***
Джон встретил и видел огромное количество людей, вампиров и прочих сущностей. Он замечал, насколько по-разному на него реагируют те, с кем он встречался и некоторое время шёл в жизни рядом. Конечно же страх. Отвращение к смерти. Вожделение. Холодная чёрная страсть с вампирами. Короткая и хрупкая с людьми. Хиппи объясняли для себя его существование тяжёлым трипом. Хеппикор на рейвах подбрасывал кислотных и дружелюбных европейцев, которые с лёгкостью умирали, не приходя в сознание, под биты и под его желанием. Мрачные готессы, прижимаясь в душных мерцающих клубах, трепетно откликались на его бледность и яркие клыки. Случайные прохожие, на кого Джон нападал в темноте, гибли, не успев задуматься о его природе. Либо же рассказывали в полиции путано и бессвязно о несуществующем, случись Джону оставлять тех в живых. Но он видел, как с течением времени растёт в людях жажда боли, которой они глушили в себе неизбывное чувство вины. Боль была буфером между чувством вины за чёрствость, холодность и сердечную скупость и стремлением от той избавиться. Словно можно было таким образом оплатить трусость любить, не помня о предательствах, и трусость принимать в дар, не отказываясь и не боясь терять. Трусость населяла в людях пустоту, которая хранила их от душевных волнений и сильных переживаний, гарантировала отсутствие потерь и душевной боли. Потом, достигая постоянного рационального уровня комфорта, правильного и серого, они попадали в лапы самообвинений за упускаемые и уже упущенные возможности и принимались себя наказывать кто как был горазд: тяжёлые заболевания, наркотики, мазохизм, индивидуальные проявления аскезы. И очень многие использовали встречу с ним как одну из форм наказания. Джон Сойер стал вампиром в начале двадцатого века. Его не спрашивали и не предупредили. И, возможно, этого бы и вовсе не случилось, будь он более порядочным и сдержанным джентльменом. Но он не был. Джон родился вторым из трёх сыновей лорда Малькольма Генри Сойера из Западного Манчестера, получил отличное образование, был остроумен, привлекателен, жизнерадостен и холост. Офицером служил в индийской колонии, где пил, играл и заводил романы. Предпочитал с дамами замужними для простоты объяснения. Но имел и долгоиграющую постоянную связь со студенчества и вплоть до обращения с близким другом. Жизнь Джона Сойера полнилась сопровождавшими его скандалами, сплетнями, легендами о военных подвигах и сердцами. Разбитыми сердцами влюблённых в него женщин и простреленными сердцами их мужей, имевших смелость или глупость требовать от Сойера дуэли. А кроме того, сам он тоже был достаточно задирист и несносен. Но очень привлекателен. Дитя своей среды. Бравший, как должное, и никогда не застревавший в сомнениях о правильности выбора. Понятия о чести в его понимании сводились к единичным упрощённым моментам: честь затрагивалась в случае, коли бросали тень на его имя и на имя венценосной Британии. Также лорд Джон Сойер вспоминал о чести и честности, если дело касалось азартных игр и слов, которые нужно говорить, смотря в глаза. Поэтому дамы утверждали, что Джон дерзок. Мужчины считали, что лорд Сойер груб и заносчив. А потом Джон встретил её, крошечную гувернантку, обучавшую детей его знакомых. Увлечение обещало развлечение на пару недель, но, несмотря на непродолжительность, не менее приятное и насыщенное. Сойеру нравились англичанки: высокие, полноценные, с ясным прозрачным взором, по-женски кокетливые. «Кто это?» — спросил Джон у хозяйки усадьбы. «Это мисс Виктория Аддамс. Во всех отношениях порядочная и безупречная молодая женщина», — расслабленно объяснила леди Сэлинджер из-под веера. Джон намеревался волочиться за молодым племянником леди Сэлинджер, почему и гостил в «Плетях ивы», поместье в Западном Манчестере в Бери