Розы и пистолеты

Мимо мерзко визжит шинами по асфальту проезжающий по улице мотоцикл. Рёв мотора разрезает прозрачную ночную тишину и возвращает ушедшего на уже черт знает какое время внутрь себя и собственных мыслей Абаккио. Он выходит из оцепенения, без интереса провожает шумное транспортное средство взглядом за поворот, заставляет себя вспомнить, где он находится и почему уже так долго стоит у долбанной калитки, опираясь на ее колючие деревянные доски и не решается идти в дом. В голове все мысли слились в единый тугой клубок вяло брыкающихся змей и дифференцировать одни от других было невероятно сложно: границы конца одной и начала другой как-то совсем незаметно размылись. Отделяешь одну. Вытаскиваешь другую. Систематизируешь их, сортируешь по степени важности в моменте «здесь и сейчас». Возвращаешься на землю. Пазл из событий последних нескольких часов постепенно складывается. Как бы пьян он не был, способность нормально передвигаться и относительно ясно мыслить он не терял никогда. Просто делал это чуть медленнее обычного. И этот раз исключением не стал: попытки привести содержимое головы в порядок растянулись на долгие каучуковые минуты. Он замерз. Был всё еще немного обижен и основательно пьян. Ушел из дома еще в десятом часу вечера, громко с достоинством хлопнув дверью. И попутно предложив Буччеллати прогуляться вдоль оси детородного органа, о чем, не то чтобы жалел, но горящий в окне кухни слабый свет ночника нагонял на мысли неприятные и не внушал никакого желания идти домой. Если Бруно всё еще там, то промывания мозгов ему не избежать. Если при этом он еще и в плохом расположении духа — долгих и нудных нотаций, в которых он, будучи пьяным в дрова не нуждается. Когда угли обид остывают, когда пеплом рассыпаются утопленные в горькой алкогольной жидкости злые слова и обиды, когда первое впечатление от бесконтрольно нахлынувших отрицательных эмоций и злобы заслоняется лёгкой музыкой, наполняющей помещения бара и пустое пространство в его голове, тогда Леон сам прекрасно понимает, что он по сути своей он человек косяк и как всегда повёл себя не очень-то по-взрослому. И не нужно ему это повторять, от этого он только заново начинает закипать, хоть теперь и с признанием собственной вины. Он всё еще стоит на улице, все еще строит догадки о возможных развитиях событий дальше. Судя по свету, мягко бликующему на оконных стеклах изнутри дома, Бруно был всё еще на кухне и опять ждал его до утра. Мне пиздец, проскальзывает ещё одним медленно ползучим пресмыкающимся в ватной голове-канаве шипящая мысль. Но судьбу принимать надо достойно. Тем более первым орать на Бруно все же начал он, хоть и провокатором был все равно склонен считать Буччеллати. Какая там была причина на этот раз? Ах, да, Бруно привел домой Джованну и они слишком громко разговаривали на кухне, пока Леон в другой комнате смотрел по телевизору «Криминальное чтиво». И из-за их непрекращающейся хоть на пару минут болтологии не понял из фильма ничего ровным счётом, кроме того, что лента, вроде как, тоже про бандитов каких-то была. Ну может ещё немножко из-за того, что сам в их разговоры хоть неосознанно, но внимательно вслушивался. Так сложно дать ему заняться каким-то расслабляющим делом и оставить в покое хотя бы в его единственный выходной? Но нет, одного нарушения его личного пространства в его свободный день было им мало. Бруно еще этому сопляку и кружку Леона дал во время их чаепития. Для кого и мелочь, а ему это важно: моё, значит моё. И никто, тем более тот человек, которого он всеми фибрами души ненавидит и в своём доме видеть не хочет, не должен к нему прикасаться. По-детски? Нет уж, это называется «каждый носит в голове своих особых тараканов». К чужим тараканам нужно относиться если ни с уважением, то хотя бы пониманием и их почём зря не гонять. Да, ему было принципиально себе кофе налить именно в эту кружку. Нет, это не стоило громкой ссоры. Их количество в последнее время и так росло в геометрической прогрессии. Почему-то все здравые мысли приходили к Леона всегда с опозданием на парочку часов. Но одного виноватого не бывает, угрюмо убеждает себя он. Так же с прискорбием понимает, что это уже четвертый за этот месяц его побег из дома. Многовато их как-то стало. Каждое следовавшее за ними получение вздрючки дома от Бруно его ничему не учило и не