***
Ну, с этой второй полоской жизнь не делится на «до» и «после», а так же идет своим чередом. Из всего большого семейства Тогат первым делом Тамаки сообщает своей золовке. В детстве отношения у них были не очень, и причины сего Тамаки так и не открылись, но сейчас она его самая близкая подруга. На выходных Тамаки часто сидит с ее маленькими сыновьями, пока она шопится и ходит с супругом в оперу, в отпуск Мирио берет их минивэн и вывозит всех на источник. Общих тем у них по-прежнему немного, но Рэйка болтает с ним по телефону вдвое дольше, чем с Мирио, и именно к ней Тамаки приезжает после доктора. Разница меж ними осталась, а обиды Тамаки как-то научился забывать. С годами Рэйка все сильнее напоминает ему госпожу Тогату. — Кроме коляски ничего не надо. — Она закалывает черную косу в пучок и отсыпает ему риса помыть. Да, его припахивают готовить точно так же, как и на Хоккайдо, только сейчас это скорее хобби и передышка, пока дети спят. Хагори, ее муж, тоже на работе до вечера. — И спать будет в коляске? — Переспрашивает Тамаки, набирая воду в кастрюлю. Если честно, с огромным личинковозом ему неохота возиться, мыть колеса, тащить по лестнице и вот это вот все, но и кроватку в их милипиздрической квартирке некуда ставить. Они почти скопили первый взнос на дом побольше в Токио, однако Мирио уже не терпится стать отцом, а переезжать с младенцем Тамаки не готов. Так что выбора шибко нет. В коляске так в коляске. — Первое время с вами, а потом да, в коляске. Мои вон так выросли и ничего. Так что не волнуйся. Возьмете нашу старую, суперэкономия. Ну, Тамаки и не планировал спорить. Рэйка дает ему попробовать ложку карри на соль, щедро сыплет еще, потому что на ужин приедет Мирио и им лучше поторапливаться. Вдобавок за работой он не успевает думать лишнее. Весь день Тамаки проводит с ней, получает в наследство гору всякого разного детского шмотья и новый сцеживатель для молока в коробочке. Ему легчает с неопределенным чувством в груди, и он еще не может ощущать эмбрион, но у него что-то сокращается внутри, будто второе сердце отросло. Он улыбается, прикрывшись челкой.***
На третьем месяце новую ноту в запахе становится сложно скрыть, и они решают рассказать самым близким друзьям. Киришима громко орет на него в трубку, Бакуго орет, чтобы он не орал, и сам еще хлеще срывается на вопли. Буквально на следующий день к ним в гости заваливается геройская чета Бакуго, прямиком с Токио и с полным багажником жратвы и выпивки. Тамаки готовится к долгим сложным выходным. — Сэнпай, поздравляем! — Киришима жамкает его с порога, урчит, стоит Тамаки лизнуть его щеку. Отросшие красные волосы его немного растрепались в дороге, и он откидывает хвост за плечо, чтоб не мешался. Бакуго легонько толкает их, а то разняшились посреди дороги и не дают пройти. — Угу. — Он корчит гримасу, кивком показывая на поднимающегося с пакетами Мирио. — Поздравляем, что тебя наконец-то как следует... Киришима успевает закрыть ему рот, но от его грубостей у Тамаки какой-то горячий импульс стекает в пах, и он смущается, будто девственник, а Киришима как всегда заходится в возмущении, отчитывает его пуще училки. Бакуго серьезно не понимает, что такого сказал, но Тамаки уже привык. Он тут же пихает его в плечо и крепко обнимает, ибо даже целую декаду спустя семейные перепалки Бакуго Эйджиро и Бакуго Катсуки — самое милое, что он когда-либо наблюдал. Грубые Бакугины руки тут же обвиваются вокруг его талии. Тамаки прикидывается, будто не заметил, как тщательно Бакуго обнюхивает его шею. Вообще это наказание какое-то: их кухонька на четверых явно не рассчитана, и вкусные рыбные запахи с пакетов быстро расползаются до самого балкона, перекрывая приготовленное Тамаки чили кон карне. Тамаки трудно вздыхает, потому что пиво ему теперь нельзя, а вместо соленых вкусняшек Киришима припер ему ведро витаминов для беременных и прочую ерунду. Весь вечер он сидит на Мирио с кислым видом, давится пресной собой, пока муж его который раз пытается перепить кирибаку и хохмит в своем репертуаре. Ему все ж удается стырить фисташку с вазочки, но Мирио быстро ее отбирает. Бакуго под столом тайно передает ему целую горсть. К ночи Киришиму совсем развозит, и он отказывается ложиться спать, пока не потрогает Тамакин плоский живот. Пьяными кирибаку обычно липнут друг к другу и очень шумно занимаются сексом, поэтому Тамаки спешит откомандировать их в гостевую комнату и скорей уйти, пока при нем не начали, но Киришима его не отпускает. Он чего-то слушает там, прижавшись к Тамаки щекой, трет нос о его ребра. Тоже порядком захмелевший Бакуго кое-как раздевается. — Катсуки, он так пахнет. — Киришима еле языком ворочает, и это именно та грань его природной приставучести, от которой у Тамаки щеки горят и острое желание сбежать отсюда, пока они вдвоем не принялись его нюхать. Бакуго спинывает трико на пол, и Тамаки приходится с силой отрывать Киришиму от себя. — Чую, — отвечает ему Бакуго, икнув. Он чуть более вменяемый, но промахивается рукой мимо бра на стене, и вот тут Тамаки швыряется в них пледом и быстро тикает, захлопнув дверь. Мирио не спрашивает, чего он такой красный весь. Они не успевают даже прибрать со стола, как из спальни доносится громкий скрип кроваткой. Мирио реагирует спокойно, даже не смущается. Его по пьяной лавочке тоже тянет на непотребства, но сегодня он уставший после работы и еле на ногах держится. Они все равно уединяются у себя и недолго любят друг друга на боку, потому что Тамаки всегда мокнет, когда Киришиму трахают за стенкой, а Мирио как-то по-альфьи стал чувствителен к его разыгравшейся на фоне беременности хочке. И так каждую попойку. Кирибаку остаются до понедельника.***