неподалёку от его собственного. Но теперь он оставил эту мысль как не стоящую внимания. Мисс Аддамс кардинально отличалась от привлекавшего его типа. Во всех отношениях безупречная молодая женщина не сказала ему ни слова, кроме необходимых приветственных, и прошлась взглядом словно сквозь. Словно это он был гувернанткой, а она лордом, полным достоинств и доблестей. «Мисс Викки — подарок небес. Дети послушны ей и делают успехи в учёбе. И, похоже, любят её», — продолжала леди Сэлинджер. Джон вежливо улыбнулся на слова хозяйки, с удивлением отметив, что она готова много и охотно распространяться о превосходных качествах гувернантки, а затем поддержал леди Сэлинджер беседой, пока та старалась составить к ужину меню. Мисс Аддамс тем временем увела детей к пруду, достаточно далеко, так что слышно их было только тогда, когда сыновья-погодки Сэлинджер смеялись. Мисс Аддамс сидела на живописной коряге, приспособленной плотником под скамью. Лиззи устроилась рядом с книгой, и мисс Аддамс, прислушиваясь, временами к ней склонялась. Брайен и Артур бесились в камышах и вокруг скамьи, валтузя друг друга, пока, зажав пальцами ухо каждому, мисс Аддамс молча и спокойно их не развела. Видимо, дети её и в самом деле любили, потому что один из мальчишек, даже ещё не получив уха обратно, уже, обхватив юбки, обнимал ноги мисс Викки поверх колен. За обедом её не было, что раздосадовало Джона. Леди Сэлинджер объяснила, что мисс Аддамс завтракает и обедает у себя. И что небольшие странности безупречной мисс Аддамс вполне простительны, когда речь заходит о её достоинствах и компетентности. Джон ощущал знакомый нетерпеливый азарт от желания оказаться к влекущему предмету как можно ближе. Он не видел препятствий, потому что она была всего лишь гувернанткой, девушкой, вынужденной зарабатывать на жизнь обучая чужих детей. Возможно, что она из обедневших леди и отчего-то не вышедшая замуж, хотя, он был уверен, предложения ей были сделаны. Потому что мисс Аддамс была прелестной, словно фейри. И эта прелесть напоминала прелесть подростка, отчасти из-за её невысокого роста. Маленькая и тонкая, но не тощая. Джон успел цепко её осмотреть и увериться, что, где надо, она кругленькая. Тёмные гладкие волосы мисс Аддамс носила в узле. Из украшений ничего, кроме лунных камней в ушах. И она не дала никакого сигнала, приглашающего к общению, просто пропустила его, не заинтересовавшись. Джон выследил её выходящей из оранжереи с астрами следующим вечером. Когда он закрыл собою дверной проём теплицы, мисс Аддамс, отступая, сделала шаг назад. «Добрый вечер, мисс Викки. Полагаю, здесь слишком темно, чтобы рвать цветы. Где ваш фонарь?» Она молчала, не двигаясь. Наконец ответила: «Мне достаточно света, милорд». Джон шагнул к ней. Мисс Аддамс снова на шаг отступила. «Мисс». «Не делай этого, Джонни», — сказала она. Джон хмыкнул: «Не говорите со мною, как с вашим учеником, драгоценная мисс Викки». Джон сделал движение схватить её за локоть. Она выдернула руку. Джон подхватил её с другой стороны, подтащил к себе. Маленькая мисс Аддамс высыпала из рук астры. Потом, дотянувшись, хлопнула ему пощёчину. И для такой крошки пощёчина была очень сильной. Но он уже держал её в руках. «Бросьте, вас знобит. Я согрею», — процедил Джон, смиряя отталкивающую мисс Аддамс. Он чувствовал сквозь платье, как холодно её тело. Добрался до кожи. Пропихивая руку под бельё, почувствовал, как она сильно вздрогнула. И прижалась к нему. Мисс Аддамс словно подменили. Пока Джон усаживал её на садовый стол, скидывая лейки, разбив в темноте горшок с землёй и сгребая и вздёргивая юбки на платье, она сорвала с него галстук. Подтянула Джона к себе коленками, прижимая и прогибаясь. Ладонями заскользнула под воротник сорочки, обхватила шею и склонила к себе. Джон