Цветы (не) лучше пуль

(Лилия в разных культурах может быть символом печали, невинности, верности. Была и на королевских гербах (Франция). В эпоху Возрождения стала клеймом падших женщин, предателей, врагов короны) На плановой флюорографии её лёгкие напоминают один из тех артов, где в рёбрах скелета художник небрежными штрихами рисует соцветия и листья. А её грудь забита маленькими лилейными бутонами, выросшими на месте альвеол. Никки рассматривает чёрно-серый снимок, потом бережно вкладывает его медицинскую карту и медленными, стеклянными движениями убирает её в рюкзак. Рюкзак неожиданно становится настолько тяжёлым, что она готова опрокинуться на спину. Ни сила, ни регенерация не спасают. Доброе утро, ей двадцать два, у неё рецидив полузабытой болезни, а так всё хорошо. Она сбегает по каменным ступенькам госпиталя, стремясь скорее убраться подальше от белых коробок приборов, выглаженных медицинских (лабораторных) халатов и густой тревоги, разлитой в воздухе; вылетает на улицу и давится промёрзшим острым ветром, сомкнувшимся над головой. Дыхания не хватает, как будто лёгкие уже начали отказывать. Два года назад ей удалось токсинами вытравить нежно-голубые лилии из своей груди, залить всё это спиртом и оставить тихо догнивать где-то в памяти. Упрямые цветы выросли снова, и рано или поздно регенерация не успеет остановить кровь, а каждая трансформация приобретет привкус русской рулетки, где в обойме - маленькие бутоны с гнилым тягучим запахом. "Почему-то раскрывшийся патрон похож на лилию. Это несправедливо", - длинные пальцы человека из полузабытого прошлого обводят смертоносные грани разрывной пули, и это почти красиво - когда стальной цветок не вымазан рубиновой кровью. Смятый молочно-белый бутон, который она вытащит изо рта через неделю, максимум - две, чувствуя травянистую горечь на зубах, будет испачкан (чем-то) красным. Хех. Она второй раз влюбляется в одного и того же человека, как будто ничему не учится, и второй раз в ней расцветает печальное клеймо. Никки смеётся. Лилии в её теле - она преступник или согрешившая женщина? *** (В Древней Греции нарцисс считался символом юношеской смерти, иногда - сна и возрождения. Этимологически связан с "narke" - наркотическим дурманом. В христианстве может быть истолкован как символ жертвенности. Знак тщеславия, эгоцентризма, самовлюбленности или, в психологии, — болезненного самокопания) Когда в горле першит, а лёгкие сковывает тяжесть, как при слишком глубоком погружении, Тео думает на простуду - просто потому, что никакие другие варианты представить не может. И только потом, склоняясь над маленькой узкой раковиной, понимает истинную причину. В полумраке, разгоняемом только светом из коридора, на фаянсе выделяются тёмные пятна, кому-то они показались бы кровью, но Тео уже знает, что это лепестки. Пока ещё лепестки. Плотные, чуть неровные, чёрные с глянцевым блеском - как помада на губах его напарника (и такие же мерзкие на вкус). Его напарник... Тео вновь сгибается, едва не разбивая головой стекло - расстояние от стенки до стенки небольшое, а с таким ростом неудобно вдвойне. Цветами его почти рвёт - крупные тёмные бутоны раздирают горло, воздуха отчаянно не хватает, лепестки осыпаются на плитку, густой, тяжёлый запах нарциссов сводит с ума, а травянистая горечь сводит скулы. Тео с омерзением смотрит на свои трясущиеся, подламывающиеся руки. Он так вцепился в раковину, что по её белому боку расползлась сетка трещин, и обломки могут в любой момент рухнуть. Цветы в лёгких - болезнь не взаимно влюблённых. Её воспевают в сонетах, считая, что ни один истинный мастер не устоит перед красотой и трагичностью этой темы; ей посвящают картины, где на губах юной прекрасной девушки замирают бутоны роз - без крови, без шипов, конечно; о ней пишут драмы с плохим концом, где влюблённые в натуральном смысле задыхаются от чувств, и комедии с хорошим, где букет цветов дарят на свадьбу. Тео сплёвывает густую зелёную слюну - несколько стеблей, или бутонов, или листьев он всё-таки разжевал. Арахнид никогда не ответит на его чувства - значит, надо придумать, как подавить свою безнадёжную влюблённость. ...