* * *
Октавия отперла дверь и придержала её, пропустив Винил вперёд, затем юркнула следом, закрылась и проводила дорогую гостью в гостиную. С великим почтением она водрузила виолончель на излюбленное кресло, а сама плюхнулась на диван к единорожке. Изматывающий же выдался денёк! Бросив взгляд на инструмент, она заметила на лице Винил странное выражение. У единорожки не сразу хватило смелости, чтобы задать вопрос на который намекала Бон-Бон. Выступление длилось пятнадцать минут, и лишь для Винил — мгновение ока. — Эй, Окти... а что за песню ты играла на прослушивании? — Просто... небольшой этюд, сама сочинила. Мне как-то захотелось написать что-нибудь... радостное, — и вот Октавия снова смотрела куда угодно, но только не на Винил. — Мне понравилось. — Правда? — она с лёгкой улыбкой повернулась к единорожке. — Да... и ты бы не могла... сыграть ещё раз для меня? Октавия покраснела: она была не из тех, кто давал камерные концерты, и играла всегда лишь для себя и зала. Музыка... Для неё — скорее наука, нежели искусство. Довести до совершенства тональность и лад, поймать звучание, исполнить безупречно. Для её аудитории — повторно сыграть уже написанное, будто она дорогой граммофон, а не живая пони. В театре, перед собравшимися, не выйдет придать игре чувственности; эмоции распространяются на весь зал и не сосредоточены на одном слушателе. Она быстро кивнула, метнувшись к футляру. Осторожно извлекла, настроила колки, собралась с духом — и уселась рядом с Винил, которая с нескрываемым восхищением наблюдала за её осторожными, почти любовными движениями. Октавия могла бы играть и стоя, тем более что так было привычнее, но после прошлого выступления у неё ныли лодыжки, так что она предпочла сесть. Земная пони задержала дыхание. Сердце отчаянно стучало в груди, и от неловкой ободряющей улыбки Винил становилось только хуже. Октавия залилась густой краской; учёные назвали бы это «чудом природы» и заявили, что во всём теле пони нет такого количества крови, какое было сейчас в щеках Октавии Она закрыла глаза, вспоминая ноты, и заиграла. Заиграла словно для самого Хуфса Циммера, своего кумира. И всё же куда деться: беспокойно ворочалась, бросала взгляды на улыбку Винил, на крохотные рубиновые глаза, что созерцали виртуозное представление. Зачем ей признание этой кобылы, чтобы держать смычок... почему именно её признание?! Впервые с той поры, когда отец научил Октавию рождать музыку, она не отмахнулась от просьбы, не посоветовала прийти на концерт, а играла для кого-то лично. Что это были за глаза! И нельзя было их разочаровать, ни за что нельзя подвести — иначе заблестят влагой. От этого образа в мыслях у самой Октавии спирало дыхание и на глаза наворачивались слёзы. К плечу ласково прикоснулось копыто. Она разомкнула веки: рубиновые глаза лучились сочувствием. Неужели она так открыто выплеснула на Винил свои переживания? Винил подумала, что она... слабая? Прикосновение перетекло в чуткие объятия. Октавию покинули все тревоги. Она интуитивно потянулась им навстречу, не прекращая играть, и с удивлением обнаружила твёрдое плечо. Лилась музыка. Октавия робко прильнула к Винил, а та прижала её к себе лишь крепче.* * *
Винил почти не дышала, едва осмеливалась даже моргать. Когда виолончель наконец смолкла, оборвав камерный концерт на пронзительной высокой ноте, настала тишина. Но нет, не напряжённая — умиротворяющая, какой Винил не испытывала ни разу. И мгновение это не хотелось нарушать. Она почти кожей ощущала тонкие паутинки, что опутали её и Октавию в этот бесконечный миг. Миг, будто застывший во времени. Чувство их единения, казалось, было крепко и твердо, но даже самый тихий вздох разрушил бы его. Поэтому она просто лежала без движения, а на её плече покоилась голова Октавии, чья прелестная короткая грива рассыпалась по груди Винил. Она была безмятежна, словно в глубочайших пучинах сна. Не грезилось ли ей это? А для Октавии, напротив, всё было наяву: она ощущала себя отстранённой от мира, словно Эквестрия проносилась мимо, а они вдвоём переживали