Сердце зла

      — Шото, — голос Старателя почти походит на рык, отдается гулом в полупустом кабинете. На его сволочной морде полыхает ненавистное алое пламя, придавая ему еще более грозный вид. Двухцветный знал, что рано или поздно он доиграется, истратит весь свой оставшийся кредит доверия, но не думал, что это случится так быстро. Он продолжал бессовестно игнорировать патрули, выезжал только на самые экстренные случаи и пользовался исключительно льдом, игнорируя любое напоминание о том, что он владеет еще и огнем, и его использование было бы на данный момент более полезным. Энджи первые пару недель не обращал внимания, потом снова вынуждал проходить свои спартанские тренировки, с которых Тодороки младший, прихрамывая, уползал обрабатывать новые раны и ожоги. Если бы он только знал, что Шото уже даже привык к такому, и каждая такая «тренировка»-избиение есть для него ни что иное, как еще одна причина продолжать гнуть свою палку. — Ты обещал, что будешь использовать огонь. Только поэтому ты здесь и получаешь от меня деньги. Какого черта ты сидишь здесь целыми днями, как бесполезный щенок?       Двухцветный молчит, сказать ему нечего, да и желания хоть как-то оправдать свое бездействие у него нет. Все время он тратит на свои догадки и анализ полицейских сводок, а также газет и выпусков новостей по национальному телевидению. С грустью он вспоминает, что стены в его спальне уже начинается не хватать, и некоторые листки перекочевали на смежную, что немного портит картину. Энджи видит его безучастность, его откровенно бесит, что его собственный сын не хочет подчиняться его воле, и на ум приходит только один старый добрый способ.       Яркая вспышка, и Тодороки не успевает среагировать, летит в стену, ударяется об нее спиной так, что из легких моментально выбивается весь воздух. Живот горит, болит, ноет, одежда частично сожжена. Да уж, давно его не избивал его собственный отец. Уже неделя прошла. Видимо, даже самому Энджи надоело тратить на эти тренировки свое драгоценное время. Второй удар прилетает в скулу, третий — в бок, по ребрам. Половинчатый быстро пытается увеличить дистанцию между ними, но Старатель хорош не только в ближнем бою. Огонь хлыстом проходится по бедрам и спине. Шото кусает губы, терпит боль, пытается сконцентрироваться, и все, на что его хватает, это толстая стена льда, пробившая потолок. Сквозь полупрозрачную стену он видит блики отцовского пламени. Эта стена его не сдержит, она не поможет, никто его не спасет. Единственный, кто может спасти его, это он сам. Да и есть ли смысл спасаться?       — Лед слаб, Шото, — гремит Энджи, парень прекрасно слышит его, пусть и хотел бы никогда впредь не слышать его голоса. В его ушах шумит кровь, глаза застланы пеленой гнева и боли. Он вскидывает правую руку, и офис Старателя мгновенно превращается в ледник. Не помогает. Лед тает слишком быстро под напором дикого пламени, даже сквозь его толщи Тодороки все еще слышит голос отца. — Ты уже давно достиг своего предела. Ты слаб.       Тодороки вскидывается, злоба захлестывает его с головой. Он снова делает взмах рукой. Перестарался. Лед прошиб стену, и не факт, что его обломки не упадут на головы прохожих.       — Захлопнись, чертов ста…       Лед покорно ломается под сильным ударом, в сторону парня летят крупные и мелкие осколки, которые крупным градом проходятся по всему телу двухцветного. Он закрывает лицо руками, жмурит глаза. Когда он открывает их, то его резко припечатывает к стене.Последнее, что запоминает Шото перед тем, как получить еще один удар, контрольный для его сознания и тела, но далеко не последний, это свирепые глаза и объятое огнем лицо ненавистного отца.

