open

\\ Макс просыпается и тут же об этом жалеет. Все тело ломит, голова раскалывается, дышать носом крайне затруднительно, а во рту сухо, будто в пустыне. Максим кашляет, сворачивается клубком и тут же боком чувствует, как шевелится разбуженный Сережа, который уже даже не удивляется наличию второго тела в своей кровати. — Все-таки курить, стоя в одной майке на балконе, было ошибкой, — хрипит Свобода. — А я предупреждал, — Трущев приподнимается на локте и разглядывает красный нос, болезненную бледность и нехарактерный блеск в глазах. От этого взгляда становится неловко (до этого лежать в одной кровати с мужчиной Максиму было не неловко), и Макс пытается спрятаться под одеяло, — Выглядишь отвратительно. И что делать будем? Анисимов открывает рот, чтобы съязвить, но снова начинает кашлять. PLC неосознанно отмечает, что Максима бьет мелкая дрожь из-за высокой температуры. От разглядывания соседа отвлекает только будильник, оповещающий, что в «Восходе» ему нужно быть уже через час. — Останься сегодня, а, — вдруг просит Макс. — Один день «Восход» переживет, а я вот если упаду неудачно, то не встану, и вообще… Не дослушав, Трущев поднимается с кровати и начинает искать закинутые вчера куда-то джинсы. Это неприятно бьет под дых — вот такое ощущение, наверно, и называют разочарованием. Его Максим обычно приносил сам, убегая от проблем, от ответственности, от нуждающихся в нем людей, как сейчас… PLC убегает от него. Свобода, словно сквозь вату, слышит свист чайника, звон ложки, шипение масла, видимо, готовит завтрак. А потом дверь за Сережей, наконец, захлопывается. Ну, конечно, он с ним не останется. Кофейня важнее. Ему не до страданий и болезни чужого человека, по воле судьбы ставшего его соседом. В конце концов, Макс взрослый человек, сам может о себе позаботиться. А у Сережи так много дел! И ни одно из них Свободы никак не касается! Непонятная злость захлестывает, требует выхода, и страдает в этот раз ни в чем не повинная спинка кровати. Хочется выломать ее к черту, но сил хватает лишь на короткий удар. Наверно, мозг плавится от слишком высокой температуры, мешая рационально мыслить. Свобода опять сворачивается калачиком, обхватывая себя руками, и проваливается в беспокойную полудрему, надеясь не проснуться — из чистой противности, чтобы Трущева потом совесть замучила. Максим просыпается от ощущения, что кто-то убирает волосы с его лица и аккуратно — можно сказать, даже нежно, — касается горящего лба. PLC сидит на корточках перед кроватью, и это явно шоу из разряда «невозможное». — Макс, — зовет Сережа. — Я купил жаропонижающего и сиропа от кашля, а еще температуру померить нужно. Проспиртуем тебя потом, если будешь умницей. Просыпайся? Звучит как милый вопрос или ненавязчивое предложение. Вся обида мигом улетучивается, уступая место непонятному теплу. Свобода не подает вида, как сильно обрадовался. \\ — Эти надо принимать до еды, — тоном заботливой медсестры вещает Трущев, выкладывая перед Максом разноцветные таблетки, — Вот эту под язык, эти рассосать, а эти — проглотить. Понял? — А в жопу ничего не надо засунуть? — интересуется Свобода, но тут же тушуется под насмешливым взглядом Сережи. — Надо будет — засунем. Макс от температуры и так красный, так что трудно определить, смутило ли его это. Но, судя по тому, как быстро Свобода ретировался в ванную, можно с точностью утверждать, что смутило. \\ — Скучно, — вздыхает Максим, коротко кашляя. Когда температура сбита, все невкусные таблетки и сиропы — приняты, а Макс закутан в одеяло до самого подбородка, Сережа теряет свой запал «заботливой мамочки», зависает в ноутбуке и отрывается от экрана только тогда, когда больной сильно бьет его по ноге. — Ну давай фильм посмотрим, — предлагает Сережа, пожимая плечами. Ему и в Твиттере, в принципе, нормально