Весь май Тамаки работает как обычно, только с миссий его снимают почти насильно, а на патрули ставят исключительно днем и в людных местах. Тамаки догадывается, что тут не обошлось без звонка Мирио. Начальница ни в чем не сознается, но всякий раз норовит сбагрить его в декрет, стоит ему начать возмущаться. Поэтому он потихоньку собирает ненужные вещи из своего шкафчика и даже не возражает, когда его совсем переводят на делопроизводство в офис. Он помнит про обещание, данное отцу, что никогда не оставит Мирио. А при исполнении с ним может случиться что угодно. Вот он и запихивает все негодование обратно, по утрам пьет витаминку, в метро садится в вагон для женщин, к таким же беременным омегам, а на работе покладисто печатает сводки и сшивает папочки до четырех. Потом машет всем на прощание и едет домой. Скука смертная. У Мирио наоборот становится все меньше выходных, хоть Тамаки и умоляет его не перенапрягаться. В прошлом году Мирио поднялся в топе на строчку, и теперь его легкая одержимость работой превращается в настоящий трудоголизм, совсем как у Тамакиного отца. Тамаки не закатывает ему истерик, ибо это плохой способ добиться желаемого, только собирает ему бенто на сутки и стопочки глаженых рубашек. Порой Мирио приползает такой вымотанный, что Тамаки кормит его с ложки и тащит спать на себе, а потом слушает его размеренное дыхание в ночи и долго-долго молится на балконе, сложив ладони в намасте. Подаренные тестем буддийские четки Мирио таскает с собой на дне рюкзака, но Тамаки никогда ими не пользуется. У него нет какой-то особенной молитвы, да и к вере он так и не пришел с возрастом. Он думает о матери, вспоминает ее белое лицо в гробу и руки из сухого льда, порывается позвонить отцу и тут же передумывает, чекнув время. Призрак перебрался с ними в Сэндай и иногда вьется у Тамакиных ног, чтоб обратить на себя внимание, но Тамаки так привык к ней за годы, что почти не замечает холодных прикосновений к лодыжкам. Он возвращается в спальню и щемится бочком к Мирио. Мирио обнимает его во сне. Когда Мирио наконец берет отгул, они отсыпаются до обеда, весь первый день тратят на секс и готовку вместе, потом опять секс, плесканья в ванне, уборку, еще секс. Ну, доктор говорит, что это норма, типа у Тамаки смена гормонального фона и все такое, Тамаки оправдывается, мол, сильно соскучился по милому. Бодрый и выспавшийся Мирио только подкалывает его, а сам первый начинает приставать. Прям медовый месяц версия два ноль, ибо весь настоящий медовый месяц шесть лет назад они оба работали как дураки и даже никуда не съездили, потому что денег не было. А сейчас у них есть все, кроме времени. Вечером они в обнимку смотрят какое-то ретро-аниме про роботов. На второй день Тамаки приглашает Мирио на свидание в кино, а Мирио его — в парк. Конечно, они спорят и в итоге решают оставить оба варианта. Тамаки залазит в его балахонистое желтое худи, щедро мажется санскрином и все, готов. Мирио тоже шифруется как может, но его часто узнают даже за темными очками в пол-лица. После кино на Идэнши они гуляют по моллу, а потом им приспичивает съездить на набережную. К лету тут красиво, много палаток с едой и прям несет морем. Дети носятся друг за другом, плачут из-за улетевших шариков и рухнувших на асфальт мороженок, и Тамаки крепче хватается за мужа в толпе. Срок у него маленький, и за оттянутым кенгурятником тем более не видно, что он в положении, но люди расступаются от него в стороны. Кто-то пялится заинтересованно, почуяв омегу, кто-то демонстративно отворачивается, распознав тонкую ноту в его запахе. Он накидывает капюшон, чтоб макушку не пекло, высоко поднимает голову. Мирио знает, что в случае чего Тамаки еще как постоит за себя, но все равно не выпускает его из виду. — Купить тебе что-нибудь? — Он притягивает Тамаки к себе, и мимо них пробегают девочка с мальчиком, следом, должно быть, их мать. Тамаки обнаруживает себя страшно голодным от всех этих фудпорновых зрелищ, заказывает ему несладкую гонконгскую вафлю, корндог и литр чая, а сам отправляется на поиски свободного столика где-нибудь у кафешки напротив. Мирио напоследок клюет его в губы. Это трудновато в такой чудный день, но Тамаки все ж выцепляет место под зонтом, чуть дальше по ходу течения толпы. Там рядом только мамашки с колясками, да и те явно собираются уходить, но стоит ему нырнуть в поток людей и пересечь торговую улочку, как на тротуаре кто-то разворачивает его за плечо и хапает в объятие. Он инстинктивно закрывает живот. Запах откуда-то из прошлого бьет ему в нос. — Привет. Это Азуса. Тамаки узнает его даже не по дурацкой привычке распускать руки, даже не по сложному пугающему ощущению охоты в ауре. А по одному лишь запаху, потому что не забыл бы его никогда. Это как хлыст против моря спокойствия Мирио, дымное и пряное наперевес его домашней нейтральности, каленое железо в момент, как его опускают в воду. Тамаки рад, что помнит именно это, а не то как горел, выплевывая кровь, не их драку, где они оба чуть не померли, не теплое горло его под пальцами и гаснущий блеск его желтых звериных глаз. Этого ему не хотелось бы вспоминать, поэтому он вдыхает Азусу как следует, чтоб восстановить каждую ноту, оттенки и нюансы перца и пепла, примешавшийся парфюм и запах нагретой солнцем ткани. Затем медленно поднимает голову с его груди. Пыхнувшая было в нем тревога махом спадает, и он успокаивается, не успев разволноваться. Тут же уверенно обнимает Азусу в ответ. Он очень горячий даже сквозь рубашку. — Привет, — отвечает Тамаки, чуть сощуриваясь от яркого света. Желтый капюшон его спадает, и Азуса наконец замечает метку на его шее. Он моментально убирает руки с Тамакиных сутулых плеч, отскакивает на метр, как от прокаженного. Кирибаку это наоборот лишь сильнее привлекает к нему, но с кирибаку у него совсем другая история, нежели с Азусой. Больше всего ему интересно, что он делает здесь, в Сэндае, и как так вообще вышло, что из сотен людей на улице он наткнулся именно на него и именно в тот день, когда они с Мирио выбрались на променад. Тамаки слышал от Айзавы-сэнсэя, что после отчисления Азуса сразу пошел работать, но и подумать не мог, что кто-то тоже уехал из Мусутафу не в столицу. И да, годы прошли, а Азуса по-прежнему очень красивый. Тамаки запоздало сознает, что не помнит его имя. — Не хочешь в тень? — Тамаки пытается доораться до него сквозь детский визг и двадцать сантиметров разницы в росте, и Азуса кивает, послушно следует за ним к столикам. Тамаки становится немного неудобно, потому что Мирио пристально смотрит на них через толпу. Возле палатки с гонконгскими вафлями километровая очередь, народу тьма тьмущая, но Мирио просто не мог не почуять обуявший его на мгновение страх, ясно же. По роду деятельности Мирио вообще сверхвнимательный — срабатывает идеально всякий раз, как Тамаки захватывает сильная эмоция. Так с детства было, а теперь уже в какой-то ультимэйт абилити, вплоть до того, что Тамаки физически не может ему соврать. Мирио все знает про него