hold (someone) closely

Тамаки три, когда они с отцом остаются вдвоем. Он уже достаточно большой, чтобы понимать, почему мама никогда не вернется из больницы, достаточно храбрый, чтобы не плакать на ее похоронах и только крепко обнимать отца за шею. Достаточно растерянный, чтобы рассматривать ее белоснежное лицо на подушке сухого льда и не задавать больше вопросов. Отец гладит его по голове и беспрестанно просит прощения у них обоих, и Тамаки не может выразить, но тоже скорбит, и заказанные камелии вместо хризантем как нарочно ничем не пахнут и роняют лепестки на дощечку. Тамаки три, когда он остается без матери в бескрайнем мире, с точно таким же напуганным и одиноким отцом и без грамма уверенности в чем-либо. На светлом могильном камне над ним возвышается выгравированное «Амаджики Цубаки», и он кажется себе невероятно маленьким на фоне этого горя, и отец трудно всхлипывает и вытирается о рукава костюма, и Тамаки окончательно запечатывает его боль в себе. Дома они пытаются утешить друг друга по очереди, но в крошечных ладошках Тамаки не помещаются эти слезы — плещет через край, рвется из груди, и он никогда не видел, чтобы взрослые рыдали так громко, никогда не видел такого отчаяния вживую. Осторожные прикосновения матери он помнит тоже слишком хорошо и поэтому дает обещание — клянется молча, что больше никогда не позволит отцу плакать так горько. Сворачивается с ним в клубок на полу у гэнкана и наконец-то позволяет себе присоединиться. — Ты все, что у меня осталось, — глухо шепчет отец в его иссиня-черную макушку, и Тамаки не по себе от одной мысли, насколько ж ему тяжело. Потому что Тамаки похож на нее больше, чем другие сыновья походят на своих матерей, и всю жизнь она будет жить в нем на дне его серых глаз, и отца накрывает новой волной этого страдания, стоит Тамаки забраться к нему на колени и неумело смахнуть мокрое с его щек. Залитые очки его падают на пол, но у него получается улыбнуться, стоит Тамаки позвать его по имени. Смятые камелии пускают сок в его кулачках, валятся на порог. У Тамаки тоже никого больше нет. Они переезжают в Мусутафу спустя три дня после похорон, и Тамаки лишний раз убеждается, насколько ж все огромное напротив него одного — ему удается немножко заблудиться где-то меж кладовой и спальней для гостей, но гости редко водились в доме Амаджики еще до того, как его госпожу иссушила болезнь, и он смертельно боится расстраивать немного отвлекшегося на переезд отца и кивает в ответ на любой вопрос. Конечно, ему нравится его комната, потому что тут места в три раза больше и обстановка как со страниц каталогов Ikea, конечно, дом замечательный, и нет, ему не страшно одному забираться по лестнице. Ему в принципе мало что страшно, особенно теперь, — ну, неприятно в холодной постели, скучновато в гостиной перед телевизором. В новом детском саду тоже заняться особо нечем — все окружают его, хором восторгаются его только прорезавшимся квирком, воспитательницы наперебой качают головами, перешептываются при его появлении у песочницы. Он не хочет подслушивать, но получается само — его почему-то жалеют, но он не в силах осознать причину, называют сиротой и бедным мальчиком, но у него же есть отец, и вообще. Тамаки сконфуженно ковыряет остатки песка в формочке и перестает размышлять над тем, что обсуждают эти странные тетеньки. Не хватало ему самому еще озадачиваться сложными взрослыми темами. Однако оно все же его волнует. Тамаки думает о значении их слов все свободное время — он проявляет дружелюбие к сверстникам, как учил отец, вежливо отказывается от колыбельных в тихий час, как наставляла мать. Никто его не избегает, но никто и не подходит лишний раз, и его все устраивает. Это вроде как часть его сделки с самим собой, награда за примерное поведение. Никогда не огорчать отца, не спрашивать о неловком, не разрешать себе реветь в подушку дома под ночником. Помогает время от времени, и он достаточно