***

      Приходя в сознание, Шото мычит что-то нечленораздельное, пытается поднять руки, потянуться, встать, но вспышки боли мгновенно прошибают сознание, заставляя лежать смирно. С правой щеки съезжает набок что-то неприятно шелестящее, холодное и мокрое, от чего подушка под головой немного намокает.       — Стой! Стой! Ты же ранен! — пищат сбоку, и от этого писка еще больше трещит голова. Тодороки поворачивает голову в сторону писка и открывает заспанные опухшие глаза. Рядом с собой он видит обеспокоенное кругловатое лицо с веснушчатыми щеками и зелеными глазами.       Парень аккуратно убирает с подушки кусок льда в запотевшем пакете и снова накладывает его на опухшую скулу героя. Холодные капли медленно скатываются по холодной щеке. Тодороки стирает их ладонью и смотрит на белоснежные бинты на руке и того, кто так старательно обмазывает мазью его мелкие царапины. Знакомые темно-зеленые кудри, сосредоточенное выражение лица. Тот самый парень из канцелярской лавки. Как тесен мир.       — Где я? — коротко спрашивает Шото и пытается встать. Места, куда пришлись отцовские удары, отдаются тупой болью, все его тело ощущается как переломанный и покрытый трещинами кусок дерева. Половинчатый старается не морщиться и ложится обратно под взволнованное лепетание зеленоволосого.       — У меня дома, — отвечает тот и закручивает колпачок тюбика с антисептической мазью. — Это может прозвучать глупо, но я шел домой с работы, как вдруг в агентстве Старателя раздался взрыв, и посыпались обломки стены и льда. Потом начался пожар, и я заметил, как кто-то вылетел из здания и упал на дорогу. Это оказались вы. Я долго думал, что могло произойти там. Может там был злодей? Но это же было агентством Старателя, поэтому такого не могло быть. Несчастный случай? Скорее всего. Я слышал, что у Старателя немного взрывной характер, но он обычно держал себя в руках на людях и все такое. Нападение? Но у вас очень много ожогов, а людей с огненной, как и с электрической причудой довольно мало… Хотя…       — Ближе к делу, — прорычал Тодороки, которому надоело слушать бесконечный словесный поток. Парень, бездумно бормотавший себе под нос самые идиотские предположения о том, что могло вызвать взрыв и переполох в агентстве ныне героя №1, смолк и посмотрел на Шото оленьими глазами.       — Ох, п-прости, со мной бывает такое, — он заикается и нервно смеется, но продолжает. — В общем, я узнал вас, и вы были ранены, а я живу очень близко и… Я принес вас к себе. И сейчас вы лежите в моей комнате. На моей кровати.       Шото смотрит на парня пронзительным взглядом. Он чувствует, как медленно тают мелкие кусочки льда в целлофановых пакетах на щеке, ребрах и животе, как скатываются медленно холодные капли по горячей гиперемированной коже и впитываются в простыни, и чуть подмораживает их причудой. Странноватого вида парень смотрит, как кристаллизуется вода, превращается в льдинки, восхищенно охает, но продолжает обрабатывать его раны и ожоги, попутно бормоча что-то тихо-тихо и неразборчиво. Тодороки очень хочет послать его, встать и уйти отсюда, но парень, заметив его порыв, придавливает руками его плечи к кровати. Шото кривит лицо. Больно. Обидно. Стыдно за свое положение. А еще он очень зол. На себя. На отца. На веснушчатого парня. На весь мир в целом.       — Вы… Как вы не понимаете? — недоумевает веснушчатый, почти ноет, и Шото морщится от его пронзительного голоса. — Вы ранены. Вам больно, а если вы сейчас встанете, то будет только хуже. Конечно, вы — герой, но героям тоже нужна помощь. Позвольте мне помочь вам, хотя бы вернуть долг за Кагосиму. Пожалуйста!       Они еще долго смотрят друг другу в глаза, пока двухцветный не сдается, просто потому что тот назвал кодовое слово. Герой. Он и вправду так считает или просто таким образом пытался добиться своей цели? Тодороки устало вздыхает и послушно устраивается поудобнее на мягком матрасе, слыша слова благодарности в ответ. Парень продолжает хлопотать над ним, предлагает воды и обезболивающих, спрашивает, не голоден ли он. Шото отказывается от всех предложений, раздраженно шипит и проклинает его, когда тот чуть ли не силком заставляет его выпить пару таблеток в зеленой оболочке. Сразу после этого парень отстал, пожелал приятного отдыха и ретировался из комнаты, тихонечко прикрыв за собой дверь.       