Для лёгкой влюблённости болезнь прогрессирует слишком быстро. *** Арахнид что-то ищет на карте - со своего ракурса Тео видит узкую спину и напряжённые, вздрагивающие плечи. По бокам, из-за рукавов, видны светлые всполохи - бумажные поля раз за разом пытаются взметнуться, как нелепые крылья, но оказываются пойманы. Карта печатная, не туристическая (такую использовать просто стыдно), они сумели найти самую подробную схему города и стали её дополнять для себя: удобные точки для наблюдения, расположение и угол обзора внешних камер, заброшенные здания и пути отхода. Арахнид смеётся и говорит, что за пару часов обеспечит себе доступ ко всей сети наблюдения, подтверждая паучье прозвище, но, зная свою - их общую - удачу, предпочитает перестраховаться. Тео не возражает. - Ну что, здесь я закончил, куда дальше? - Арахнид оборачивается - резко, порывисто, по-другому не умеет - и карта в его руках снова взмахивает полями. Но вместо того, чтобы ответить, Тео с ужасом чувствует, как горло забивают цветы - слишком много, слишком быстро, эта волна выплёскивается из лёгких, минует трахею, прокатывается по глотке, и он захлёбывается кашлем. Тео пытается закрыть рот руками, но проклятые лепестки проскальзывают сквозь пальцы, оставляя красные мазки, и падают на рубероид крыши, их слишком много, воздуха уже начинает не хватать, а перед глазами темнеет - не то от цветов, не то от слишком сильного приступа. Он отступает назад, прижимается к стене, пачкая куртку, и снова сгибается. Лепестки тянутся за ним полосой - следом, по которому можно пройти, как за раненым зверем. Ноябрьский ветер пахнет дождём, бензином, а теперь ещё нарциссами с резкой ноткой крови. Когда приступ заканчивается, Тео сползает по стене, неловко сгибая ноги, и утыкается лицом в колени. Он должен, наверное, что-то сказать, как-то объясниться, но воздуха едва ли достаточно для того, чтобы дышать, а думать о том, как по исцарапанному горлу пройдут громоздкие, неловкие, лживые слова... Арахнид молча подходит ближе, огибая бутоны - его шаги аккуратные, выверенные, почти как танец - танец на минном поле. Опустив голову, Тео видит только его ноги - это хорошо, ему хватает. Сложно поверить, что в одном существе совмещаемы такая грация и такая преувеличенная резкость, проще считать, что изящные жесты и движения рук только показались, что звучащая в голосе серьёзность - неверная нота, а военная выправка, проглядывающая сквозь небрежную походку и осанку, - попытка примерить чужой образ. Потому что иначе придётся признать, что в Арахниде есть что-то кроме наглости, нелепости и неуместности. Что он сложнее образа "циничного до первой серьёзной битвы героя". Что его ложь не насмешки и выдумки, а нечто более глубокое, более фундаментальное - и сколько тогда в Арахниде Арахнида, а сколько того, другого? И в кого из них Тео влюблён?.. В поле зрения возникает что-то сине-белое. Тео пару секунд смотрит на этот предмет, потом до него доходит, что это пачка бумажных салфеток, а у него лицо и ладони в крови и слюне, наконец. Как же мерзко. Его хватает только на то, чтобы кивнуть и не задержать руку, желая вместо салфетки перехватить пальцы напарника. (Дёрнуть вперёд, обрушить себе на колени весь этот небольшой вес - Арахнид просто не может быть тяжёлым, он на голову ниже и очень худой. Обхватить двумя руками, уткнуться щекой в костлявое плечо и сидеть так, касаясь губами белой шеи с быстро бьющейся голубоватой венкой, пока не восстановится дыхание, пока регенерация не залечит разрывы сосудов.) Арахнид отступает назад и садится на корточки перед рассыпанными лепестками и бутонами - ветер шевелит их, они касаются носков ботинок, как будто ластятся. - Н-не... - из горла вырывается хрип, переходящий в кашель, но на этот раз без цветов. "Не трожь". - Если влез в такое дерьмо, сиди молча и наслаждайся, - напарник отвечает очень резко, кажется, хочет продолжить отповедь, но как будто чем-то давится, склоняет голову и молча вытягивает из кармана тяжёлую угловатую зажигалку. Она