лучше него. Поэтому он просто смотрит, пока Тамаки ему не помашет, и остается в очереди. Это про их доверие друг другу даже там, где Тамаки, может быть, и предпочел, чтоб с ним носились, как с недееспособным. Азуса вежливо кивает Мирио, отступает от Тамаки еще на шаг. Ему тоже неловко, Тамаки понимает. У подбежавшего официанта Азуса заказывает почему-то четыре стакана холодного чая, все пялится на Тамаки с зачарованным видом и явно не торопится ничего рассказывать. Тамаки беззастенчиво рассматривает его загорелое лицо в ответ и уже не выдумывает тему для разговора. Это оказывается необязательно. Азуса все еще на голову выше него, и Тамакины слова сквозь шум улицы долетают до него через раз, и пахнет он хорошо, а выглядит еще лучше. Тамаки даже стремно за себя, потому что он один так и остался андерсеновским утенком и не изменился ни на грамм. И не может вспомнить Азусино имя. Зато помнит его темные кудри и красавицу-мать, но сейчас, десять лет и целую жизнь спустя, Азуса из дорамно симпатичного парня стал просто потрясающим. Как в рекламе. Тамаки не сопротивляется невесть откуда взявшемуся желанию задеть его плечо. — Ты проездом в Сэндае или тоже перебрался? Мы уже девятый год тут живем. — Он подсаживается к Азусе ближе и улыбается ему, и Азуса упирает подбородок в кулак, даже не поднимает взор, когда приносят чай. Ну ладно, может, Тамаки и проглядел его интерес когда-то, но теперь ощущает прям кожей. Желтый цвет глаз его хорошо сочетается с загаром, радужки слабо мерцают даже в тени под зонтом. Он больше не напоминает Тамаки Бакуго, но они точно одной породы. Альфы, которым и страшно, и приятно нравиться. А вот Мирио Тамаки никогда не боялся. — По работе. — Азуса показывает что-то неопределенное, задержавшись с ответом. Тамаки охотно угощается чаем, сковыривая мятный листок с соломинки, скромно отводит взгляд. Это притворная скромность, его самое большое достижение за последние годы, Азуса должен различать. Напряжение меж ними достигает предела, когда их беседу прерывает какой-то паренек, вынырнувший из соседнего кафе. Он нависает над Азусой с грозным видом и бахает о стол сумкой. — Торао, кто это? — Он показывает на Тамаки, тут же упирает руки в бока, нахмурившись, и Тамаки тоже поворачивается к Азусе, вопросительно изогнув бровь. Точно, он Торао, Азуса Торао, — с этим Тамаки вспоминает его квирк и откуда он перевелся в UA на неделю, с этим ему немного неприятно, потому что на запястьях его остались пятнышки от ожогов и больше нет желания вспоминать. Смешно даже, и почему-то охота взять Азусу под локоть, назвать по имени или спровоцировать еще как-нибудь, но Азуса наконец отмирает. Пауза виснет и лопается, как пузырь. — Амаджики-сан и я… — Начинает он, но Тамаки перехватывает инициативу. Паренек все еще недовольно кривится, сузив на него свои большие глаза. — Мы учились вместе. — Тамаки коротко машет ему со своего места возле Азусы и первым протягивает ладонь. На самом деле он уже сто лет не Амаджики-сан, но никогда никого не поправляет, потому что и сам до сих пор зовет Киришиму с Хадо по девичьим фамилиям. Привычки, они такие. Азуса переводит на него удивленный взгляд. — Кензаки. — Паренек с силой пожимает пальцы его и плюхается на сиденье вплотную к Азусе. — Мы с Торао встречаемся. Тамаки отсаживается от них ровно в тот момент, как Азуса словно на инстинкте пытается положить руку на спинку его стула. Естественно, Тамаки чует, что Кензаки такой же мальчик-омега, и тут дело наоборот не в запахе: ладонь у него мягкая, нежная, а голос чересчур громкий, даже пронзительный. Он невысокий и одет как-то модненько, в брючки и белые кеды, говорит о себе в женском роде и крайне вежливо, хоть тон у него крикливый по-базарному. И волосы покрашены в иссиня-черный. Тамаки замечает недосмытое пятнышко краски на его виске. Ну, за годы сожительства с Мирио Тамаки неплохо поднаторел в мастерстве обыденных бесед ни о чем и держится непринужденно, расслабленно. Азуса не сводит с него глаз, пока он вкратце рассказывает про работу и параллельно о лучших культурных заведениях в городе, куда точно стоит сходить вдвоем, но вечером, а не сейчас. Внимательно слушать Тамаки тоже умеет: он нарочно обращается к Кензаки, чтоб подключить его в small talk, кивает с умным видом, пока тот болтает о себе. Так Тамаки узнает, что ему чуть за двадцать, и что он учится в Токио на заочке, а работает в модельном агентстве, где и встретил Азусу полгода назад и уже вовсю собирается замуж. Правда, Тамаки не наблюдает метки ни на нем, ни на Азусе, — не то чтоб так пристально всматривался или это и впрямь было бы его дело. Вовсе нет. Наверное, под одеждой, если вообще есть. Тамаки два года носил свою на шее, прежде чем Мирио женился на нем. Одновременно в нем растет какая-то доисторическая обида на себя самого. Кензаки и правда весь как с обложки, аккуратный и милашистый, и вот именно так, нарядно и ладненько, Тамаки всегда хотел выглядеть вместо своего круглосуточного покерфэйса и сеновального причесона. Но уж чем богат. Кензакина светлая кожа образует приятный контраст с Азусой меж ними. Тамаки невольно залипает на его накладные реснички до бровей и губы за контурок. — Амаджики-сан, хотите посмотреть последнюю съемку? Выпуска еще нет в продаже, но вот. — Кензаки вдруг вываливает на стол содержимое сумки, и Тамаки в руки попадает толстый глянцевый журнал. Азуса громко протестует, но его никто не слушает. Вообще Тамаки не шибко интересуется этой темой, да и на баннеры по городу обращает внимание лишь в том случае, если там рекламируют скидку на какую-нибудь вкусноту в молле. А все бренное типа шмоток и косметики как-то прошло мимо него в переходный возраст. В пору, когда его одноклассницы учились контурингу и показывали ему туториалы с легкими мальчиковыми мейками на Ютубе, Тамаки вкладывался в тренировки с Мирио и физру, и нужды прихорашиваться у него так и не возникло. Даже на свадьбе среди подружаек-омег он один был ненакрашенный, как есть. Хадо тогда нарисовала ему стрелочки в фотошопе, Киришима добавил дьявольские рожки, а Бакуго — член во рту. Впрочем, ничего нового. Очередная волна сожаления давит грудь ему, когда он открывает разворот с Азусой в одном нижнем белье. Потому что Азуса тоже мог бы быть в топе про-героев, если б его не исключили тогда. Ну, Тамаки понимает, что не виноват. Мол, судьба