Тодороки скинул с себя пакеты со льдом и повернулся на бок, укрывшись тонким одеялом. Он не потрудился даже подморозить причудой места, куда пришлись удары. Пусть будут синяки, пусть. Когда боль сойдет, и он сможет встать и ходить как человек, а не как новорожденный олененок, он посмотрит в зеркало, как всегда увидит уродливый шрам и всю свою противную левую сторону тела, и в добавок к этому полюбуется новыми гематомами и ожогами. Как всегда, его снова захлестнет ненависть к отцу, сожаление о потерянной семье, желание увидеться с сестрой и братом, поговорить впервые за столько лет разлуки с матерью, в конце концов. Все это придаст ему сил идти дальше по своему пути, каким бы идиотским он не был, но не поддаваться воле отца.       Размышления ни о чем прервал тихий скрип открывшейся двери. В спальню вошел парень с подносом в руках. В комнате никаких столиков, кроме рабочего, заваленного тетрадями и книгами, нет, поэтому Шото с трудом садится на кровати, чувствуя легкое головокружение.       — Вы, наверное, проголодались, — сказал он, нервно улыбаясь. — Я старался, как мог, поэтому надеюсь, что вам понравится.       Парень осторожно ставит поднос с едой на колени героя и садится на стул, что стоит рядом. На подносе миска с собой, рядом тарелка с маринованной рыбой и овощами. В глубокой пузатой чашке дымящийся зеленый ароматный чай. Соба. Этот придурок даже угадал с его любимым блюдом. Ни сказав ни слова, Тодороки берет палочки и начинает медленно есть предложенную еду. Вкусно. Нет, честно, вкусно. Шото еще раз смотрит на ладони парня. Пальцы правой руки немного кривоватые, мозолистые, как будто их множество раз ломали, кожа покрыта шрамами. Парень замечает его взгляд, стыдливо тупит глаза в пол и прячет руки за спину.       — Если вам неприятно видеть их, я могу надеть перчатки. Или вам нравится кушать в одиночестве? Я выйду, мне не…       — Откуда они? — спрашивает Шото. Его ничуть не смущает то, что он даже не знает имени того, кто помогает ему, а уже задает очень нетактичные вопросы. Он никогда не отличался тактичностью и общительностью. Не его стезя.       — Это… Я… — парень явно замялся, его глаза заблестели так, как будто он сейчас заплачет, но Шото так просто кажется, потому что различать чужие эмоции и чувства ему не под силу. Он и себя самого-то не всегда понимает. — Пару лет назад мы с мамой попали под атаку злодеев. Я пытался защитить маму, но у меня нет причуды, и в итоге он переломал мне все кости правой руки и берцовые кости ног. А мама… Ее… Ее больше нет.       Тодороки замирает. Его ладони, плотно обнявшие пузатую чашку с глуповатым рисунком, приятно греет тепло горячего чая, а самого героя немного лихорадит. Парень напротив него выглядит раздавлено, забито, словно брошенный и измокший под дождями щенок, и Шото думается, что они, может быть, похожи. Когда сын Старателя узнал, что его мама в больнице и домой уже вряд ли вернется, он выглядел наверняка так же, извергая тонну ярости в адрес отца и обвиняя его во всех смертных грехах.       — Это было года четыре назад, — продолжает тем временем парень. — Я теперь живу один. Папы я даже не помню. Что с ним, я не знаю, мама никогда не говорила. Если честно…       Он замолкает, с силой мнет изломанные с костными мозолями пальцы. Ему, наверное, тяжело. Шото это все-таки понимает, но не знает, что сказать. Он не помнит, чтобы его кто-то пытался утешать. Он вообще не может вспомнить ни одного случая, когда с ним добровольно пытались общаться и рассказывали о себе другие люди. Единственная, с кем он мог найти общий язык, это добрая сестрица Фуюми, которая никогда не делилась своими проблемами, а, наоборот, старалась решать чужие. На этом список его близких людей как-то и заканчивался.       — Если честно я хотел сгореть там, — парень формирует свою мысль, сжимает дрожащие губы в тонкую полоску и наконец высказывает ее с каким-то странным спокойствием в глазах. — Когда пожар только начался, что-то случилось с пожарной сигнализацией, поэтому об этом мы узнали поздно. Пары у нас были на верхних этажах, и о пожаре мы узнали только тогда, когда весь первый этаж уже полыхал. Я всегда хотел быть героем, во мне проснулась детская мечта. Я вывел всех своих однокурсников и других студентов через пожарный выход, а потом заметил, что кого-то не хватает, и вернулся обратно наверх. Я не нашел того, кого искал, но… Спасаться я уже не хотел. Я не видел смысла возвращаться в пустой дом, видеть, как меня жалеют и пытаются успокоить. Хоронить маму было тяжело, но еще тяжелее было чувствовать, как все смотрят на тебя, словно ты — жалкий и неполноценный человек. Лучше… лучше умереть, чем ходить с таким клеймом.       