сиделось, но существо рядом все равно умудрялось привлекать его внимание. Свобода притворно округляет глаза и качает головой. Пара прядей выбивается из пучка, и он пытается сдуть их с лица. Сереже это почему-то кажется забавным. — После того сериала с названием ебанутым, «ОАО» или «ООО», что ли… я с тобой больше ничего смотреть не буду. Я тогда нихера не понял! — Это «The OA», — поправляет Трущев, тихонько посмеиваясь, — и он классный, вообще-то! То, что ты нихера не понял, свидетельствует не об ебанутости сериала, а о твоей глупости. Максим закатывает глаза. — Кому ты пиздишь, сам усы удивленно хмурил и ничего не понимал. PLC решает, что спорить сейчас — себе дороже, а больной Макс автоматически становится вредным и приставучим ребенком, поэтому молча открывает сайт Кинопоиска. — Ладно, сложный кинематограф явно создан не для тебя… — хмурится, перескакивая с одного фильма на другой, пока не натыкается на то, что нужно, — Вот! Есть романтическая антиутопия, «Не отпускай меня» называется. — Почему температура у меня, а бред предлагаешь ты? — спрашивает Свобода, но гусеничкой придвигается ближе и громко, вслух читает описание фильма. — Видно, что для каких-то сопливых девочек с карешками снят. — Тебе подходит, — Сережа улыбается так гаденько, широко. — У фильма, за вычетом интересного сюжета и темы, есть один большой несомненный плюс. — Какой?.. — Молодой Эндрю Гарфилд похож на Эрика. Макс смеется и пяткой пытается нажать на пробел, чтобы включить фильм. Кровать достаточно большая, но Макс прижимается к Трущеву так, словно места ему совсем мало. Пялится на первые кадры, комментируя с сарказмом все действия главной героини. Сережа все никак не может сфокусироваться на том, что происходит на экране. Кровать тихо скрипит, и PLC чувствует непривычную тяжесть на своем плече. Он даже не поворачивает головы, потому что прекрасно видит все боковым зрением. Слышит размеренное дыхание затихшего по ходу развития драмы Свободы, чувствует буквально кожей, как тот вздрагивает на особенно ярком моменте, а длинные волосы щекочут шею. «Фильм», — напоминает сам себе Сережа, пытаясь сосредоточиться на умирающей Рут, а не на вполне живом Максе. — Это такое клише, что смешно, — говорит Анисимов. Трущев надеется, что он это про фильм. Влиться в сюжет фильма получается только на последних кадрах. На экране Кэти в Норфолке — «крае потерь», смотрит на горизонт и фантазирует о том, что когда-нибудь сможет найти здесь всё и всех, потерянных ею за короткую жизнь. Сережа пару секунд смотрит титры, быстро-быстро моргает и вдруг вскакивает с кровати, забыв про лежащего на нем Макса. Свобода что-то возмущенно ворчит, выпутывается из одеяла и идет следом за ним на кухню. — Ты был прав, тупой фильм, — бормочет Трущев, зачем-то доставая разделочную доску и ножик и принимаясь нарезать овощи. — Настолько тупой, что я даже проголодался. У нас холодильник совершенно пустой, ты в курсе? Надо будет Эрику сказать, чтобы… — Сереж, ты че, плачешь? — без обиняков выпаливает Макс, вглядываясь в старательно отворачивающегося от него Сережу. — Нет, я лук режу и вот… Свобода вздыхает. — Сереж, это картошка. А плакать это очень даже нормально, знаешь, и похуй, если пацаны с района не поймут. PLC резко разворачивается, все еще не выпуская нож из рук, и Макс опасливо делает пару шагов назад. Сережа тут же спешит закинуть острый предмет в раковину. — Давай лучше Эричку попросим нам еды привезти, — примирительно говорит Анисимов, отодвигая доску с нарезанными неровными кубиками овощами подальше. Трущев только и может, что кивнуть. Кто о ком еще заботится. \\ — Сере-еж, дверь открой, — лениво отзывается из кучи одеял и подушек Свобода, пока в дверь отчаянно ломятся. — Видишь, я сам не могу, я умира-аю. PLC закатывает глаза и все-таки