видел её глаза, переливающиеся в сумраке, и светящуюся кожу лица, шеи и груди. Губы её были прохладными, но очень требовательными. Она кусалась, и Джон становился жёстче в движениях с каждым укусом. Промелькнула догадка, что мисс Аддамс не так юна, как ему подумалось. Потому что теперь, в темноте и в прикосновениях, это была совсем другая женщина. Маленькая и тонкая, она оказалась необычайно сильной, будто вытягивающей Джона из него самого. И страстной. «Ты хочешь меня, Джонни?» — произнесла она. Он не ответил. Просто взял её сразу так глубоко и крепко, что мисс Аддамс ахнула со всхлипом, ударила кулаком в его плечо. Но тут же обхватила рукой за шею и пальцами за волосы отвернула голову в сторону. «Не вздумай остановиться», — сказала она, прижимаясь ртом к его коже. «Не беспокойтесь, мисс». Джону очень нравился этот резкий переход от её равнодушия к затягивающему и диковатому. Он был сильно возбуждён, почти в жару. И когда мисс Аддамс запустила в него зубы, этого почти не почувствовал и не понял. Только когда шею обдало мокро и горячо его же кровью, Джон захотел выбраться. Но малютка мисс Аддамс держала его крепко и намертво, словно плеть плюща. Она глухо урчала, вкусываясь, где-то в глубине себя. И Джон слабел. Он как мог долго боролся с головокружением, тошнотой и меняющимися местоположением в пространстве верхом, низом, левым и правым. Ощутил, как словно бы уменьшился и свернулся в руках мисс Аддамс. Низ окончательно утвердился сверху, как и её лицо. И наступила зима. В пальцах закололо от холода, потом он перестал чувствовать ноги и руки. Что-то негромко, но необратимо затихало, всё увеличивая интервалы между мягкими простукиваниями. «Джон, когда ты проснёшься, ты станешь ещё красивее, — сказала мисс Аддамс, обнимая и одновременно удерживая его в руках. Она прокусила себе запястье, прижала руку к его губам. — Проглоти». Джон послушался. Он понимал, что уже «почти мёртв». И возможность совершить хоть какое-то действие, пусть даже слабый глоток, это «ещё немного жив». «Что ты?» — спросил он, уже закрывая глаза. «Я вампир, Джонни», — сказала мисс Аддамс. «Я?» — прошептал он. «И ты. Будешь. Со мною. Как ты хотел». Джон Сойер умер 5 октября 1904-го. Когда же открыл глаза, вокруг была чернота. Потом он различил слабую, чуть светлее, вертикальную для него полосу слева. Она ширилась с трущим и скребущим звуком. Над ним сдвигалась плита. «Добрый вечер, милый», — сказала мисс Аддамс, аккуратно схлопывая с ладоней пыль. Джон видел её улыбку, гостеприимную и милую, как и вся она. Чёртово лицемерное исчадие. Он произнёс это вслух. Прорычал. Отшвырнул плиту до конца и бросился, рассыпая с себя комья рыхлой душистой земли вперемешку с корнями и осколками пустых раковин улиток. Сила и ярость бились в нём, заставляя сжимать мисс Аддамс так, что, будь она простой женщиной, кости её были бы уже сломаны. Она не сопротивлялась. Просто лежала под ним, пережидая, пока он осознает себя. Джон вцепился ей в горло, застонал и выпустил, прижался лбом к груди. Мисс Аддамс обняла его голову ладонями, поцеловала в волосы. «Ты будешь счастлив, милый. Я знаю», — сказала она. «Я прикончу тебя», — пообещал Джон. «Ты не сможешь. Ты моё дитя. Ты принадлежишь мне и подчиняешься мне». А потом, почти сразу после её слов, его ошпарило изнутри сосущей болью. Это был голод. Он был безжалостен, и Джон заплакал от ужаса, потому что осознал, что голод этот вечен, как и новое бытие его самого. Он не чувствовал в себе сил, чтобы совладать с ним, с этим чудовищем, остановившим его сердце и заставившим работать снова. Джон понял, что именно голод теперь будет управлять им, диктовать ему, а не он сам. И ему это не понравилось. Но как взять себя в руки, Джон не знал. Он скатился в сторону с мисс Аддамс, отёр глаза, проморгался. Была