большой, чтобы все это вынести, но все же недостаточно сильный. Он понимает. — Привет, — раздается над его головой одним майским утром. До этого момента Тамаки мирно возился в песке на площадке неподалеку от торгового центра, и отец в трех шагах на парковке все еще что-то проверяет под капотом их машины, и Тамаки резко поднимает голову и щурится, как от теплых солнечных лучей. У песочницы на корточках сидит девушка — нет, даже молодая женщина, Тамаки уже умеет различать тонкости с одного взгляда, и ее он не назвал бы сестренкой ни при каком раскладе. Она мягко улыбается ему, и почему-то от этой улыбки у Тамаки вдруг начинает часто биться сердце. — Здравствуйте, тетя, — коротко мявкает он, притупляет взор на носки своих сандалей. Отец оборачивается на них, и Тамаки чувствует его настороженность по воздуху. — Я тебя раньше не видела. Вы недавно переехали или гостите? — Она кивает отцу и вообще ведет себя крайне доброжелательно, и Тамаки решает больше на него не оглядываться. Он сам вполне может разговаривать, хоть и предпочитает не взаимодействовать с незнакомыми людьми. С ней ему вдруг хочется познакомиться. — Две недели назад. Моя мама умерла, и мы с папой перебрались сюда из Токио, — как на духу выдает он, и от озвученной голой сыромятной правды одновременно происходит три вещи — к горлу Тамаки подкатывает горький ком, отец резко дергается, хлопая капотом, женщина сворачивает свою волшебную волнующую улыбку. У Тамаки ощущение, что он натворил что-то плохое, но разве ж плохо говорить напрямую. Противоречивое чувство заставляет его замолчать. Женщина чуть нахмуривается и залазит к нему в песочницу. Тамаки немного двигается на нагретом деревянном бортике, но это выглядит так, словно он нарочно от нее отсел, а не дал свободного места. Ему внезапно стыдно от того, какой он неуклюже-неприспособленный. — Как тебя зовут? Я Хикари, — просто говорит она, снимает формочку с Тамакиных песочных поделок. Получилась рыбка, а он вообще-то бабочку хотел. — Тамаки, — представляется он. Ему чуточку легче от ее деликатного запаха, и он робко разглядывает ее вблизи — она очень красивая, светловолосая и слегка загорелая, с цепочкой сероватых веснушек по скулам, со смешным носом-кнопкой и глазами цвета мороженого Garigari-kun. Тамаки никогда не встречал подобных ей людей. — Мы тоже недалеко живем, часто сюда приходим, — госпожа Хикари все ж делает для него бабочку, раскапывает песок глубже до влажного и тоже пачкается по кисти, и носки ее туфель немного намокают, и Тамаки не может отвести взгляда от ее низкого золотистого хвоста. Отец приходит ему на помощь как раз вовремя, здоровается с ней и спрашивает, где в окрестностях лучший рамен, но Тамаки уже не слушает. Он убегает в машину, смущенный донельзя и красный до заостренных кончиков ушей, наблюдает за ними с задних сидений — госпожа Хикари усмехается ему вслед, что-то показывает отцу на пальцах, собирает Тамакины брошенные формочки в ведро. Он наотрез отказывается выходить, и отец разговаривает с ней довольно долго, тоже искренне улыбается в ответ, тоже присаживается на бортик песочницы. С соседями они мельком познакомились, но толком так и не завели ни с кем дружбу, и Тамаки непривычно видеть вечносерьезного отца болтающим с кем-то — это госпожа Хикари все, Тамаки чует. Даже ему с ней было просто, вот он и сбежал с перепугу. Укрытие из детского кресла такое себе, но лучше ничего нет. Ему предстоит долгая дорога, и он готов. — Чего застеснялся-то? — Спрашивает отец уже на пути домой. Тамаки колупает эглет на шнурке толстовки, надувает губы, чтоб не сочинять ничего. Отец вроде не сердится — смотрит на него в зеркало заднего вида, как-то особенно ласково окликает его. У Тамаки всегда ноет грудь от этих его регулярных проявлений привязанности. За ужином он узнает, что госпожа Хикари — Тогата, и что она с семьей живет в соседнем районе чуть западнее и держит небольшую раменную, и