А потом появились вы. Вы так старались потушить здание, спасти всех. Рвались в самый центр пожара без всякой защиты, думая только о том, чтобы спасти кого-нибудь. Как вы схватили меня за руку и отправили вниз по той ледяной горке. Назвали придурком, самоубийцей, потому что просто сидел за столом и даже не двигался, долго отчитывали, ругались. Э-это звучит глупо, но… Вы дали мне реальную надежду, реальный смысл жизни. Показали, что я все еще человек, что я стою того, чтобы спасти меня, рисковать ради меня. Это придало мне сил. Я закончил институт, нашел хорошую работу, которой помогаю людям. И всем этим я хотел сказать…       Мидория резко вскинул голову вверх, в глубине радужки его глаз сочная трава сверкнула уверенной сталью. Он весь подобрался, сжал лежавшие на коленях ладони в кулаки до побелевших костяшек.       — Спасибо вам! Спасибо за то, что не просто спасли меня из того горящего здания, а за то, что спасли меня от самого себя! Именно поэтому я считаю вас настоящим героем, потому что вы способны вселять в других уверенность в себе!       Тодороки слушал, так и не коснувшись губами гладкой кромки все еще теплой чаши с чаем. Значит ему не показалось. Парень был не просто спокойным тогда, в горящем, заполненном угарным газом и всполохами пламени здании, он был готовым к смерти, хотел встретить свою участь лицом к лицу. Сгореть заживо, прекрасно осознавая то, какие мучения придется испытать, сколько боли и страданий. Тодороки прекрасно помнит, как страдал из-за своей огненной причуды, как все детство провел с ожогами, как его рвало, а все лицо было измазано в слезах из-за того, что пламя все время вырывалось из-под контроля. Он горит заживо почти всю свою жизнь, варится в котле своих сомнений и ненависти без перерывов на обед и отдых. Если этот парень готов был пойти на это по собственной воле, то он либо гордец, либо псих.       Шото чуть ли не парой глотков вливает в себя чай и ставит чашку на поднос. Отодвигает от себя поднос с опустевшей посудой, склоняет голову и складывает ладони перед собой в почти молитвенном жесте.       — Спасибо за еду, — благодарит он и чуть откашливается в кулак. Чай был немного переслащенным, и сахар скрипучим песком осел в горле. — Как тебя зовут?       — Пожалуйста, — слабо улыбается парень. — Мидория Изуку. Я рад, что вы поели. Вам нужно набираться сил. В геройском костюме вы выглядите более внушительно, а на самом деле…       — Прекрати вести себя так, будто ты моя мать, — чисто на автоматизме говорит Шото, не привыкший к такому обращению. Его откровенно бесит, когда кто-то слишком сильно печется о нем. Он огрызался на своих одноклассников, мягко намекал на это, когда недостаток материнской ласки пыталась восполнить его сестра, игнорировал любые попытки преподавателей сблизиться с ним и помочь в целях воспитания. Мидория — не исключение. Мидория — не его мама. Он не должен вести себя так. Он не имеет права вести себя так.       — П-прости, — заикается Мидория и тупит взгляд вниз. Он выглядит изумленным, огорченным, явно не понимает, где он снова успел проколоться, но Шото плевать. Он не просил о помощи. Ему вся эта ситуация — сплошная морока. Эти раны не первые и не последние. В конце концов, он все еще должен встретиться с отцом. Он уже составил в голове заявление об увольнении и примерный список потенциальных новых мест работы, где его характеристика и родословная будут играть по возможности последнюю роль.       Изуку забирает поднос, извиняется еще раз, напоминает, что Шото стоит выпить еще одну таблетку на всякий случай, а санузел находится прямо напротив спальни, и выходит из комнаты. Тодороки вновь откидывается на спину, морщится от тянущей боли, разлитой по ребрам, и раздраженно выдыхает.       Взаимодействовать с людьми тяжело. Это вытягивает из него все соки, разрывает на нити и волокна все его сознание, и ему не остается ничего, кроме как молча недоумевать. Насчет мотивов Мидории он почему-то не сомневается — все действительно походит на то, что парень ему попросту благодарен за то, что все еще дышит, и таким образом пытается возместить как бы долг. Он еще и беспричудный. Довольно редкое явление в такое-то время, но это лишь еще раз доказывает, что малец не сможет причинить ему особого вреда. В любом случае Шото все равно. Так уж и быть. Он отоспится здесь, примет еще немного заботы, поблагодарит настолько искренне, как только сможет, и уйдет отсюда, навсегда забывая человека по имени Мидория Изуку.