октябрьская ночь, и он видел светящийся лунным светом проём входа в склеп. Ниши в стенах с мраморными урнами. Слышал запах пыли, тлена и давно увядших цветов. «Горечь и милость смерти, дитя моё», — сказала мисс Аддамс. Джон обернулся на её голос. Она стояла над человеческим телом, неподвижным, но живым. Джон метнулся к нему, но не достиг, повис как щенок в её руке в дюйме от горячей и слабой шеи спящего. Мисс Аддамс опустилась на колени, аккуратно уложив юбки. Она держала Джона за волосы на макушке. «Тише, Джонни, ведь мне будет нужно всё за тобой прибрать и исправить. Не вынуждай меня проделывать лишнюю работу». Джон дёрнулся в досаде, силясь высвободиться. «Будь умницей, милый, и поцелуй меня». Он поцеловал, стремясь отделаться поскорее, чтобы пить. Мисс Аддамс тихо, почти незаметно улыбалась одним выражением глаз. Она не дала ему безобразно изорвать спящего. И она заставила его отступить, холодно и почти громко прикрикнув, пока Джон, выбрав до капли, человека не убил. И она же свела на шее спящего следы его ужина. «Почему он не проснулся?» — спросил Джон, поднимаясь на ноги и оправляясь. Ему стало гораздо лучше. «Потому что я просила его об этом». «Вы столь деликатны в формулировках, мисс, — съязвил Джон, становясь над нею, пока та заканчивала прибирать. — Так что с ним?» «Это гипноз, Джонни». «Не зовите меня так, я не ваш воспитанник». «Конечно ты не мой воспитанник, — улыбнулась она, поднимаясь с колен. Говорила мисс Аддамс спокойно, чётко и бесконечно терпеливо. — Ты просто мой». Сказав это, положила ладонь ему на грудь и сковырнула коготком пуговицу из петли в жилете. Джон разорвал на ней платье, пока вминал в утоптанный земляной пол склепа. Смешивая с землёй, вытряс из шпилек её волосы. Он так хотел убить, но вместо этого забирался в неё всё глубже и глубже, затаскивая под себя, кусая и целуя ей руки и плечи. Он не был таким никогда прежде. До мисс Аддамс. И ни с кем после. Кроме Дайана. — Дайан, — выдохнул Джон, раскрывая глаза. Вот в чём дело.***
Сны, подобные сну о солнце, Сойере и шезлонге приходили к Дайану ночь за ночью. И они были не просто изнуряющими, они опустошали. После них в течение всего дня он чувствовал себя словно с переторча: вяло, слабо и бессильно. Укусы, полученные в автомобиле, в этот раз заживали медленно, а наутро шея налилась фиолетовым, края прокусов жгло. Дайан начал избегать встреч с Эммой, малодушно пропускал её звонки, потому что врать ей не хотелось, а правда сейчас самому ему казалась вымыслом. Сьюзан Хоуп предложила поработать с новыми эскизами, потому что у неё были предложения от потенциальных заказчиков. Но Дайан не работал. Не мог. Происходящее с ним самим настолько заняло мысли, что для воплощения фантазий в глине, пусть пока и в форме рисунков, речи не шло. Дайан думал о том, что произошло в звукооператорской в клубе. И о том, что было в «крайслере». Думал о том, что снова хочет чувствовать, как сильно, не оставляя ему выбора, сжимают его руки Джона Сойера. Думал о том, что снова хочет оказаться зажатым под его тяжёлым телом и чувствовать в себе его толкающиеся клыки. И почувствовать член. Поэтому вместо поглощающей работы Дайан занимался тем, что просто бродил по улицам: залитым осенним солнцем, горячим, всё равно цветущим и шумным. На четвёртые сутки он устал от мыслей. И от требований своего свихнувшегося либидо. Дайан всегда знал — кто он. Чего хочет и не хочет. Терзаться, метаться и раздаривать всем оставляющие множество вариантов «не знаю» было для него несвойственным. Это его не устраивало. Он выстроил комфортную в эмоциональном отношении для себя жизнь. Жизнь человека непривязанного и непривязывающегося. Периодически влюбляющегося, но и быстро остывающего. Заранее остывающего. И легко расстающегося. Разрывы, неудачи