старая и тугая, но тонкие пальцы справляются без малейшего напряжения - и первый лепесток начинает обугливаться с краю. Чёрное плохо видно на чёрном. Следы надо уничтожать - особенно такие, на которых кровь и слюна. Лепестки влажно поблёскивают, и Тео мерзко, что напарник всего этого касается, так что он заставляет себя встать, сделать пару неловких шагов и забрать зажигалку. Никки, уже Никки, сменившая своё альтер-эго, смотрит на него из-под капюшона. Во рту горчит - знакомый вкус, хочется тоже зайтись кашлем, но она заставляет себя сглотнуть лепестки, пока те не начали сыпаться изо рта - белые лилии поверх чёрных нарциссов. Она не хочет знать, в кого влюблён напарник - настолько сильно, что невзаимной любви, конвертированной в цветы, хватает на преодоление регенерации - но уже ненавидит этого человека. Никки знает свой символ - белый нарцисс, и ей отчаянно больно от того, насколько цветы близки - значит, тот, в кого влюблён Тео, очень похож на неё, но, конечно же, лучше. (Никки не думает о том, что для Тео существует только Арахнид, а не она сама. Но Арахнид любить просто не умеет.) *** Арахнид не умеет думать спокойно - ходит по комнате, заламывает пальцы, прикусывает растрёпанные шнуры толстовки, оставляя тёмные следы помады, и говорит-говорит-говорит. От его движений рассыпанные по полу листы бумаги вздрагивают, сдвигаются - как будто он идёт по узкой полосе отлива, где мутная вода касается лодыжек. Тео как-то бездумно, почти очарованно смотрит на это, и голос кажется шумом далёкого моря. Он знает, что ему необязательно слушать, что из обрывков фраз и восклицаний он всё равно не сумеет выделить крупицы смысла, но когда Арахнид закончит формулировать наблюдения, то сам расскажет, к чему пришёл. Тео наблюдает. Псионик почти красив в своей полубезумной отрешённости - ломкий силуэт, нервные движения - как будто он балансирует на тонком канате, всё время теряя и находя равновесие. Он настолько отстранён от реальности, что почти задевает мебель, и только в последний момент успевает отклониться, чтобы угол стола не распорол бедро. Тео внутренне напрягается в каждый такой раз, поэтому отводит взгляд и смотрит на руки. Длинные пальцы разбирают невидимую паутину. Из кухни слышится пронзительный писк - таймер. Этот звук разбивает хрупкое оцепение, и Тео поднимается из кресла, но до плиты не доходит - предвестник приступа спазмом прокатывается по горлу, а в лёгких ощущается щекотка, так что проще свернуть в ванную и заранее опереться на раковину. Тео почти безразлично смотрит, как изо рта сыплются бутоны и листья, предпочитая отрешиться от ситуации - подобное делает перед выстрелом, и звуки приглушаются и растягиваются, угол зрения становится меньше, зато все различимо до мельчайших деталей, а краски видятся глубже и ярче - и вот уже на тёмном лепестке различимы переливы цвета - от центра к краю. Так меньше ощущается боль, так проще контролировать дыхание... Шум в ушах медленно стихает. В зеркале он замечает краем глаза, что у него неровно, судорожно поднимаются плечи и двигается грудная клетка в попытке отдышаться. - Оно стало хуже? Как я могу помочь? - в голосе тревога, и на плечо, чуть выше края рукава, ложится прохладная ладонь. Как он мог не услышать шагов? Легко. Тео почти хочется сбросить руку, разозлиться, изойти едким раздражением и ответить честно - так, как он сам видит правду: "Да, можешь помочь, если сейчас уйдёшь, перестанешь так свободно и естественно себя чувствовать в моей квартире, слать сообщения, звонить, мелькать в новостях и вообще существовать, потому что у меня уже всё пропиталось тобой и этими проклятыми нарциссами, потому что я безнадежно в тебя влюблён, и своим вниманием ты мне совсем не помогаешь". Он молчит, понимая, что никогда не сможет произнести это так строго и красиво, как оно звучит в голове, и что напарник совершенно ни в чём не виноват - нельзя заставить человека влюбиться. Тео всё это понимает, в прямом смысле задыхаясь от чувств, но когда Арахнид сдвигает ладонь ниже, касаясь локтя, и пытается взволнованно заглянуть в лицо, не