плетется в коридор, чтобы открыть дверь. На пороге стоит засыпанный снегом Эрик, сжимающий в побелевшей от холода руке несчастный пакет из «пятерочки». — Доставка еды на дом, блять, — громко объявляет Шутов, отдавая пакет Сереже и снимая с себя ботинки. — Мы тебя с самого утра ждали, я даже пару раз ристретто по привычке делал, а ты удосужился только в смс все объяснить: «Свобода болеет. Привези чего-нибудь пожрать. Сережа». Серьезно? Серьезнее некуда. На шум из своей теплой и удобной норы наконец-то вылезает Свобода, тем самым Сережу спасая, потому что Эрик переключается на него. — Как самочувствие? — Разве не видно, как мне хуево? — для полного образа Максу нужно было только приложить руку ко лбу и грохнуться в обморок. — И как только Сережа весь день тебя вывозит, не понимаю, — смеется Шутов, пока Сережа «распаковывает» еду. Набор, мягко скажем, демократичный. Трущев даже оглядывается, думая, что Эрик где-то прячет второй пакет с нормальной едой, но, увы… — Хлеб, колбаса и «Нутелла»? Последнее с хищным возгласом «мое!!!» Эрик тут же отбирает. Хлеб и колбасу, так уж и быть, жертвует на бутерброды. — А мне всегда было интересно, — прожевывая свой кусок и запивая все это сладким чаем с малиной, говорит Свобода, — а как вы двое вообще познакомились? — Я выкупил его у цыган, а он увязался и все никак не отстанет, — совершенно серьезно отвечает Сережа. Макс давится бутербродом и долго кашляет до слез. Эрик едва дожидается, когда Свобода наконец перестанет кашлять, и интересуется: — А про Краснодар Сережа тебе ничего не рассказывал? Две пары глаз тут же уставляются на Шутова. Макс — с любопытством и вдруг разгоревшимся огнем, как у сыщика, который получил загадку и хочет ее разгадать. Сережа — с неодобрением и раздражением, давая понять, что вот это было лишним. — Все, что происходит в Краснодаре, остается в Краснодаре, — отвечает Сережа на немой вопрос Свободы. — Но… — А мне, кажется, пора, — Эрик смотрит на запястье, забыв, что наручных часов у него нет. — Засиделся, а мне завтра рано на работу выходить, не то что некоторым. — Можешь остаться, у нас все равно кушетка пустует. Макс не понимает, почему PLC опять становится бордового оттенка, а Эрик так выразительно переглядывается с одного на другого. Шутов выдавливает из себя улыбку, надеясь, что никто не заметит натянутости. — Не думаю, что хочу ломать вашу семейную идиллию. И, впервые за этот год, Эрик чувствует себя лишним в компании с Сережей. \\ Следующую рутину из череды однообразных дней можно охарактеризовать всего несколькими словами. Бытовуха. Редкие, но важные разговоры на кухне. Крепкий кофе. Сначала было то, что оба обозвали привыканием. В принципе, это вполне нормально для двух взрослых мужчин, которые давно не жили с кем-то бок о бок. Максим привык встречать PLC у дверей после рабочего дня. Сережа привык позволять ему забирать тяжелый пакет с продуктами, попутно выслушивая, как скучно, оказывается, жить обычной человеческой жизнью в четырех стенах. — Я рехнусь скоро! — признается Свобода, доставая из пакета банку огурцов. — Серьезно, мне нужно посидеть на улице час, в темноте, в тишине, иначе я за себя не отвечаю. — Тебя никто здесь не держит. — Че, правда? Вопрос, заданный в шутку, но Сережу опять сбивает с толку. Свобода дохера шумный, не может усидеть на месте, носится по квартире, кофейне, Москве, как конченый, нарушая спокойную и тихую атмосферу везде, где только появляется, накрывает, как лавина, и спастись от него никак нельзя. А еще умудряется разбить любимую кружку Трущева. PLC предпочитает проводить время в кофейне, даже если там кроме него один только Эрик. Прячет эмоции, давит их на корню, стараясь выглядеть непоколебимо и невозмутимо, будто ничто не трогает, будто на первом месте мозги, а не сердце. А еще он Макса