что у нее есть сын чуть постарше Тамаки, и что они обязательно встретятся снова и познакомятся как следует. Тамаки одновременно и охота увидеть ее еще раз, и боязно вылазить из уютного полумрака своей комнаты, но он не сообщает об этом отцу. Его не отчитывают за сегодняшние сложные слова, и он наказывает себя сам — выключает мультики и уходит спать один в восемь. Потом ему совестно еще и за то, что он всегда оставляет отца одного. Встреча с госпожой Хикари номер два случается уже на следующей неделе — отец забирает его с сада, сухо клюет в лоб в знак приветствия. Тамаки все ж соглашается поехать пробовать их рамен. У отца в последнее время необычайное спокойствие во взгляде, и Тамаки следует за ним послушно, на руки не идет, ибо это для малышей, а он взрослый и большой. Вот так-то. — Амаджики-сан! — Она машет им из-за прилавка, похожая на белую птицу в просторном кимоно и с повязкой на голове. Тамаки вновь жмурится под прямыми лучами ее света, и тут шумно и людно, и всюду столько запахов и криков, и кто-то смеется, и они кое-как находят свободное место у окна, и Тамаки впервые в жизни испытывает такой острый голод. Это не одна лишь физическая потребность — это он не может себя удержать от того, чтобы не мурлыкнуть, стоит госпоже Хикари протолкнуться к ним и мягенько погладить его по спине, это он скучает по женским рукам и пудровой отдушке одежды. С отцом ему хорошо, безопасно и привычно, но ему все еще три, и память его не отпускает. Как шлейф выдуманного им аромата камелий. Его угощают раменом на кокосовом молоке, и Тамаки давно не ел так, чтоб пошевелиться было трудно, и госпожа Хикари каким-то чудесным образом раскручивает его точно такого же в принципе неразговорчивого отца на оживленную беседу, приносит им лимонад и чай, столько закусок, что Тамаки не питает надежд попробовать все. От специй он чихает, и госпожа Хикари суетится вокруг него, вконец добивает ворохом салфеток сверху и своей искристой заботой — отец не вмешивается, только наблюдает за ним, посмеиваясь. От смущения и ее внимания у него активируется квирк, и госпожа Хикари восторженно ахает при виде сыплющихся от каждого его чиха кокосовых цветов, выбирает самые крупные и осторожно прицепляет в свои аккуратные пучки и на ворот кимоно. Тамаки почти гибнет от ее непосредственности, но стойко выдерживает опыт. Оказывается, знакомиться не так страшно. — Буду ждать снова, Тамаки-чан, — на прощание она щекочет Тамаки за ухом, собирает отцу с собой полменю коробочек с воками на пробу. Тамаки вдруг хочется остаться тут жить — не в раменной, хотя и в раменной бы не отказался, а на самом краешке ее расшитого подсолнухами одеяния, у подошв ее лакированных гэта, где-нибудь в длинных рукавах из шелка, в прозрачной глубине стаканчика с апельсиновым желе в ее руках. Он взрослый, и сильный, и не слушает воспитательниц в саду, но почему-то ему все это нужно, все в госпоже Хикари и чересчур громком голосе ее. Сдачи не надо. Отец проводит с ним почти все свободное время, хоть он и один справляется весьма недурно — на выходных отправляются в инсектарий, и Тамаки долго пытается выговорить это слово, а потом забывает про все, стоит самой большой бабочке усесться аккурат ему на нос. Он не пищит от ужаса, но вполне себе трусит, вообще не шевелится, ждет, пока сама улетит, да только ж она не улетает. После они с отцом бегают друг за другом по моллу, докупают мелочи типа чайных ситечек, создают видимость бурной деятельности в почти пустом доме. Май кончается. У Тамаки ощущение, что они смогут прижиться в Мусутафу, слиться с соседями, что оправятся от потери со временем — не сразу, а как на дереве нарастает кора после удара топором. Может, на следующий год, как снег сойдет, если в Мусутафу вообще бывает снегопад. Лето здесь совершенно точно жаркое — Тамаки отказывается от горячей еды, вывертывается, стоит отцу попытаться потрепать его по волосам. Он не любит