каждую секунду этого движения. Она прижалась щекой к плечу Винил: как учащённо, с замиранием билось сердце... Неожиданно для себя земная пони скользнула вниз и прильнула к груди, вслушиваясь, а Винил покорно откинулась на спину. Белое копыто, покоившееся на плече, мягко потрепало чёрную гриву, играясь с локонами. Октавии было стыдно — самую малость стыдно — признаться, но чувство это было приятным. Сердцебиение. Всего один инструмент, две ноты, повторяющиеся без конца, но более самодостаточные и гулкие, чем самый грандиозный оркестр при королевском дворе. Она ярко представила, к сколь непостижимо сложному созданию она прикасается, и чем микроскопичнее она думала, тем сложнее становилось устройство. Миллионы и миллиарды клеток, процессов и ритмов — вот что есть Винил Скрэтч, эссенция неземных усердий и мельчайших деталей. Каково же её предназначение? Октавия улыбнулась и поглубже зарылась носом в пушистый мех. Шерсть щекотала нос — пони поморщила мордочку. Винил казалось умилительным то, как чопорная интеллигентка превращается в малого жеребёнка... хотя нет, слишком сказочно, чтобы описать словами. Сердилась Октавия или радовалась, в ней пробуждалось что-то. В её броне появлялись маленькие трещины, за которыми скрывалась одна очень притягательная пони. В свою очередь, Октавия наконец осознала всё, что позабыла и не видела в упор. Тело Винил — олицетворение искусства. Хитрая попытка некоей божественной сущности сотворить невозможное, сотворить что-то настолько сложное, над чем ломают головы учёные. Разве есть у искусства предназначение? Оно создано только для восхищения, для преклонения, для надежды, что однажды завладеешь им... надежды, что самолично познаешь его. Моцкарт, Бетхуфен, Мэртисс — ни один из них не пытался сказать что-то или изменить мир. Они просто творили прекрасное и в потрясённом изумлении созерцали, как мир меняется следом, как он открывается новым взглядам, вдохновляющим симфониям и чувственным картинам. От осознания собственной глупости ей на глаза навернулись слёзы. Её чувства к Винил существовали не для того, чтобы измерять их, осмыслять или искать разумное объяснение. Они — это самостоятельная сила, стихия, воплощение восторга от наконец-то понятого шедевра. Любовь и жизнь не созданы для какой-то великой цели. Надо лишь наслаждаться тем, что они предлагают, и воздавать в ответ заслуженную хвалу. Умиротворение пронизывало само её существо, и Октавия наконец-то поняла. Всё это время она пыталась изменить Винил, привить ей манеры под стать своим закоснелым взглядам. Может, стоило всего-то смиренно склонить голову и посмотреть на неё в новом свете? Она обвила грудь Винил передними ногами и стиснула в крепких объятиях. Вырывается порывистое дыхание, беззвучно вздымаются и опадают лёгкие, бьётся трепетнее сердце. Октавия, пожалуй, не вообразила бы звука более гулкого и проникновенного. Обе они боялись прерывать этот кристально ясный миг. Винил не отпускала, и Октавия всё размышляла. Разве есть такое слово или жест, что не нарушит мгновения, что вознесёт их на новое небо эйфории? Она расцвела в улыбке, когда из эмпиреев ей на ум пришла одна мысль, давняя, но старательно подавляемая. Земная пони чуть нерешительно, но аккуратно выпуталась из объятий. Она подобралась и посмотрела Винил в глаза, в эти странные крохотные рубины — они всегда полагались на фирменные очки, надеясь остаться в тайне, а сейчас бессильны были скрыть чувства. Октавия приняла лучшее решение в жизни, когда попросила единорожку снять очки: земная пони будто сняла с её головы бумажный пакет. Теперь она видела Винил по-настоящему. В красных глазах трепетали сомнения, нерешительность, но всё же она не спешила отводить взгляд. Октавия неотрывно глядела в них, изучая разум Винил всё глубже и настойчивее. Миллиметры между ними исчезали, будто в гипнотическом трансе, взгляды становились всё ближе — губы робко соприкоснулись. Поначалу нежно, но вскоре Октавия с неожиданным жаром прильнула к устам Винил. И, к её внутреннему ликованию, та ответила не менее пылко.