и так крайне справедлива, и Азуса это заслужил, но все равно он не может удержать себя от придумывания иной развилки. Может, в какой-нибудь вселенной именно Азуса поднимался бы в топе вместо Мирио, может, Тамаки погиб бы тогда, и Мирио убил бы Азусу на месте. Это невеселые мысли, и Азуса выводит его из ступора, попытавшись выхватить журнал, но терпит неудачу, благоразумно решив больше не тянуть к Тамаки руки. Тамаки с интересом разглядывает его так и сяк, и на картинке, и рядом на стуле, вместе с Кензаки листает дальше, присвистывает восторженно, наткнувшись среди сетов с девушками и парнями на фото их двоих топлесс в черно-белых тонах. Они и вправду круто смотрятся как пара, и да, частично из-за него Азуса так и не стал героем, но модель из него прям секс. Тамаки никогда не осмелится спросить напрямую, поэтому завязывает с размышлениями и вдоволь таращится на его тело. С темной шерстью на груди и в дизайнерских боксерах за сто тысяч йен Азуса просто сказочно хорош. — Красиво. Вы оба нереальные прям. — Тамаки рассеянно долистывает журнал и спрашивает разрешения забрать, тут же обнаруживает последнее фото из каталога, где Кензаки в длинном прямом парике и с узорами из живых бабочек по рукам, и прям обретает уверенность, что точно купит этот выпуск, если не подарят. И даже если подарят, все равно купит. Кензаки разрешает ему и аж надувается от гордости, сверкая блёстками со скул, Азуса смущается в ладонь. Тамаки хочет смущать его дальше, но это альфья прерогатива, да и то в отношении омег, а Тамаки сам омега. Кензаки же от комплиментов явно проникается к нему симпатией. — Амаджики-сан, Вы замужем? — Кензаки невзначай поправляет челку и типа не замечает, как выразительно Азуса прокашливается в сторонку. Тамаки уверен, что Азуса никому не рассказывал про свое недельное обучение в UA и уж тем более про паренька-омегу с предпоследней парты. Сам он не любитель спойлерить свою лавстори, хотя на самом деле даже кичится, ибо не знает никого, кто так же прошел бы с супругом путь от яслей до зрелости. Но Кензаки с Азусой не нужна эта информация. Поэтому Тамаки просто кивает, допивая чай залпом, и чинно расправляет салфеточку на кенгурятнике худи. Есть охота страшно. Краем глаза он замечает, что Мирио наконец подобрался к прилавку. — Мой муж скоро подойдет. Я вас познакомлю. — Тамаки показывает в сторону палатки соломинкой, и Кензаки из вежливости поворачивается не сразу. Азуса незаметно вздрагивает, стоит Кензаки взять его за руку, но это лишь потому, что в теньке и впрямь прохладно, родная стихия Тамаки. Мирио уже ждет заказ и вроде не палится особо, низко опустив козырек своей синей кепки с Monsters University, но его явно узнают девушки с соседней палатки с попкорном, и вся очередь перешептывается, кто-то втихаря фоткает его. Вообще из-за его олмайтовской лыбы во все тридцать два фанаты порой не дают ему прохода, но сегодня он в гражданском и огромных солнцезащитных очках, и пока на него вроде никто не кинулся. Часто им с Тамаки приходится удирать со всех ног от школьниц с зеркалками, потому что тем мало сэлфи в инсту и автографа на вырванном из блокнота листе, а Тамаки не очень любит скалиться за своего альфу. Есть шанс, что сегодня они успеют посидеть немножко, может, даже поедят спокойно, если девчонки не осмелятся все ж окружить его. Тамаки уповает на лучшее и ловит ответную улыбку Мирио. И ура, ему несут еду. Тут Кензаки немножко давится чаем и бледнеет весь под тоналкой. Тамаки по запаху ощущает, что он занервничал. — Это Лемиллион? Ваш муж — Лемиллион? — Кензаки старается держать голос ровно, но за короткое предложение срывается с истеричного шепота на крик, и в толпе все аж останавливаются на секунду, заозиравшись. Тамаки кивает по диагонали, слегка поводит плечами. Ну, Лемиллион, да, и что, пфф. Он привык к подобной реакции, но Кензаки как-то совсем театрально зажимает рот ладошкой и подпрыгивает на месте. Мирио щучкой уворачивается от мелких под ногами и протискивается к ним сквозь усиливающиеся шепотки. — О небо. — Кензаки то бросается поправлять волосы, то наоборот лохматит сложный каскадик сбоку. — Торао, ты не говорил, что знаком с про из топа! Азуса не вылазит из фэйспалма и только вздыхает сочувственно, задев Тамакину лодыжку под столом. Ну, так-то в топе только Мирио, а Тамаки вообще без пяти минут в декрете, но Кензаки уже не помочь фактами. Он краснеет пятнами по мере приближения Мирио, издает слабый писк, будто пойманная коршуном мышь, которая кралась. Припадки фанючества Тамаки видел так часто, что уже даже не удивляется, стоит Кензаки вскочить со стула. Азуса силится одернуть его, но все тщетно, потому что Мирио неловко заруливает к ним и садится рядом с Тамаки, умостив поднос еды прям на журнал. И все, адекватные беседы прекращаются. Тамаки ни в жизнь не предположил бы, что Кензаки — страстный фанат Лемиллиона. — Это надолго? — Спрашивает Азуса, чуть наклонившись к Тамаки, но Тамаки сам хз, всех по-разному отпускает. Кензаки на фоне прям бросается причитать, Мирио смеется, зацепив очки за шиворот футболки и галантно поклонившись ему. Ясное дело, это привлекает внимание. С Мирио беседа оживляется, и вскоре Тамаки перестает в ней участвовать. Пока он наслаждается вафлей и переглядывается с Азусой, Кензаки мямлит что-то там в восхищении, клянчит автограф и получает два. Азуса жмет Мирио руку над столом. Тамаки тайком скручивает журнал из-под подноса в трубку и сует в кенгурятник. В некотором роде Тамаки бывает обидно, что у Мирио мешки писем от поклонников и поклонниц и место в десятке, а он за восемь лет профдеятельности так ничего и не добился, кроме четырех удачных рейдов на местную мафию да награды за мужество от администрации — однажды залез в загоревшийся автобус с детской экскурсией и вытащил всех, кроме водителя. Обуглило его, конечно, знатно, да и Мирио тогда три часа рыдал в ванной, но ничего страшного. Огонь и впрямь всегда привлекал его, будто бабочку. Он ненароком толкает Азусу коленом в ответ. Это честно, Тамаки верит. Может, у Мирио на лбу написана судьба стать лучшим про в мире и однажды подняться на первую строку, как у Тамаки — прицепиться к нему хуже репейника. Из них двоих харизма всегда была за Мирио. А что до Тамаки… Ну, Тамаки попробует стать лучшим родителем в мире. Это сложно, он слышал от отца, но все равно готов. — Ты другой