выдерживает. Псионик действительно костлявый - если одной рукой взять его за плечо, а второй за шею сзади, невольно сминая капюшон. Тео целует его - почти безнадёжно, это мало похоже на поцелуй - просто губы к губам, но ему хочется немедленно подавиться лепестками насмерть, потому что после такого на него даже не посмотрят. И Арахнид действительно уйдёт. Пси отшатывается, и Тео отпускает, смиренно ждёт удара, или презрительных слов, или хлопка двери. Сам не может разобраться в своих эмоциях, потому что там жуткая смесь отчаянья, восторга и надежды, но если чего-то нет, так это сожаления. - Ты охуел? - он не столько слышит это, сколько читает по губам. Помада чуть размазалась, вышла за контур, и видеть это приятно - где-то в самой глубине души. - У тебя приступы могут усилиться, если будешь с посторонними целоваться, мне не интересно знать, сколько крови и цветов ты можешь выблевать за раз и не умереть! Смысл слов доходит только через пару секунд. Тео стоит в совершеннейшем оцепенении и пытается склеить разбитую картину мира - Арахнид всё ещё здесь, он не ушёл, и он волнуется только за то, что напарник поцеловал нелюбимого?.. В лёгких снова нарастает давление, а из горла вырывается первый сдавленный всхлип, и пси нервно дёргается, ожидая поток цветов и крови, но Тео начинает смеяться - ни остановиться, ни объяснить. Приходится попятиться и сесть на бортик ванной, чтобы хоть как-то удержаться от падения. Пол ощутимо уходит из-под ног, а фигура Арахнида дрожит и в какой-то момент оказывается ближе - псионик осторожно, маленькими шагами подходит - так приближаются к сумасшедшим и маленьким детям. Устоять невозможно - Тео снова обхватывает его за плечи, уже двумя руками, и упирается лбом куда-то в тонкие ключицы. Пси неловко клонится вперёд, замирает, напряжённый, как струна, и осторожно кладёт одну руку напарнику на спину - имитация объятья. - Я в тебя влюблён, идиот. Первые несколько мгновений Арахнид считает это шуткой - ему уже случалось видеть, как Тео со спокойным, отстранённым лицом произносил самые неадекватные вещи - и наблюдал за реакцией. Но это болезнь, и с таким шутить не принято... Полная картинка складывается почти мгновенно - так щёлкает предохранитель, так падает и звенит первая гильза. - В кого из нас? - собственный голос звучит почти глухо. Менталист уже смелее зарывается второй рукой в волосы Тео, с одной стороны обнимая, с другой - мешая поднять голову и увидеть свое лицо. Перебирает светлые пряди, неосознанно тянет и путается пальцами, пока в голове разрастается чёрная дыра, оставляющая после себя только вакуум, который вот-вот заполнится взрывом сверхновой. - Еще раз? - горячее дыхание ощущается даже через толстовку и футболку, но пси фиксирует это как-то отсранённо, не позволяя себе срываться в эмоции - даже в неловкость, настороженность, смущение. - В меня-меня или в меня-Арахнида? - А есть разница? - напарник напрягается и чуть отстраняется, но менталист оставляет ладонь на затылке и не позволяет поднять голову. - Да, - пси медлит, и Тео почти чувствует, как по каркасу его мира пробегают трещинки, рисуя новую карту осколков, которые вот-вот разлетятся во все стороны, и он настолько концентрируется на этом ожидании, мучительном предвкушении, что не сразу осознаёт всю фразу. - Потому что я тебя, наверное, тоже люблю, если у меня уже два месяца утро начинает не с кофе, а с отплёвывания лилий. Кремовые такие, крупные, на разрывные патроны похожи, не знаешь, к чему бы это? - непривычно спокойный, почти заторможенный тон псионика - самое верное обещание грозы, небесной бездны, которая вот-вот разверзнется над головой. - Лилии?.. - хочется спросить очень многое, например, почему надо знать разницу между Арахнидом и настоящей личностью, и в кого из них он на самом деле влюбился, и почему они так долго не могли разобраться, если всё взаимно, но пси закрывает ему глаза ладонью и целует сам - почти зло, почти отчаянно, от контраста холодной ладони и горячего рта про позвоночнику проходит ток - первая молния. Губы горькие от нарциссов и чёрной помады.