и временные трудности он переносил так легко, словно этого нет. Он знал: если что-то началось — оно закончится. Если что-то подошло к концу, появится другое. Ему было двадцать четыре, но он до сих пор так и не дал себе возможности погрузиться: прикасался на чуть-чуть и с любопытством здравомыслящего наблюдал со стороны. Остроумный, яркий и лёгкий в общении, несколько снисходительный. И чётко держащий дистанцию. О, Дайан знал, где собака порылась. Он чувствовал, что душевная близость и чувства таят в себе опасность, зависимость и хаос. И Дайан сознательно избегал этого: избегал ревности, печали, увлечённости. Потому что это были сильные чувственные проявления. Многие могли бы сказать, что Дайан Брук, несмотря на отличное чувство юмора, временами иронично-мрачное, и понимание многих вещей, холоден и равнодушен. Это было верным. Но Дайана это не задевало. Дело было даже не в том, что он не давал. Он не брал. Тенденцию, ведущую к душевному очерствению, он видел. Но ничего с этим не делал, жил как есть. Эмма всё чаще в последнее время, пытаясь как-то справиться с его равнодушием, прикрытым вежливостью, провоцировала его на ссоры и скандалы. Дайан сказал ей, что он порядочный трус, избегающий ответственности и чувства быть обязанным кому-либо за что-либо. Даже за ту душевную теплоту, которую предлагает она. И лучше бы ей, пока время терпит, одарить своей прелестью парня более отзывчивого и адекватного. Эмма упрямилась. Она положила на Дайана Брука массу сил, как душевных, так и физических, чтобы раскрыть его и разогреть, но терпела поражение за поражением. Дайан не знал одного. В тёмной и тихой глубине его сущности сидело это: ожидание яркой страсти, сильной, поглощающей любви, потребность в ней, желание дарить себя и желание брать, как должное. Скупость его чувств была лишь тем режимом, что хранила влюблённость Дайана Брука для любви всей его жизни. Он был закрыт, но готов. Требовался только ключ. И пришёл вампир. А вместе с ним страсть и ярость. Они взяли Дайана Брука острыми и крепкими клыками. И теперь изводили во снах. Но в реальности Джон не приходил. Встреч не искал. Изначально, идя на поводу у обиженного чувства свободы и общественных табу, Дайан готов был дать отпор, только появись Джон на пороге. Сотни раз проговаривал сам себе формы отказа, которые бы озвучил ему. Во снах же продолжал говорить «да». И день за днём это «да», которое становилось сильнее, меняло его намерение. Оно обещало насыщенную зависимость, желание, горячий секс, видоизменяющийся в насилие с согласия обеих сторон. Дайан ловил себя на том, что при мысли о Джоне принимался часто дышать и бесконтрольно совершать лишние движения. Дайан Брук сдался на потеху своему телу на пятый вечер. Стоя на крыше у ограждения и смотря на закатное солнце, он знал, что предстоящей ночью сон его будет прежним, ничем не отличающимся от предыдущих. И последствия сна прежними. Он уже понял, что облегчение наступит лишь тогда, когда сны станут явью, а он дойдёт до конца с момента, на котором они обрывались. Дайан докурил и задавил сигарету в пепельнице в виде конопляного листа. «Чёрт с тобой, ты выиграл», — сказал он вслух. И отправился в душ.***
Дверь Дайан открыл в чёрной расстёгнутой рубашке с коротким рукавом, в трусах, босиком и дотирая волосы полотенцем. Джон услышал, как сильно ударило сердце мальчишки, увидел ожившие глаза. — Мне нужно войти, — сказал Джон. Дайан продолжал пялиться на непринуждённо стоящего на пороге Джона. — Дайан, мне нужно войти, — повторил Джон спустя несколько секунд. — Проходи, — Дайан отступил в сторону, запер дверь. — Что, это до сих пор работает? Уловка с приглашением? — Одно из немногого, — ответил Джон, осматриваясь. Сказал, останавливаясь взглядом на Дайане: — У тебя пусто. — Спасибо, люблю