этим заебал. Однако привыкнуть можно к чему угодно, и они привыкают. Трущев — к шуму и чужим перепадам настроения, когда Макс вдруг становится невыносимым, Свобода — к сережиным замкнутости и недоверию, оба — к тому, что у них все не так, как у людей. Вторым этапом становится недоумение от осознания того, как они в короткий срок друг к другу прикипели. Это так близко, что, по идее, скоро должно ранить. И когда с чем-то поверхностным, наконец, разобрались, начинают лезть в душу. — Можно кое-что спросить? — говорит Максим, и PLC заинтересованно поднимает голову, ожидая все что угодно, но не это. — Что такое «черный флаг»? — Не смей, — короткий вздох то ли от облегчения (наконец-то ты об этом спросил), то ли от горечи (давай поговорим о чем угодно, но не об этом). Сережа уходит на кухню, думая, что таким образом закрывает тему, но Свобода не отстает, следуя за ним по пятам. — Я видел бандану, но думал, что это прикол Эрика и все такое, но когда ты дал мне толстовку, я понял, что это мерч. И… — Тебе с первого раза не понятно, что ли? — огрызается Трущев, делая круг по периметру кухни, сам не зная, чем себя занять. Макс лениво разваливается на стуле, наблюдая за его метаниями, и понимает, что сейчас попал в ту самую болевую точку. У Сережи голова начинает кружиться, и он едва заставляет себя остановиться и сесть на второй стул. Понимает, что на фоне невозмутимости и какого-то ленивого любопытства Максима, его терзания выглядят глупо. Не поймет. — Знаешь, в чем прикол? — опасно тихо говорит он, и Максим прекрасно знает, что сережина настоящая злость как раз и выливается в тихом полушепоте, а не в крике. Но не дергается даже, когда PLC тянется через стол, — Вот, смотри, рука, да? Тебе больно, когда я вот так делаю? Сначала как-то странно, осторожно касается руки, а потом и вовсе обхватывает запястье, чувствуя чужой пульс кончиками пальцев. — Нет, — голос Макса почему-то сбивается на шепот. — А вот если бы у тебя кожа была воспаленная, или рана какая-то была, даже такое прикосновение было бы больно. Так же и там, — тычок в сторону груди, — поэтому рассказывать я ничего не буду. Молчат. Действительно, что на такое скажешь еще? Сережа успевает вскипятить чайник, пока Свобода тупо на собственные ладони уставился и смотрит иногда как-то… виновато. Это немножко тревожит, но PLC виду не подает, заваривая обоим чай. — Ты думаешь, что не болит, когда молчишь? От неожиданности PLC неаккуратно опускает кружку на стол, расплескивая при этом чай, но не думая даже ситуацию исправлять, и лужица быстро подползает к рукавам кофты Свободы. — Повтори. — Ты думаешь, что забываешь об этом, когда никто не доебывается? Иногда нужно выговориться, знаешь ли, чтобы отпустить, — говорит Макс. У Макса какое-то стойкое ощущение, будто он только что участвовал в беге с препятствиями, потому что эти барьеры уже по горло. Хочется снести их, хоть и против правил. Сережа молча протирает стол и хочет уйти — сбежать, позорно поджав хвост? — но вдруг сам останавливается. Отворачивается к окну и говорит как-то устало, будто сдавшись наконец-то. Макс приходит на финиш победителем, вот только такой победы ему не нужно. — Музло свое в Краснодаре делали, а потом как-то все в банду вылилось. Типа, «Плохая компания», свои люди. С Эриком тоже так познакомились, на студии, и вообще много было хороших кентов. А черный флаг — как символ, который нас объединял. Думал, альбом следующий так назову. Нихуя не склеилось. В какой-то момент… — задыхается, пальцы в кулаки сжимает, а в глазах такое творится, что лучше в них не заглядывать, — все твои планы на будущее, то, на чем твоя жизнь держится, все это рушится. Как карточный домик. Сережа смотрит на тоже вставшего Максима: ну что, доволен? Добился, чего хотел, вывернул меня наизнанку, и что ты теперь