмотреть на лицо мужчины, но оно было спрятано в его плече. В растерянности Мэттью просто сидел, стараясь успокоить Гилберта, пока он не возьмет себя в руки.       — Спасибо, Пташка.       — Нет проблем, Гил. Я здесь ради тебя. Я счастлив знать, что ты чувствуешь себя достаточно комфортно со мной, чтобы поделиться этим, и я с радостью сотру этого ублюдка с карты для тебя, если ты хочешь… — Когда Гилберт с энтузиазмом не согласился, Мэттью внутренне вздохнул и продолжил: — Полагаю, это повлияло на твои сны?       — Можно и так сказать… — долгая пауза, пока Мэттью выжидающе смотрел на Гилберта, пока тот пытался придумать способ поговорить о них, не вдаваясь в подробности. — Во-первых, прежде чем я расскажу тебе о них, я хочу, чтобы ты пообещал, что не убьешь, не покалечишь и не будешь пытать этого человека, а также не попросишь/не заплатишь кому-то еще, прежде чем я назову тебе его имя. Иначе я ничего не расскажу.       Маленькая психопатская часть мозга Мэттью (которая была значительно меньше, чем мозг Антонио) была разочарована тем, насколько всеобъемлющим было это условие, но остальная часть нации была немного оскорблена.       — Гил, обещаю не делать ничего из этого. Я на самом деле очень шокирован тем, что ты подумал сначала взять с меня обещания, прежде чем сказать.       — Прости, Пташка. Я не хотел тебя обидеть, но выражение твоих глаз, которое я видел раньше, напомнило мне Антонио в плохой день пятьсот лет назад. Я подумал, что разумнее думать о будущем.       — Ладно… — у Мэттью мелькнула мысль. — Гил, ты случайно не просил своих друзей не трогать этого парня во время твоего путешествия из Европы?       Гилберт побледнел, что было довольно интересно наблюдать.       — Нет.       — Ну, у твоего брата голова на плечах держится ровно, и сейчас он вполне спокоен, так что я сомневаюсь, что он что-нибудь предпримет. Я бы беспокоился о Франциске, Антонио и Алистере… если только этот мудак не один из них…       — Нет, — рассеянно ответил Гилберт. — Это Родерих.       Мэттью ошеломленно уставился на Гилберта. Родерих? Мэттью задумался. Австрия? Такие парни нравятся Гилберту? Высокомерные аристократы, которые предпочитают играть музыку, чем быть рядом с другими, или сходить на хоккейный матч, или… о чем я думаю? Конечно, Гилберту нравится Родерих. Он утонченный и достойный. Конечно, это то, чего хочет Гилберт. Но почему меня это так беспокоит?       — Пташка? — Гилберт помахал рукой перед рассеянным взглядом Мэттью, заставляя его еще раз задуматься.       — Оу, прости, Гил. Что ты говорил?       — Ничего, но ты выглядел немного расстроенным.       Мэттью взмахнул рукой странно женственным жестом, словно отгоняя это замечание.       — Не беспокойся обо мне. Итак, Родерих, да? — почему именно он? — Теперь я точно знаю, насколько ты далеко от его лиги. Так что произошло в твоем сне?       Гилберт не доверял тому, что Мэттью отмахнулся от чего-то, что его явно беспокоило, но все равно ответил.       — В одном сне это было похоже на переворот истории. Это происходило во время войны за Австрийское наследство, и в конце битвы, которую я выиграл, Очкарик побеждает и убивает меня, говоря, как я жалок. А в другом… я не хочу об этом говорить.       — Очкарик, — сказал Мэттью, проверяя прозвище на языке. На вкус было горько.       — Это имя я дал ему давным-давно, — когда Мэттью тихо угукнул, Гилберт продолжил: — Причина, по которой я вел себя так странно после этих снов, заключается в том, что это немного тяжело нормально относиться к чужим прикосновениям после сна, где последнее прикосновение убило тебя.       — Я не знаю, что сказать, чтобы ты почувствовал себя лучше и как помочь удержать эти сны от повторения, но ты не жалок, и Родерих не заслуживает тебя… — через мгновение Мэттью дополнил: — Есть ли еще что-то, что ты хотел сказать мне?       Гилберт подумал и ответил:       — Не совсем.       Мэттью колебался, прежде чем сказать это, зная, что это может очень быстро спугнуть Гилберта, но это было необходимо.       — Гил, я думаю, тебе нужно позвонить Людвигу, просто чтобы он знал, что ты не лежишь где-нибудь в канаве, хорошо?       Гилберт поморщился.       — Пташка, я действительно еще не готов говорит о моих чувствах с mein bruder.       Мэттью заметил, что Гилберт тоже не говорил с ним о своих чувствах. Это был всего лишь беглый отчет о том, что произошло, но Мэттью принял бы все, что Гилберт был готов дать.       — Гил, я не прошу тебя говорить ему что-то, кроме того, что ты в порядке. Ты даже можешь заблокировать свой номер, чтобы скрыть код страны, если хочешь.       — Звучит разумно… Спасибо, Пташка. За все.       Они оба встали, Мэттью направился на поиски домашнего телефона, а Гилберт на кухню за чашкой воды. Прежде чем они разошлись, Мэттью кое-что вспомнил.       — Гил, можно задать тебе один вопрос?       Гилберт немного насторожился, но сказал:       — Конечно.       — Когда мы только начали говорить, ты сказал, что думал, что любил его веками и что он разнес все это вдребезги. Значит ли это, что ты на самом деле не любил его или не хотел?       Гилберт уставился на Мэттью. Он и раньше не замечал этих мелких промахов в разговоре. Теперь он не знал, как ответить на вопрос Мэттью.       — Не знаю, Пташка. После того, как я так долго хотел его, все, что я чувствовал, когда смотрел на него, было своего рода хронической потерей. Я не знаю, любовь это или нет. Я так думал, но сейчас не уверен.       Мэттью хотел спросить, что заставило его передумать, но удержался.       — Может, у меня мало собственного опыта, но не думаю, что любовь — это прежде всего потеря. Это должно быть чудесно, хоть и трудно, но точно не должно ощущаться как потеря. Я схожу за телефоном для тебя.       Гилберт уставился на то место, где Мэттью только что стоял, а потом пошел на кухню. Их разговор не был тем, чего хотел Гилберт, но, по крайней мере, Мэттью знал, почему он здесь. Теперь у Гилберта были другие заботы, например, что он скажет брату и как спросит Мэттью, нравятся ли ему мужчины. Но в глубине души мысль о том, что он никогда по-настоящему не любил Родериха, была убрана до следующего рассмотрения. А сейчас у него были другие дела.