воздух, — ответил тот, бросил мокрое полотенце на спинку стула и пошёл к кровати, расписанной в стиле ориентал, за ширмой в углу студии. Джон двинул следом, на ходу стаскивая синий блейзер. Он смотрел, как Дайан зашёл на кровать, развернулся, сел, откинувшись на вытянутые руки, развёл колени, потом одно согнул и подтянул. Джон стащил майку. Увидел, как губы Дайана сжались и тут же разомкнулись. Продолжая раздеваться, скинул туфли, растащил ремень. Заступил на кровать. Здесь запах Дайана был сильнее. Он заставлял ноздри Джона дрожать. Дайан снова услышал этот звук: короткий, тихий и свистящий — Джон возбудился, отпустив клыки. В глазах Дайана словно зажгло. Джон видел, как их цвет точно растаял, переливаясь блеском из-под затенённых ресницами век. Он накрыл Дайана собою, целуя и прогибая ладонью под поясницу вверх. Тот был податлив и отзывчив. Джон стиснул его сзади, тут же пропихнул ладонь под резинку трусов, сталкивая с бедра. Дайан целовал жадно. Джон слышал, как тот стонет. Не в голос, но там, внутри себя. Дайан обнял правым локтем Джона за шею, левой рукой пробрался под ремень в чиносах и подтолкнул на себя. Дайан чувствовал член, давящий на его собственный и на всю промежность, которой тёрся в ответ. Чувствовал клыки Джона у себя во рту, скребущие и царапающие губы и язык. — Ты снился мне, — выдохнул он, отрываясь ото рта Джона. Тот улыбнулся: — Продолжим, где остановились, или с самого начала? — С самого начала. Джон двинул бровью и поднялся на колени. Стянул с Дайана трусы. Окончательно расстегнул на себе брюки и столкнул их. Снова опустился. Дайан огладил его шею, лицо, провёл пальцем по зубам, наколов о клык. И увидел их. Зрачки Джона. Те разлетелись в прозрачной радужке. Джон задрожал. Дайан медленно растёр свою кровь ему по клыку и дёснам, наблюдая за звереющими глазами. Потом убрал руку на плечо. Отвернулся, открываясь. Джон накрыл ртом горячую кожу на его шее, прокусил: медленно и нежно, как мог. Застонали оба. Джон — от наслаждения проникновения, от запаха, от того, как под ладонями кожа Дайана пошла изморозью, от выдыхаемого тем стона. Дайан от того, какой медленной, гладкой болью в него скользнули зубы. Он прогнулся под Джоном, обнимая и чувствуя, как сильно и обещающе тот вминает свои бёдра меж его. Джон чувствовал в его крови алый вкус адреналина и искрящийся дофамина. Он был голоден по человеку, голоден по Дайану. С первого вечера, сделав из него глоток, Джон сидел на синтетике и никого не пил. Но всё равно он прокусил мягко, глотал кровь с оттяжкой. Дайан прижался: — Выеби меня. Джон больше ждать не стал: спустил руку по боку, бедру и через ягодицу Дайана, бережно заскальзывая пальцами. Двигал медленно, прокручивал и растягивал. Дайан нашёл его рот, и теперь оба целовались, проглатывая слюну и кровь. Джон помог себе рукой, проталкиваясь Дайану в зад. Он держал его зубами и телом, пока заходил. Продолжал давить, пока Дайан, сколько мог, терпел молча. Но сдался тот быстро. Вцепившись в плечи Джона и мучительно глотая воздух, начал отталкивать. И Джон почувствовал, каким мокрым стало у Дайана тело, сжалось и не впускало его глубже ни на дюйм, сопротивляясь и паникуя. Джон поднялся на локте, оглядел. Дайан увидел, как на секунду вздёрнулась кожа на его переносице, подтянулись носогубные складки. Джон снова прокусил себе запястье и попытался прижать его ко рту Дайана. Тот отвёл голову. — Я не хочу. — Я не спрашиваю. Сказал, пей, — утробно выдавил, снова приближая руку. Дайан накрыл губами тёмные прокусы. Потянул в себя, второй глоток уже сильнее. На третьем Джон руку отнял, взял Дайана за волосы и прижал к кровати. — Смотри на меня, не закрывай глаз, — сказал он. Дайану показалось, что его осветило изнутри. Словно в один момент заработали несколько