отбивало желания в следующий раз самозабвенно броситься в точно такой же алкогольный поход. Разве что на совсем короткое время. В моменты их ссор, когда он, забывал обо всех уроках прошлого, пока орал на Бруно, а тот пытавшись сохранить лицо до последнего, не вполне вежливо отвечал на колкость колкостью, он себя совершенно не контролировал и сам за свои слова не отвечал. Сегодня даже заехал ему кулаком по лицу на словах о «слабоумном обидчивом кретине». Из-за чего дома появляться было совестнее, чем обычно: раньше до рукоприкладства он не доходил, всегда сдерживал себя. Нельзя лупить человека, к которому у тебя особые чувства, свято верил он. Только верил-то мозг, а руки делали без согласования с ним. Но Бруно не кисейная барышня, неуверенно напомнил он себе, глядя на подгоняемые холодным ветром летящие по тротуару листья и отметая вариант поспать до утра во дворе на лавочке у веранды: слишком холодно сегодня. Буччеллати тоже мужик, в их природу заложено кулаки чесать с причиной и без. Значит должен понять. Обиженным он не выглядел, когда ошалело схватился после удара за лицо, скорее некое замешательство накатило на него в эту секунду. Даже ответить ему ничего не успел перед тем как Леон стремглав выскочил за дверь, всё еще наивно веря в свою невиновность. Сейчас его мнение о ситуации кардинально переменилось. Собирая мысли, силы и остатки совести в кучу, Леон начинает медленно переставлять ноги по дорожке внутреннего двора — сколько раз он уже мерил её пьяными шагами, было не сосчитать. Каждая их ссора сопровождалась этой невесёлой финальной главой. Всегда по одному и тому же сценарию: в этом плане их отношения ни капли не менялись со временем. И стабильностью это язык не поворачивался назвать — скорее уж гребаной стагнацией. Поднимает легкую, живущую будто отдельной жизнью его-не его руку, фокусирует взгляд на часах. Семнадцать минут пятого. Сегодня он буквально поставил рекорд. От бара шел домой пешком, уж больно захотелось проветрить мысли, поэтому и вернулся настолько поздно. То, что он потерял где-то в баре бумажник — еще одна идиотский пункт для выговора будет, уныло подумал он — было не основной причиной внезапного променада. Просто он оттягивал момент принятия неизбежного как мог. Останавливается у двери. Неуверенно дёргает за ручку. Открыто. Бруно никогда не запирал за ним дверь, потому что всегда знал — Леон как всегда выскочил, не вспоминая о том, что следовало бы взять с собой ключи, и когда он вдоволь побесится, то обязательно остынет и вернется. Не раз они уже это проходили. А Леон каждый из них по возвращению к дому с падающим в пятки сердцем хватался за ручку, в глубине души боясь, что на этот раз дверь будет закрыта. Что однажды Бруно всё надоест, и он его, придурка неадекватного, домой уже не пустит. И он бы даже его понял в какой-то степени, поэтому и опасался такого поворота. Бороться с говнистостью собственного характера невообразимо тяжело. Даже ради других, чтобы там эти умники, все-то в чувствах понимающие, не трындели, думал Абаккио, немного успокоившись заходя в дом. Тихо затворил дверь за собой. Щелкнул замком, скинул в угол прихожей пыльные туфли. С кухни все еще падало на пол коридора тусклое пятно света. Можно проигнорировать Бруно и просто пойти в свою комнату, понимает он, отложив все эти проблемы, которые уже утром таковыми то казаться не будут: утренний свет всегда придаёт вещам совсем другой оттенок. Но он выруливает из-за угла прихожей, двигается на кухню, готовясь обороняться и мысленно умоляя себя не ершиться на этот раз слишком сильно. Сегодня он и так черту переступил. И удивляется, когда понимает, что сегодня обороны не будет. В этом просто нет надобности. Бруно сидит, распростершись грудью на кухонном столе. Голова лежит на скрещенных руках, черный каскад волос рассыпан на темной поверхности столешницы — прическа распущена, ни косички, ни привычных заколок там сейчас не было. Справа от него — кружка с уже засохшим на стенках кофе. Плечи медленно поднимаются-опускаются, глаза расслабленно закрыты, неплотно сжаты во сне губы. Он кажется каким-то помятым и усталым. Будто мертвым. Удивительно. Обычно он встречал его укоризненным взглядом и долгими расспросами в духе где шатался и что делал, хоть и ответы он отлично знал. Но услышать их вслух для него было равнозначно принятию