какой-то стал. Мягче, что ли, — тихонько говорит ему Азуса, когда Кензаки утаскивает Мирио фоткаться на хороший свет. Конечно, следом к ним слетается стайка девчат, мамашки с набережной берут их в оцепление, вокруг полный хаос, синюю кепку Мирио просто не видно за ними, но Тамаки не спешит вызволять супруга. Азуса грызет соломинку от чая с таким смаком, будто это она виновата, что судьба раскидала их по разным сторонам. — Мне рожать в декабре, — признается Тамаки тем же тоном, откинувшись на спинку стула. Азуса замирает на миг, и тут же глаза его чуть округляются. Тамаки завороженно рассматривает прожилки золотистого на желтом и карие ободки у зрачков. Он никогда не представлял себя ни с кем, один лишь Мирио, все в лучших традициях сказки про сироту Белоснежку и песню тамошнего принца. Ван лав и так далее. Пока смерть не разлучит или еще какая непреодолимая сила. Но это отнюдь не значит, что другие альфы не вызывают у него интерес, совсем наоборот, — Тамаки жутко нравится грязный язык Бакуго и его манера зырить на всех исподлобья. И еще он откровенно любуется зятем всякий раз, когда Рэйка приглашает их на ужин, потому что у Хагори длинные волосы и движения профессионального танцора. И Казуо, муж Хадо, привлекает его своим спокойным характером и привычкой поправлять очки один-в-один Тамакин отец. Альфы вообще удивительные, как и все люди, это-то он давно просек. Но только Азуса Торао смотрит на него с такой странной смесью удивления и нежности, печали, радости, даже непонимания, всего и сразу, будто Тамаки его немножко предал, будто у них когда-то и где-то была альтернативная вселенная, где они любили друг друга, только Тамаки забыл или еще не знает. Где-то, где он никогда не переезжал в Мусутафу, где не сидел в песочнице у парковки, где Мирио не тянул его за собой на второй этаж раменной госпожи Хикари, где он не Тогата и не на третьем месяце беременности. Где Азуса не модель в лакшери журнале, где, наверное, в жизни его не было бы кирибаку и Рэйки. Тамаки об этом не думает. Вместо этого развязывает шнурок худи и приоткрывает свою меченую шею. Выглядит глупо даже, потому что Азуса не знает его на самом деле, чтоб так трепетно относиться к нему спустя столько лет. Разговора дольше пяти минут у них так и не получилось, да и он слишком сильно пугал Тамаки в свое время, а сейчас будто сам пугается, соскальзывая взглядом на грубые шрамы от зубов Мирио. Тамаки в курсе, как это выглядит на его прозрачной коже, но никогда не прячет метку намеренно. Он немного двигается к нему, наклоняя голову, и Азуса колеблется мгновение, оглядываясь на пожранного толпой Мирио. Все ж принимает приглашение. Это дань их незадавшемуся знакомству, может быть, обиды за былое, только Тамаки никогда на него не обижался, даже благодарен. Потому что многое понял тогда и стал относиться к Мирио с большим почтением, даже научился щадить его чувства в угоду своим. Потому что всегда знал, насколько слабый, и все равно себя принял, что в шестнадцать, что в двадцать шесть. Утенок из-под пера Андерсена. И да, потому что нравиться спустя десятилетие все равно приятно. Азуса осторожно обнюхивает его за ухом, вздрагивает, задев кончиком носа, тут же отстраняется, стоит Тамаки вдохнуть его в обратку. У него зрачки во всю радужку и лицо алое под загаром, и он прячет его в ладонях, отворачивается от Тамаки всем корпусом. Тамаки знает, что всех поголовно смущает его новый двойной запах омеги на сносях, но ни о чем не жалеет. Киришима с Бакуго вон вообще разве что не облизывают его прям при Мирио и ничего. Азуса все равно весь аж подбирается, будто Тамаки вычудил что-то крайне непристойное. Ну, может, он и впрямь другой стал. Десять лет все ж не шутка. — Оу. — Азуса достает провалившийся голос и прикидывается, будто просто чаинкой подавился, однако Тамаки не обманешь. — Ну, сказал бы, что рад и поздравляю, но ты ведь понимаешь. Разумеется, Тамаки понимает — нихрена он не рад, и это нормально. И то, что десять лет назад они чуть не поубивали друг друга, а теперь мирно попивают чаек под зонтиком, тоже нормально. Густой пряный запах потихоньку заполняет Тамаки легкие, но теперь он ассоциируется не с опасностью и не с острым инстинктом убегать. Скорее, с жарой и кострами до заката, пихтовые щепки с Хоккайдо и что-то морское, соленое. Каленое железо, которое даже в ледяной воде остается горячим. У Азусы все еще мелкие родинки по линии челюсти, волосы вьются мягко от макушки. И застарелый внезапный краш просвечивает сквозь улыбку. В конце концов Тамаки определяется, что больше никогда его не встретит, но все равно записывает его номер в лайн. На Азусу ему лучше пялиться в журнале, чтоб не злить Мирио дальше и не нарываться на неприятности. Понятно, что Мирио все видел, но тоже никогда не устраивает ему скандалов именно по этой причине, даже если кирибаку перебарщивают со своими тактильными привязанностями. Тамаки смотрит, как он снимает с себя какую-то девушку, как из последних сил фоткается с сияющим от счастья Кензаки. Да, это все же Мирио, что тогда, что сейчас, всегда должен был быть именно Мирио. Азуса тоже понимает. На прощание Тамаки коротко обнимает его за шею, специально поворачивается так, чтоб он ткнулся носом в метку и аж дернулся прочь. Азуса с силой вцепляется руками в столешницу, чтоб не захапать его к себе в обратку, и это правильно, нормально, разумно в отличие от Тамаки. Он выдирает Мирио из толпы привычным движением, бесцеремонно расталкивая народ, кое-как кланяется Кензаки. Некоторые расходятся сразу, почуяв его собственнический настрой, кто-то все еще обтирает о Мирио макияж, но Тамаки закрывает его собой и тащит в машину, смертоубийственно глянув на шагнувшую было следом девчонку. Он не злой, это просто, ну. Его привычный способ вернуть Мирио себе. По дороге домой они молчат. Тамаки всего раз на светофоре снимает руку его с селектора и кладет себе на щеку, чтоб вернуть запах. Наблюдает вполглаза, как Мирио удаляет Азусин номер с его телефона, как блокирует его в лайне и соцсетях. Никто не ругается по этому поводу: Мирио просто обновляет санскрин на Тамакином лице и кончиках ушей, и они едут в магазин за едой, а вечером жарят стейки к пасте и обсуждают отпуск где-нибудь ближе к осени. Тамаки все ж втихаря подписывается на Кензаки в инстаграме.***