экстази. В первое мгновение он испугался, но в следующем уже забыл о страхе, потому что его обожгло. Потом словно засыпало сухим колючим снегом, снова солнечно разогрело, влажно и будто в тропиках. Кровь вампира встраивалась в его, выравнивая кожу после укуса на шее. Дайан втянул воздух, сомкнул глаза. Тут же широко открыл их на выдохе, поднял голову, пытаясь удержать, но почти сразу уронил обратно. Джон рассматривал его, странно улыбаясь глазами. — Так лучше? — тихо спросил он. Но для слуха Дайана его голос звучал громко и чётко. — Что, блядь, это? — почти простонал он, ведомый спазмами, скручивающими и расшвыривающими тело и сознание. Мышцы дрожали, полные яркой энергией. — Это моя кровь. Гораздо больше её, чем тебе досталось в первый раз, — сказал Джон, улыбнувшись во все зубы и наблюдая за творящимся с Дайаном. Он знал, что с тем происходит. Неотступающий звон заливал Дайна изнутри. Он глубоко и медленно вдохнул, облизал губы. Джон почувствовал, как Дайан расслабляется, и поцеловал ещё раз. Губы Дайана были гладкими и сухими, а сам он ответил так, словно долго хотел пить. И тогда Джон медленно втолкнул себя до конца. Дайана запрокинуло в томном и беззвучном прогибе. Джон видел, как дрожат его ресницы и как скрываются за ними мокрые тёмные глаза. Джон продолжал двигаться медленно, растягивая движения, обсматривая лицо Дайана. Спустя время тот справился с растаскивающей больной блажью и открыл глаза. Дайан слышал в себе непререкаемое и требовательное желание. Ему хотелось быть глубже, чтобы Джон забрался в него как можно крепче. И поэтому подхватил его рукой под плечо, уцепившись ладонью со спины. Потянул к себе и на себя. Второй рукой обнял по спине. Чувствуя в себе раздвигающие, глубокие, сладкие и саднящие погружения, Дайан продолжал тянуть коленями, а руками удерживать так, что, отрываясь от кровати, на Джоне повисал. Джон скусывал ему губы и подбородок, удерживая вес обоих на прямых руках. Он знал, что та степень желания, которую сейчас чувствует Дайан — далеко не предел. И он знал, что Дайан запросит больше боли и ласки, поэтому ударил в него бёдрами и клыками одновременно. Дайан словно захлебнулся. Потом, выворачиваясь, кричал под ним, но руку из волос Джона не убирал и не отпускал его от своей шеи. Джон кусал много раз, не снижая силы и глубины заходов. Он почувствовал оргазм Дайана, мелькнувший в его крови и растворившийся там, словно сахарная пудра. Джон прекратил пить, только держал зубами, оставляя под собою. И даже если в теперешнем состоянии Дайан был готов дать выпить себя до капли, не возражая, так это от того, что он даже не задумывался, на что способна похоть, что разобрала его из-за крови вампира. А именно — опустошить и прикончить. Та похоть, чьим олицетворением являлся Джон Сойер. Джон знал об этом. Так было нельзя. Поэтому он драл Дайана несколько часов подряд, но не пил. Получать мальчишку Джон мог только в случае, пока тот оставался живым. Но кровь Дайана согрела и его. Он тоже чувствовал почти головокружение. Вожделение, усиленное симпатией к Дайану, приобрело стремление делать тому хорошо. И так уж оказалось, что странный Дайан получал удовольствие от такой изнуряющей и острой ласки, которой Джон его наполнял. Второй раз Дайан кончил, когда зубы из поцелуя вошли ему в руку в нежном душистом сгибе локтя. Почувствовал, как под ключицами, затекая в рот, внезапно набравшийся слюной, возникла тошнота, потом сменилась долгим, тянущим спазмом в животе и кокаиновым приходом ударила по всем слизистым. — Я принадлежу тебе, — выдохнул он. Джон застонал и переметнулся к губам Дайана. — Ещё раз, — потребовал он. — Я принадлежу тебе. В поцелуе Дайан сам кусал ему губы. Кровь Джона смешивалась с его собственной в их ртах, обтекая лица и безнадёжно уничтожая простыни.