пекло, но собирается махом, когда отец предлагает съездить в раменную к Тогатам — ровно середина июля, и асфальт под колесами их минивэна хрустит и будто проминается. Тамаки цепляется за брюки отца, думает, попросить ли мороженого или так купят. В саду говорят, что он вообще слишком много думает для своего возраста, но иначе он уже не может. Отец заказывает ему охлажденный чай и обмахивается веерком, чинно усаживается беседовать с господином Тогатой, мужем госпожи Хикари, и Тамаки уходит к прилавку, чтобы попялиться на ее румяные от жары щеки и цветочные заколки в растрепанной прическе. И тут госпожа Хикари ловит его взгляд. Улыбается как-то хитровато. — Мирио! — Кричит она, чуть повернувшись в сторону лестницы на балконный второй этаж. — Иди-ка сюда! Раздается такой топот, что Тамаки кажется, будто падает потолок и он вместе с ним, и с верхних ступеней пулей слетает мальчик на полголовы его ниже. У него майка с Олмайтом и почему-то поцарапанный подбородок, и он в три прыжка оказывается у прилавка, натурально пугает Тамаки — он пахнет почти как госпожа Хикари, только резче и отчетливее, и Тамаки забывает человеческую речь, потому что это слишком близко. Народу немного, но от него сразу становится громче и ярче в сто раз, будто в час-пик. До Тамаки, ясное дело, доходит, что это сын госпожи Хикари. Они раньше не виделись, но тут и так все понятно. — Привет, как тебя зовут, а? А? Я Мирио, мне сегодня четыре, а тебе сколько? Мам, можно еще мороженое? Пап, скажи маме! — Он звучит будто во всех местах одновременно, подходит вплотную, и Тамаки почти падает со стула, лишь бы восстановить дистанцию. Обычно никто не отваживается приблизиться к нему. Госпожа Хикари была первой. — Эй, отойди хоть немного! Не пугай мне Тамаки, — прикрикивает она, шлепает Мирио свернутым полотенцем, не дает стащить конфету с вазочки у кассы. Тамаки вдруг разом теряет свой самолично врученный титул самого похожего сына на свете, потому что Мирио просто гениально похож на госпожу Хикари — такая причудливая смесь ее мягких черт лица и распушившихся золотистых прядей, тот же цвет глаз, но движения господина Тогаты и быстрая-быстрая речь, и все это завораживает Тамаки и вгоняет в такой ступор, что он так и сидит молча, ждет, когда можно будет выдохнуть. Прижученный Мирио отшагивает от него на безопасное расстояние, но сдергивает Тамаки со стула, стоит госпоже Хикари отвернуться к покупателю, и Тамаки почти давится чаем. Мирио чуть принюхивается, и его будто осеняет — загорелое веснушчатое лицо его вспыхивает лампочкой. — Тамаки, ты омега? — Просто спрашивает он, и Тамаки вдруг перестает нервничать. Его прежде никто так не называл, но это правда, и Тамаки знает, и вообще ему странно что-то про себя не знать, и Мирио вообще не кажется сконфуженным этим простым фактом. Вторичный гендер для Тамаки никогда не имел особого значения, и, наверное, Мирио с ним на одной волне, и он кивает рассеянно, не отстраняется, когда Мирио хватает его за запястье. Мирио утаскивает его к лестнице в тот же момент, как госпожа Хикари велит ему отпустить Тамаки и отнести заказ наверх. И Тамаки сбегает следом за ним, тоже берет его за руку на последних ступенях, где они почти спотыкаются и падают. Мороженое они все ж получают и даже сверх меры — за вечер Тамаки узнает, что Мирио — альфа, что он вот только сегодня вернулся от бабушки с Хоккайдо, что родители обещали купить ему щенка, но опять ограничились тамагочи, за вечер Тамаки неимоверно устает и вместе с тем смеется больше, чем за все три года. Мирио успевает охрипнуть, показать ему все свои подарки и выпытать у него столько информации о себе, сколько он сам даже не осознавал до этого, бегает с ним от столика к столику и надоедает пожилым парам, заставляет его покраснеть примерно пятнадцать раз и снова пугает его свежим шрамом на коленке. Тамаки три, когда он обзаводится лучшим другом. Ему начинает нравиться в Мусутафу.