В июне Тамаки совсем уходит в декрет. Мирио на берегу предупреждает его, что выйдет он нескоро. Возможно, никогда, потому что геройский век короток, омежий — еще короче, а Мирио срочно втемяшилось, что он хочет еще и сына. Тамаки ума не может приложить, с чего Мирио вообще взял, что у них будет дочь, потому что на каждом плановом УЗИ у врача он из принципа не желает знать пол и ни в какую не поддается на мольбы свекрови. Но если Мирио так чувствует, Тамаки ему доверяет. Разве это важно, в самом-то деле. Тамаки уж точно не заботят такие мелочи. — Цубаки, — категорично заявляет Мирио одним дождливым вечером, когда они зависают дома, уютно завалившись друг на друга и ныкнув носы в плед. Опять он за старое. Тамаки закатывает глаза с нарочито страдальческим видом. Если честно, Мирио страшно задолбал его и все гнет свою линию, и Тамаки чисто из вредности неохота ему уступать. Он медленно отрывает взор от самоучителя испанского. — Хикари. — И переворачивает страничку. Этот спор в принципе не имеет смысла и никогда не имел, потому что срок еще нескоро и вопрос не настолько актуальный, однако ж Мирио попробуй убеди. Если что-то встряло в его подсолнуховое темя, то проще со стеной договориться. — Цубаки! — Мирио выползает из-под него и плотно поджимает губы, и от его обиженного детского выражения Тамаки хочется одновременно рассмеяться и стукнуть его книжкой по лбу. Цубаки, Хикари. Какая разница, как ее будут звать. И вообще, в смысле «ее». Ничего не точно, пока врач не скажет. — Хикари! — Все ж упрямится он, и Мирио резко вдыхает носом. Это натурально пиздец — как бы Тамаки ни нравилось материно цветочное имя, не факт, что отец одобрит сию затею, Мирио должен понимать. Мирио лупает на него так, будто в самом деле не понимает. — Почему как мою мать? — Тем же капризным тоном спрашивает он. Тамаки наконец спускает самоучитель на пол и поворачивается к нему. С окна на Мирио падает рассеянный серый свет, и глаза его из синих кажутся черными. — А почему как мою? На столь простой резонный вопрос у Мирио нет ответа. Он только отводит взгляд и запускает пятерню в волосы, и его очевидного смущения достаточно, чтоб тема закрылась до поры до времени. Тамаки тянется к нему, ведет большим пальцем по размытой кайме его губ, соскальзывает языком ему в рот, и это как есть кремовый зефир ложкой и обещать себе, будто еще одна и все, очнуться только на дне банки. Воспаленное либидо дает о себе знать: он всегда страшно любил секс, с самого их первого раза в восемнадцать, а теперь как с ума сошел. Он вскарабкивается на Мирио верхом, стягивает с него шорты и сам выныривает из кигуруми. Живот у него совсем небольшой, незаметный даже, если задержать дыхание и со всей силы втянуть эту маленькую теоретическую девочку в себя, и ему охота трахаться с особенным пылом, вспомнить их былые секс-марафоны до брызгов на простыни и дикую еблю в машине, но Мирио сворачивает все его сладострастные порывы еще на подступах и соглашается только на скучное старперское тыканье в позе «ложки», чтоб, упаси небо, не повредить плод. Порой Тамаки с трудом сдерживается, чтоб не врезать ему за это твердолобое упрямство, но он прав, наверное. Приходится довольствоваться тем что дают. Ну, зато его не посещают никакие странные вкусовые пристрастия или желание нюхать солярку в полпервого ночи. Тру стори, госпожа Хикари не стала бы ему врать. Правда, ему всегда нравились какие-нибудь дурацкие запахи вроде дегтя или елки, а больше всего противовоспалительная мазь, которой он растирает Мирио колени на погоду. Кое-что все ж остается прежним. К испанскому он так и не возвращается.***
На двадцать седьмой день рождения Мирио они приезжают в Токио, потому что это уже стало традицией и Мидории их ждут. Тамаки не помнит, кому первому пришла идея праздновать двойной др вместе. Скорее всего, он сам предложил, и всем понравилось. Так и повелось. Мидория встречает их во дворе, впопыхах собирая инструменты с подъездной дорожки, чуть наклоняет голову, почуяв смешанный запах Тамаки. Они не виделись, может, с полгода, но как обычно их с Мирио не оттащить друг от друга. Мирио венчает кудрявую макушку его подзатыльничком, потому что Мидория на три строки его выше и все равно фанючит по Лемиллиону, Мидория аж подпрыгивает, будто сам не точно такой же, полосатый от шрамов и хронически уставший. Естественно, Тамаки тоже не оставляют без внимания — срок уже четыре месяца, видно невооруженным глазом. Было б незаметно, будь в нем изначально веса поболее, но он всегда гремел костями в своих оверсайзнутых балахонах и не мог обрасти мясом аж до семнадцати. Тонкий да звонкий. Ну, пока так и не набрал, хотя ест за двоих. Мидория деликатный. Он не кидается агрессивно нюхать его, как Бакуго с Киришимой, не шарахается в сторону от вида его раздавшегося живота, как другие альфы. Просто недолго держит его руку в своей и крайне милым образом интересуется его самочувствием. Тамаки аналогично Мирио отвешивает ему подзатыльник. Такие они, кохаи. Со школы это все тянется. Мидория непонимающе округляет на них свои зеленые очи и все равно не обижается. Его жена, Очако-сан, выбегает из дома в незавязанном фартуке и обнимает их по очереди. Она маленькая и чудо какая славная, и Тамаки улыбается, стоит ей ткнуться носом ему в грудь, тут же убегает следом за ней на кухню. В планах как обычно тыща блюд и прочие атрибуты обжираловки, а значит, как минимум до вечера им торчать за плитой, пока их мужья-именинники болтают о своем и собирают мангал для барбекю. А женскую компанию Тамаки обожает еще с первого курса. — Мы тоже планируем, — признается Очако-сан, нагрузив его работой. Тамаки сует в рот зубчик чеснока и бросает на нее взгляд украдкой: им с Мидорией по двадцать пять, но они все еще выглядят как подростки, оба большеглазые что косули, низенькие. Бакуго любовно зовет их блядскими карликами, но про их многолетнюю дружбу с «ебучим Дэку» и «кругломордой» Тамаки вдоволь наслушался от Киришимы. И ему прям любопытно было б глянуть на их отпрысков — конопатых или щекастеньких в Очако-сан, таких же мелких и солнечных. И да, их вышкварку ж надо будет с кем-нибудь играть. Мэйби тоже получатся друзья детства. — Мирио уже захотел второго, — жалуется Тамаки в ответ, специально повернувшись так, чтоб задевать ее локтем. Очако-сан брызгает на него водой, меняет тему, потому что его бесполезно расспрашивать по поводу