с этим делать будешь? А Свобода его просто-напросто обнимает. Прижимает к себе так крепко, что становится больно, так сильно, как никогда не обнимал, пока Трущев боится даже пошевелиться. Макс будто старается таким образом склеить все разбитое, острыми осколками пронизывающее всех окружающих. Будто думает так чужую забрать боль. И… кажется, получается? Спорно, конечно, но Сережа по крайней мере расслабляется, обмякает вполне ощутимо, будто кто-то стержень из позвоночника вынул. «Спасибо» остается невысказанным вслух, но понятым обоими. — Я тоже с группой вообще-то в Москву приезжал, из Владивостока, — Макс чувствует себя тюбиком зубной пасты, потому что каждое слово буквально из себя выдавливает. Сравнение заставляет его хмыкнуть, чем Сережу еще больше запутывает, — Они через год обратно уехали, кто на работу, кто к семье, а я остался. Стыдно, наверно, что не оправдал ожиданий. Песни дальше делал, потому что это единственное, что умею делать, не отчаивался. Глупый был. Из квартиры выкинули, денег не было, я пошел на улицы. Поэтому… я понимаю. — Поздно уже, — говорит Сережа после неловкого молчания, сам не зная, относится ли это ко времени или завуалированная форма фразы «поздно уже что-то менять». Макс отстраняется. — Пошли спать. Когда тебе страшно, то засыпай. \\ Это очевидно. Настолько очевидно, что при всем желании Шутов не может понять, как он не заметил этого раньше. Перемена в PLC, по всем признакам, имела всего одну причину. И вот теперь Эрик, наконец, все понимает, что даже не удивляется, когда Сережа подсаживается за столик и долго собирается с мыслями, прежде чем выпалить: — Ты когда-нибудь… эм, думал, что можешь испытывать что-то к человеку своего пола? — Вот дерьмо, — вырывается у Эрика. — Похоже, ты действительно запал на него. В повисшей тишине, кажется, можно разобрать звук биения их сердец. Сережа хмурится, будто пытаясь разобрать иной смысл в прозвучавших словах, хотя посыл в них кристально чистый. — Ты говоришь как клишированный друг-гей из американских сериалов для подростков, — наконец выдает Трущев, заставив Софу удивленно оглянуться на их столик. — А ты тогда тот самый главный герой, который втюрился, но усиленно отрицает свои чувства, — не остается в долгу Эрик. — Нарываешься. Эрик коротко смеется. — Втю-ю-юрился! Сережа задумчиво вертит в руках чашку с остывшим кофе и, кажется, даже немного краснеет. — Я не… не уверен, что это. Но в последний раз, когда я чувствовал к человеку подобное, то чуть не сдох после. — Помню, — мрачно кивает Эрик. — Может, это просто перенос чувств после… всего? — Я плохо разбираюсь во всей этой фигне с чувствами. Даже не знаю, может, я никогда не влюблялся по-настоящему, и никогда не смогу, — честно признается Трущев. — Особенно сейчас. Единственное, что я хорошо знаю, так это то, что люди от меня чаще всего сбегают. Эрик дергается, будто его ударили током, и это не остается незамеченным. PLC натыкается на его тяжелый, темный взгляд, как на острие ножа, и вопросительно приподнимает брови. — Эй, что случилось? Сережа смотрит спокойно и по коленке его хлопает, как маленького мальчика. Будто успокаивает, хотя фиг знает, что это все должно значить, потому что Шутова это совсем не успокаивает. Эрик лыбу давит, мотает головой и закрывает глаза, потому что, кажется, Сережа все во взгляде должен прочитать. Вот только Трущев опять начинает ворчать про надоедливых котов в собственной квартире, и, кажется, в этот момент теряет Эрика окончательно. Шутов думает, что рад. За Сережу. За то, что тот собрал новую семью в «Восходе». За сережину неожиданную и, возможно, не совсем еще очевидную даже для него самого любовь. Эрик слушает про непонятные (читай: свободные) отношения между двумя соседями и не рассказывает про свои упакованные в чемодан вещи.