Леона своей вины. А сегодня просто взял и уснул, даже не утрудившись уйти в спальню: значит, всё-таки как обычно хотел подождать, но не выдержал и сдался накрывающим его объятиям сна. Леон встряхивает головой, отгоняя от себя остатки хмельных паров. Идёт в гостиную напротив кухни за пледом — как-то совсем механически, не отдавая себе же отчета в своих действиях. Выходит из состояния коматоза уже когда устраивает тёмную мягкую ткань на ссутуленных расслабленных плечах Бруно. Чисто машинально проходится по ним мягким движением ладоней, сам не зная зачем, но чувствуя, что так сам себе что-то доказывает. Например то, что он всё еще рядом и он материален. Бруно в этот момент бессознательно ведет ими, будто пытается что-то с себя сбросить, затем вздрагивает и неспешно поднимает голову. Сонно морщится, фокусирует взгляд на грязной кружке перед собой. Абаккио вздыхает, внутренне проклиная себя за то, что его разбудил. Но тот не пытается ничего сказать. Обычно тирады он начинал сходу. Сегодня точно что-то пошло не так. Не то, чтобы он очень хотел снова выслушивать обвинения в свой адрес, но поведение Бруно настораживало, и тут уже Леону хотелось разобраться в ситуации. Сегодня, кажется, в их маленьком представлении на двоих они непроизвольно поменялись ролями. Зачем-то он садится за стол напротив Бруно и усиленно трёт пальцами виски: голова трещит, количество выпитого напоминает о себе тяжелой тёплой болью в голове. Это ни капли его не успокаивает и на разговоры о причинно-следственных связях не настраивает вообще. Если бы речь не шла о Буччеллати, он бы с легкостью положил на это всё огромный болт и с чистой совестью отправился спать. Но это был Бруно. С ним всё и всегда было совершенно по-другому. Бруно смотрит на него лицом, на котором нет ничего, похожего на выражение. Он заторможено натягивает плед повыше под самый подбородок, закутывается в него, как в кокон, пряча уголки ткани подмышками и выжидающе смотрит. Нахохлился, как воробей в холодную стужу. Сидит, молчит, никак вообще не намекает на его отношение в происходящему. Как бы между прочим оглядывается на часы на левой стене. Когда он что-то говорил, было проще. Хоть бы той же кружкой в Леона кинул для приличия, хоть это и было не в его стиле. А так под рёбрами тревожный спазмом зарождается чувство, что ему всё равно. И это совсем Леона не радует. — Какого черта ты не спишь? — кратко, лаконично осведомляется он. Бруно в ответ неопределенно хлопает глазами, вскидывает брови и продолжает бессмысленно смотреть на кружку. — Спал, как видишь, — сонно мычит он. Хоть и прекрасно понимает, что вопрос был вообще в другом. — Ну да. Оно и понятно, — Леон проходится пальцем по ручке кружки, как бы показывая, на что был намёк. Бруно все так же отстраненно пялится в одну точку, фигура Абаккио его словно нисколько не занимает. В голове его идёт напряженное обдумывание чего-то. Делиться своими мыслями с собеседником он, к сожалению, для него, не спешит. Предоставляет ему единолично купаться в своих панических догадках. — Будешь кофе? — предлагает Абаккио, потому что тишина кажется уже слишком громкой. Бруно ничего не отвечает. Леон грузно выдыхает, встает и тыкает кнопку на кофеварке. Отходит к окну, отдергивает штору, тянется в карман брюк, достает сигарету. Закуривает. Открывает форточку. Сигаретный дым летает по кухне вместе со звуком прогоняемой кофеваркой воды. На стене изнуряюще тикают часы, минуты капают, словно кровь из ножевой раны. Абаккио, вдыхает прохладный воздух. Кидает взгляд на неподвижно застывшего на стуле Буччеллати, полностью абстрагировавшегося от кухни и человека в ней. Не придумав ничего получше, он берет вторую сигарету, с громким механическим щелчком прикуривает. До зубного скрипа ненавидит он все эти сложные разговоры и атмосферу напряженного молчания, но и нужных слов для возвращения всего на круги своя тоже подобрать не может. Этим обычно Бруно занимался. — Что бы ты сделал, если бы я предложил тебе расстаться? — плечи Бруно дрогнули на этом вопросе — может от холода, может от чего-то еще, подумал Леон — но голос продолжал казаться совершенно бесцветным. Леон попытался сглотнуть застрявший в горле ком. Ему показалось, что на кухне несмотря на поступающий сквозь открытое окно прохладный ночной воздух сделалось невыносимо душно. Хреново. Очень это хреново, кусает