имени, пола и вот всего прочего, что жуть как волнует других омег, а его как самого ненормального вообще не колышет. На ужин сверх запланированного сооружают два вида рамэна и закуски к грилю. Токио он помнит местами. В основном это горькие воспоминания, как хоронили маму и как отец плакал с ним на гэнкане, но есть и хорошее. Как его водили смотреть башню, как отец без конца фотографировал его в панамке и с огромным шаром сладкой ваты, которую он потом есть не стал. Как они гуляли втроем подолгу, и мама кружилась в своих длинных платьях, отбрасывая волосы за спину. Только чувство такое, что все это не с ним было. Дом четы Мидория далековато от центра, где жили Амаджики, но Тамаки достаточно одного токийского воздуха, чтоб понимать, что он сможет сюда вернуться. С одним ребенком, с двумя, какая разница. Главное, баланс восстановится. И его любимый призрак вернется домой. После заката они накрывают столик во дворе, и Мирио с Мидорией чокаются кружками эля за здоровье, а Тамаки наворачивает куриные колбаски и с необыкновенно грамотным выражением толкует Очако-сан про необходимость одной лишь коляски. Ну и витамины еще. А то в Токио экология явно похуже будет. Очако-сан две минуты притворяется, что слушает, потом уходит в дом за бенгальскими огнями. Наступает такая красотища, что Тамаки забывает свои мудрые речи. Небо в столице будто глубже и темнее, и от этого на фоне его все кажется ярким. Тамаки залипает на синий свет, ближе льнет под руку Мирио. Да, наверное, они смогут здесь жить даже втроем. Залевитированные Очако-сан искры отлетают в звездную высь и долго не гаснут.***
Осенью госпожа Хикари организует семейное собрание в Мусутафу, потому что, цитата, совсем совесть потеряли и не навещают. Так-то Тамаки люто задолбался везде быть в центре внимания: раньше он вращался вокруг Мирио, а теперь сам стал солнцем, и все скачут вокруг него, один Мирио по-прежнему невозмутимый. Мирио не возится с ним, не страдает ерундой типа разговоров с эмбрионом в его животе, но всегда держит его в зоне видимости. Не то чтоб Тамаки стал уязвимым — всегда был, а теперь даже наоборот. Просто у них вот вроде скоро пополнение в семье, а ничего и не изменилось, потому что отнюдь не пополнение изначально было целью и не им увенчается в конце концов. Это сложно объяснить, и Тамаки всегда щекотно, когда детеныш в его утробе икает, и тоже уже вовсю охота нянчиться и вытирать каки, но самым главным в мире для него так и остался Мирио. Мирио тоже пялится так влюбленно лишь на него одного. Будто вчера поженились, а не в прошлой эре. Однако ж сегодня на повестке дня вовсе не его залет полугодичной давности. Теперь свекровь его крайне заботит, где они будут жить. — Нет и все, — отрезает Тамаки на стотысячное предложение переехать к ним хотя б на время родов. Госпожа Хикари поджимает губы один-в-один Мирио и смотрит на него так, будто он смертельно ее обидел. — Мам, ну мы уж справимся. — С максимальной осторожностью поясняет Мирио. Правда, за пояснение это могло бы сойти первые раза два, а потом Тамаки уже просто перестает слушать, отвлекаясь на что угодно. Его отец на диване рядом деловито протирает линзы очков. Он совсем седой стал, худощавый и молчит все время, обнимая Тамаки свободной рукой, и в своем темном костюме и рубашке навыпуск он похож на какого-нибудь героя из мультиков Тима Бертона. На замученного жизнью Битл Джуса, например, или на Виктора Ван Дорта в преклонные годы. Тамаки синхронно рад и не рад, что отец так и не женился после смерти матери, но вот у него с удовольствием пожил бы, потому что он и с младенцами управляться умеет, и назойливостью никогда не страдал. Но, ясное дело, отец тоже считает, что раз уж живут отдельно, нечего съезжаться обратно. Госпожу Хикари подобный расклад типа доводит до сердечных болей, но Тамаки-то знает, что она просто заскучала к полтиннику и захотела контролировать все и вся. Господин Исао тоже не особо ее поддерживает — оно и понятно. Новорожденный в доме означает круглосуточный плач, Тамаки в доме, да не простой, а только-только разродившийся означает конфликты по поводу его постоянной готовки и чуткого сна, Тамаки в доме вместе с Мирио означает регулярный продолжительный скрип кроватью и надолго занятую ванную. И так далее. Две семьи в одном здании это явно перебор. — И что, даже посмотреть не дадите? — Госпожа Хикари бойко подбоченивается, запихнув за пояс аж два полотенца, да только Тамаки уже давно ее не боится. Уши его не знали ее карающей руки вот уже, наверное, лет десять, как он окончательно перешел в полную власть своего альфы. А там дальше все, неприкосновенность. Сейчас особенно. Отец тоже косится на нее раздраженно, и Тамаки льнет к нему щекой, поудобнее устраиваясь под бок. Его мягко гладят по затылку. — Мам. — Тамаки окликает ее со своего места, и это имеет совсем другой эффект, нежели когда ее зовет Мирио. Госпожа Хикари упрямится недолго, но все ж признает, что взрослые уже и пусть разбираются сами. Конечно, она обиделась, но что уж поделать. Мирио скорее бросит работу, чем сошлет Тамаки сюда одного, Тамаки точно поедет крышей от ее гиперопеки и неизвестно откуда проклюнувшегося синдрома вот-вот бабушки, а еще у нее раменная, и вот уж там Тамаки неохота помогать взамен ее бэбиситтинга. На том полемика торжественно заканчивается. Начинается свистопляска похуже. За обедом им вдвоем все ж удается уговорить госпожу Хикари не истерить, пока не заистерил Тамаки, потому что когда истерит Тамаки, места становится мало всем. Она соглашается на их условия: сама приедет в Сэндай на неделю до и после назначенной на декабрь даты, потому что Тамаки все ж надо научить заворачивать пеленки. И еще он любит ее, всегда любил, всегда будет любить, и проводить с ней время любит, не двадцать четыре часа в сутки, как ей хотелось бы, но однако ж главная женщина в его жизни. Только в Мусутафу он не поедет, потому что это означает разлуку с Мирио, а по отдельности они не существуют. Да и Мирио попросту свихнется без него в пределах досягаемости. Завтраки вдвоем и вот эта вся домашняя романтика. Они уезжают, расцеловавшись с родными на прощание, и на полпути домой Тамаки вдруг накрывает неудержимое желание завернуть в Токио и проведать урну с прахом матери. Вообще времени у них немного, да и в этом году они уже навещали колумбарий, но Мирио без возражений сворачивает с трассы и везет их к городу. Почему-то Тамаки важно побывать там именно сегодня, в день семейного собрания. И Токио теперь влечет его — там живут его ненаглядные кирибаку и дэкурака, там он сам жил мелким, там уже достраивается здоровенный двухэтажный дом в Шибуя, который они присмотрели на торгах. И вообще, столица есть столица, хоть Тамаки и любо в Сэндае. У колумбария он покупает охапку белых камелий, по дороге рассеянно щипает лепесточки, съедает пару бутонов, чтоб стало невкусно, но не становится, потому что не сезон для них, и они выращены чьим-то чудесным квирком. Цубаки, Цубаки. Впервые ему здесь спокойно.***