его шальная мысль. Вернув себе крупицы самообладания и сделав затяжку посильнее — дышать спокойно и ровно, напомнил он себе — унял подступающую дрожь в пальцах. — Я сделал что-то не так? — на выдохе тихо спросил после липкой пары минут молчания он, ища то, в чем он мог провиниться помимо своих ставших уже обыденностью истерик, хоть даже их уже можно было назвать полноценной причиной. Было очевидно: он всю жизнь делал что-то не так, просто Бруно умело закрывал на это глаза и пропускал мимо ушей. Рано или поздно и ему могло надоесть. Только верить в то, что этот момент настал так быстро не хотелось. — Все ты сделал так, — после тяжелого выдоха произносит Бруно. Без злости, ненависти, но с подозрительным смирением. — Просто меня внезапно начал мучать такой вопрос. Я это спрашиваю просто в теории. — С чего это? — почти выплевывает Леон. Затяжка, дым в лёгких, дым в мозгах. Не смотреть на отстраненный взгляд Бруно. Смотреть на дрожащие силуэты деревьев за окном, унять пляшущие в бесконтрольной мамбе пальцы, не выронить на пол сигарету. Бруно долго молчит. Роняет подбородок на своё плечо, задумчиво смотрит в одну точку. — Иногда мне кажется, что всё это плохо кончится, — задумчиво произносит он. — Кретинизм, — хмуро подмечает Абаккио, не найдя, что можно ответить на такой глупый аргумент. — Кажется ему. Это я сейчас пьяный или ты? — Знаю, — чересчур спокойно отрезает Бруно. — Но такое вот предчувствие. Он выбрасывает окурок в окно. Разворачивается наконец-то лицом к Бруно. Кофеварка щелкает, оповещая о том, что всё готово. Только теперь ему и дела до неё нет. — Я бы этого не хотел, — выдавливает он из себя слова, как оставшиеся капли краски из почти пустого тюбика, завершая этим последний мазок в картине идиотского разговора, который вообще не имел смысла и одновременно с тем носил для него почти мировой характер. — Какого черта ты вообще задаешь такие дурацкие вопросы? Бруно избегает прямого взгляда при разговоре впервые за долгое время, если вообще не впервые на его памяти, смятенно подмечает Леон. Обычно все проблемы он встречал лицом к лицу и глаза в глаза. А тут всё смотрит куда-то мимо. Будто бы уже решил для себя что-то. Виски всё сильнее давит. Кровь в ушах стучит вместе с щелканьем стрелок часов. Между каждой новой фразой в разговоре будто успевают умереть и родиться новые планеты. — Ты никогда прямо не говорил, что чувствуешь ко мне, — медленно и тихо вещает Бруно. — А теперь мне кажется, что наши ссоры ни к чему хорошему нас не приводят. Ты постоянно как-то чрезмерно напряжен учитывая, что вроде как находишься в зоне комфорта с близким тебе человеком. Я помню, что всё же был инициатором наших отношений. Поэтому временами мне кажется, будто я тебе надоедаю или ты вынуждаешь себя находится рядом со мной. Или я тебе неприятен. Ну что за херня, господи. Он, конечно, вел себя, как подонок и эгоистичная сволочь, но все же думал, что в перерывах между этим достаточно ясно давал знаки Бруно, по которым было понятно, как он к нему на самом деле относится. Что он без него, как Италия без Пизанской башни, что за ним пойдёт хоть на грёбаный край света, хоть в другие вселенные. И что в целом если он того захочет, горы для него свернёт и в лепёшку разобьётся, если ему это понадобится. А взбрыкивает временами на него так, потому что действительно, как сам Буччеллати сказал, он кретин. Что еще тут можно добавить. Вытолкнуть из лёгких поток горького режущего горло воздуха. Нетвердой походкой подойти к Бруно, опустится перед его стулом на колени. Выкопать их полов одеяла его теплые ладони, обхватить их своими, похолодевшими от температуры за окном и леденящих слов, от которых пухли уши и сжималось почти каменное сердце. Прикрыть глаза, приложиться к его руке обветренными губами. От него сейчас тащит перегаром и сигаретным запахом. Бруно, скорее всего, этот аромат малоприятен, как и вся сегодняшняя свистопляска, происходящая между ними. Но почему-то кажется, что пока ты имеешь возможность прикасаться к человеку, он для тебя более реален и слышит тебя в разы лучше, чем без этого контакта. Будто он обязан понимать всё, что ты ему говоришь, хотя бы даже на уровне банального языка тела. Вхождение в личное пространство друг друга немаловажный критерий серьезного разговора. Хоть для него это и был еще один шаг через самого себя, но