Разумеется, без мисс Неджире не обходится ни одно событие. Видятся они редко, потому что Хадо с мужем постоянно в разъездах, но когда все ж прилетают в Японию, в доме Тогата наступает настоящий праздник. А все ее феечные флюиды. — Тетя Недж в здании! — Кричит Хадо с порога, и Тамаки пробирается к ней через заставленную кухоньку. Она визжит при виде его округлившегося живота, подлетает на спирали, чтоб коротко чмокнуть его в нос и взъерошить волосы, и только после отчаянных лобызаний и сессии обнюхивания его уже затершейся метки Тамаки замечает за ней невысокую фигурку на лестничной площадке. Это Айзава Эри. Тамаки не видел ее больше года. Обычно они навещают сэнсэя где-нибудь весной, пока тусуются в Мусутафу у госпожи Хикари, но что-то не сложилось на этот раз. Немного завертелись с работой и вновь отложенным отпуском, а потом начали активно готовиться к родительству и забыли про весь мир. Так что это очень здорово, что Хадо приехала с ней: Эри выросла прилично и сменила прическу, и Тамаки сразу же хватает ее, притягивает к себе. Тонкие бесцветные косы ее уже достают до пояса, и у нее значки UA на рюкзаке и сарафане, колотые отметины по рукам, как у Мирио. И она пахнет фруктами, что ли. Тамаки обнимается с ней даже дольше, чем с Хадо, приветствует Казуо кивком, когда они с Мирио выходят из лифта, позвякивая бутылками в пакетах. Опять пьянка, небо, постеснялись бы при ребенке. Тамаки вздыхает в ватную Эрину макушку, чешет щеку о ее рог. Именно в этот момент дитё в нем решает пихнуться и выставляет кулачок. Уже доходит восьмой месяц. — Мик-сэнсэй мне проходу не дает, — сокрушается Эри, ибо столько домашки по английскому не навешивали даже на Мирио, а Мирио в свое время отставал чуть ли не по всем предметам, кроме физры. Тамаки уводит ее на балкон поболтать про школу и всякие дела, пока в кухне разворачивается воссоединение алкашни и в темпе накрывается поляна. За окном красивенько опадает клен. — К Мирио тоже всегда цеплялся, — по секрету сообщает он, подмигнув ей. Эри жмется к нему под крыло и рассказывает о своих одноклассниках, какие некоторые придурки и про мальчика, который ей нравится. А, и как Ямада-сэнсэй сочинил ей геройское имя. Как они спорили всей семьей и все ж оставили его вариант. Тамаки знает, что Ямада-сэнсэй живет с ними, но ничего про это не спрашивает. Не то чтоб в UA воспрещались отношения среди преподов, но сэнсэи оба альфы, а Айзава-сэнсэй всегда был скрытный хуже Тамаки и до сих пор не афиширует подробности своей личной жизни. Тамаки ни разу не видел, чтоб они целовались или держались за руки даже дома, но у Ямады-сэнсэя все горло — одна сплошная метка. Тайно Тамаки их шипперит и все еще мечтает когда-нибудь побывать на их свадьбе, но после удочерения Эри они просто окончательно съехались и все довольны. Эри тоже вроде жалуется на придирки, а сама улыбается украдкой. Ясное дело, идиллию нарушает Мирио, по-медвежьи вламываясь к ним на балкон, потому что без него Тамаки ни с кем нельзя чирикать столь беззаботно, как же, контроль нужен, ага. Эри аж краснеет при виде него, и Мирио хватает ее на руки, словно малышку, только она уже юная леди и ее смущают его старомодные альфьи повадки. Она требует поставить ее на место и торопливо одергивает сарафан. — Извини, Эри-чан, — говорит Мирио, раскланиваясь в своей клоунской манере и завязывая ей косички узлом. По румянцу его понятно, что они с Казуо уже бахнули, но может статься и так, что это Хадо угостила его чем-то по дороге, бессовестная. Эри урчит едва слышно, трется о него мордочкой, прикрыв рог ладонью. От этого в животе у Тамаки почему-то начинается дикий движ, и он ловит проступающие на коже бугорки. Разбуянившееся чадо никак не желает успокаиваться. — Кто у вас будет? — Спрашивает Эри из-под обнимашек, сплющив лицо о грудь Мирио. Тамаки по привычке пожимает плечами, Мирио заводит свою любимую песню, как они назовут дочку Цубаки и бла-бла. Он так уверен в этом еще с первого триместра, что Тамаки страсть как охота, чтоб ему назло родился мальчик, но тогда его наверняка запрут в декрете навечно, пока у них не вылупится дочь. Или пока у Мирио не выдохнется отцовский инстинкт. В кухне что-то со звоном разбивается, и Хадо громко пищит, что это не она, но понятно же, это она, Казуо подтверждает. Идея заодно отметить ее минувший день рождения звучит неплохо, однако Тамаки не очень хочется, чтоб Эри стала свидетельницей их возлияний и все передала их стареньким сэнсэям, а так и будет, он уверен. Мирио так вообще уже весь красный от вина. — Нравится? Моя работа! — Хвалится он, показывая на Тамакин живот. Вообще перепить его способен только Бакуго, но сейчас он откровенно пьяноват, хоть и загадка, когда успел, и Эри вот прям сейчас явно не нуждается в ликбезах, откуда берутся дети. Поэтому Тамаки выгоняет супруга обратно к гостям праздновать и проводит вечер с ней. Нечаянно на ум ему приходит, что вот так они уже сидели вдвоем, только Эри тогда было шесть, а он мог лишь вообразить, как однажды у них тоже появится мелкий. Мелкий будто чует, что про него думают, и принимается бултыхаться с утроенным рвением, на этот раз выставляя ножку. Тамаки дает Эри потрогать. С кухни доносится волна хохота, на улице совсем темнеет, и на синей линии горизонта тут и там полыхают желтые пятна фонарей. Они возвращаются с балкона греться, и Мирио сразу же принимается его тискать, лезет целоваться, а у самого перегарище и губы жирные от сыра. Но Тамаки не сопротивляется. Тамаки двадцать шесть, и он совершенно точно станет лучшим родителем в мире, и да, это сложно, рискованно даже, но Мирио обнимает его крепко, как обнимал всегда, Мирио держит его в ответ. И ему не страшно. Тамаки двадцать шесть.fin