сейчас он даже на секунду отчего-то не задумался об этом. Да, он не говорил ему вслух, как он к нему относится никогда. Потому, что болтать о чувствах не любил вообще и считал это всё идиотскими сантиментами из бабских романов и глупых телевизионных драм. Потому что думал, что здесь всё и так слишком очевидно и нечего тут больше обмусоливать, а заворачивать это в красивые блестящие эпитеты — бесполезная трата времени. Видимо, думал так зря. Предчувствие какой-то глухой обреченности само собой толкало его на то, что он сказал дальше, хоть и никогда не чувствовал надобности в озвучивании этой прописной даже для твердолобого него истины. — Ты мне нужен, — мягко и вкрадчиво разнеслось по кухне, раскатилось тихим эхом под потолком и рассеялось в молчании, повисшем между ними как клубы утреннего тумана и так же быстро осевшего вниз. — И только то? — чуть мягче произносит Бруно. Руку отнять не спешит. Хороший знак, думает Леон. — А куда уже больше? — он поднимает на него взгляд. Глаза Буччеллати начинают теплеть, меланхоличный взгляд постепенно преобразуется в понимающе-прощающий. Разбитая Леоном пару часов назад губа Бруно испачкана небольшим пятнышком засохшей, как и вся его напрасная обида крови. Долбаёб, думает он. Но разговор у них сейчас идёт не об этом. Он добродушно вскидывает бровь, пытаясь придать разговору более уютный оттенок, чуть сильнее сжимает чужие пальцы в своих всё еще подёргивающихся пьяных руках. — Ты же не ждал избитого «я тебя люблю»? — Нет, конечно, — спокойно признается он. Его плечи и руки расслабленно опускаются. — Меня вполне устроит такой ответ. — Я бы не хотел с тобой расставаться, — отвечает Леон на ранее заданный вопрос, ставя этим точку. Он бы правда не хотел. Ему не нравится даже одна сугубо теоретическая мысль об этих вещах. — Поменялось бы только то, что мы бы перестали спать друг с другом, — полушутливо замечает Бруно. Леон в этой фразе нутром чувствует подвох: слишком часто его друг общался шарадами, чтобы он не запомнил, с каким тоном тот их произносил. — В остальном ведь всё осталось бы, как раньше. Разве нет? — И все равно, я бы этого не хотел, — серьёзно говорит Леон, опуская взгляд. — Слово «расставание»… как будто ни к чему больше не обязывает. Надеюсь, ты понял мою мысль. Бруно задумчиво поджимает губы. Смотрит на их сплетенные пальцы, мягко проходится большим по сухой коже рук Абаккио — обморозил, пока шёл домой из закоулков очень далекого от их дома бара пешком. Время снова застывает между ними. Леон ждёт ответа. Бруно ищет подходящие слова. — Конечно не хотел, — тихо и немногословно заключает он, даже если хотел сказать и больше - теперь Леон этого не узнает. Вымученно зевает. Леон чувствует, что на него начинает накатывать точно такая же вялая сонливость. — Раз так, идём спать? — уже вполне миролюбиво предлагает он.  — Идём, конечно, — без раздумий облегченно соглашается Леон. Чувство опасности отступает, на плечи слова ложиться приятное домашнее умиротворение. Бруно поднимается со стула первым и неспешно двигается в сторону спальни, с тихим шорохом шерстяной ткани пледа волоча его по полу. Леон все еще сидит у стула, где его оставил Буччеллати, задумчиво вглядываясь в удаляющуюся от него фигуру. Невеселая мысль приходит в его глупую параноидальную и не совсем еще трезвую голову сама собой. Развязанный язык сам тянется задавать глупые, не имеющие в общем и целом смысла, вопросы. — А ты бы что сделал, если бы я предложил расстаться? — только в сугубо сухой теории, максимально отгораживая смысл этих слов от себя и своих отношений, спрашивает он. Бруно застывает на месте. В доме снова слышно только как капают стрелки часов. Он, затаив дыхание думает. Леон покорно ждёт. — Я всегда стараюсь уважать твои желания, — обтекаемо отвечает Бруно, не разворачиваясь при этом лицом к собеседнику и так же медленно, словно дрейфующий крейсер во льдах, продолжает идти, куда шел. — Пошли уже, утром во всём разберёмся. Леон еще какое-то время остается сидеть приросшим к полу. Он не может понять нравится ему ответ Буччеллати или всё же от его слов веет чем-то ледяным и тоскливым. И правда. Это лучше оставить на мудрое утро и трезвую голову, решает он. И стараясь не думать больше вообще ни о чем — иногда думать действительно вредно — преданно следует за своим пока еще к его счастью любимым человеком.