Сердце зла

      Шото с трудом открывает слипающиеся веки, смаргивает тягучий морок и пытается пошевелиться. Не выходит. Что-то мешает, что-то холодное на руках и ногах, еще и грудь сильно стягивает, не давая глубоко вдохнуть. Половинчатый мотает головой, сильно жмурится и распахивает глаза. Картинка становится четкой, исчезают периферические причудливые тени и блики под веками. Теперь он видит достаточно ясно, чтобы заметить на своих руках толстые браслеты оков и туго завязанные веревки на груди.       Он связан. Его схватили? Что-то пошло не так? Кто победил там, в лагере? Целы ли ученики? Учителя? Мидория? Он наверняка волнуется и места себе не находит. Может быть, даже винит себя. Он любит винить себя. Тодороки тихо кашляет, в горле все еще сидит ком от того противного газа. Прокашлявшись и сделав глубокий вдох, он осматривает окружающую его обстановку.       Комната, в которой он находится, вопреки ожиданиям и различным клише, которыми полна голова начинающего героя, вполне уютная и светлая из-за нескольких ярких лампочек под потолком. Полуторная кровать в углу, заправленная больнично-белыми простынями, низкий традиционный столик с подушечками для сидения рядом. На столике стоит графин с водой и два стакана. Шото сглатывает горькую слюну и чувствует, что от жажды у него уже режет в горле. Хочется встать и попить немного спасительной влаги, но он не может. Не может он узнать и время: в комнате нет ничего похожего на часы, и окон тоже нет, поэтому Тодороки не может сказать, какое сейчас хотя бы время суток.       Он сидит на единственном выбивающемся из общего интерьера комнаты предмете мебели — грубо сколоченном стуле с жесткими подлокотниками и крепкой спинкой с тонкими поперечными спицами. Руки и ноги крепко-накрепко закованы толстыми оковами со слегка давящими браслетами, торс привязан веревками к спинке стула, из-за чего Шото каждым позвонком чувствует тонкие неудобные спицы, впивающиеся в спину. Он пытается дернуть руками и ногами, старается сконцентрироваться, собрать все свои силы в кучку, поджечь правый лакированный подлокотник, заморозить и разбить левый. Из всего этого у него не получается ровным счетом ничего. На правой руке не видно ни одного даже мелкого кристаллика льда, на левой — ни одной рыжеватой искорки. Он не может активировать причуду. Он не может ничего. В голове невольно всплывает отец, его ублюдочные глаза и лицо.       — Ты слаб, Шото. Если бы не твоя мать, ты был бы сильнее.       Двупричудный скрипит зубами, сильно дергает руками еще раз и почти кричит от боли и отчаяния. Бесполезный, жалкий, слабый Шото, которому не повезло ни с семьей, ни с друзьями, ни с работой, ни с судьбой в целом. Ему повезло лишь однажды, когда он с дури явился в радужный офис Авеля и соизволил остаться там работать, обретя в конце концов одного единственного человека, которому можно верить. Если бы только Мидория был здесь…       Проходит несколько часов, и Тодороки уже готов скулить из-за боли в затекших конечностях и спине. Он жмурится, старается сделать хоть малейшее движение, чтобы разогнать по жилам кровь, но это приносит только еще большую боль. Он вновь и вновь пытается сконцентрироваться и применить причуду, но ничего не выходит, и он выкрикивает в сердцах пару проклятий. Всё против него. В этом чертовом мире всё против него. После очередной такой попытки простенькая деревянная дверь вдруг чуть приоткрывается. Шото взъерошился и приготовился встречать гостя свирепым взглядом гетерохромных глаз. На что-то большее, увы, он сейчас не способен. Дверь приоткрывается ровно настолько, чтобы впустить в комнату хрупкую фигурку Мидории. Тодороки затихает, он растерян, не понимает, что происходит. Зеленоволосый улыбается как всегда так по-детски, так наивно, что герой почти забывает, где и в каком состоянии он находится, но разлитая боль почти во всем теле быстро возвращает его с небес на землю.       Его спасут. Прямо сейчас Изуку развяжет его и они вместе покинут это странное и неприятное место. Уже снаружи он скажет что-нибудь ободряющее, от чего в голове наконец-то прояснится, и все его неприятные воспоминания снова канут в лету.       — Доброе утро, Тодороки-кун, — как ни в чем не бывало здоровается Мидория и присаживается на край застеленной белоснежным бельем постели прямо напротив пленника. Он не спешит освобождать героя, и это немного сбивает с толку. — Ты долго спал. Как себя чувствуешь? Хочешь в туалет? Или пить? Могу принести чай, если хочешь.       — Прекращай шутить, Мидория, — просит Шото, делает еще один бесполезный рывок, но не добивается ничего кроме очередной вспышки боли в мышцах, от которой хочется скулить в голос. — Быстрее объясни, что происходит и освободи меня.       — Если ты не хочешь пить, то, может быть, ты голоден? — продолжает веснушчатый, полностью игнорируя его слова. Тодороки не выдерживает, дергается еще раз. Стул опасно накреняется вбок, и Мидория подскакивает на месте, еле-еле успевая удержать Тодороки от падения.       — Освободи меня и объясни, что происходит! Нам нужно быстрее уходить отсюда! — на этот раз требует Шото, видя прямо перед собой почти родные глаза-изумруды.       Изуку выдыхает, обреченно качает головой. Он выпрямляется, и Тодороки замечает у него в руке шприц с полупрозрачным желтоватым содержимым. Шото хочет сказать еще что-то, но щеку тут же обжигает пощечиной. Мидория бьет сильно, с чувством, наотмашь, приложил бы немного больше силы и мог бы даже выбить нижнюю челюсть из сустава, но нет. Не дожидаясь какой-либо реакции, он бьет еще раз уже по другой щеке, но слабее, сжимает разноцветные волосы на загривке и тянет назад, заставляя Тодороки откинуть голову и посмотреть ему в глаза.       — Извини. Успокоился? — в противовес действиям голос все такой же мягкий и приятный, даже обеспокоенный. Тодороки не понимает, что происходит, думает, что это сон, какой-то кошмар, но щеки горят, он впервые чувствует, как у него что-то горит. Причуда не работает совсем? — Ты в смятении, прости, я понимаю, но мне нужно, чтобы ты успокоился и послушал меня. Ты наверняка заметил, что не можешь пользоваться причудой, — начинает с очевидного Мидория. Шото затихает, смотрит неотрывно в светлое и приятное лицо с веснушчатыми щеками. — Можешь не бояться. Это всего лишь легкий препарат. Я специально выбрал для тебя тот, что полегче, чтобы не навредить тебе. Деактивируется антидотом. Пока ты не получишь его, причуда не активируется.       Тодороки не верит, не хочет верить. Любой препарат выводится организмом, рано или поздно силы вернутся к нему, и это место превратится в вечную мерзлоту. Он старательно выкидывает из головы случаи, когда герои лишались своих причуд. Взять хотя бы одного из про-героев, Топ Джинса, с которым такое случилось совсем недавно, или одного из учеников Юуэй. Им сказали, что причуда может не вернуться, и что это следствие причуды чужой или какого-то наркотика. Шото мотает головой и пытается не верить. Выходит из рук вон плохо, просто потому что это говорит ему Изуку, и Шото уже привык ему верить. Как же быстро люди привыкают к хорошему.       — Здесь, — Изуку показывает ему шприц, держит его на уровне гетерохромных глаз. Шото видит, как переливается за маркированным пластиком желтоватая жидкость, и в нем просыпается секундная надежда, что это и есть тот самый антидот, и Изуку здесь, чтобы на самом деле спасти его. Надежда разбивается в мелкие осколки почти сразу, — другой наркотик. Он тяжелее, его последствия очень вариативны. В лучшем случае ты будешь немного заторможен и не сможешь сопротивляться, пока я буду водить тебя в туалет и кормить с ложечки. В худшем — сохранишь ясность ума, но будешь парализован на неделю, а то и дольше. Ты будешь голодать, тебя замучает жажда. Ты будешь ходить под себя, как ребенок. Тодороки-кун, я не хочу, чтобы с тобой произошло что-то подобное, поэтому, пожалуйста, не заставляй меня.       Шото слушает и не может поверить. Мягкий голос, который Тодороки мог слушать по нескольку часов в день, дурачит. Зеленые яркие глаза блестят, как и раньше, улыбка теплая и добрая. Вот только щеки все еще горят, налитые огнем, все тело болит, а напротив он видит Мидорию Изуку, своего напарника, милого парня, замечательного аналитика и друга.       — Освободи меня, — тихо продолжает требовать Тодороки. Он никогда не верил в чудо и не доверял другим, пока в его жизни не появился веснушчатый идиот, который гонится за слишком чистыми и светлыми идеями и дарит тепло другим. Будь здесь прежний Шото, то ни разу не открыл бы и рта, но сейчас он немного другой, немного оттаявший, немного доверившийся и влюбленный, и только поэтому он продолжает просить, не отводя взгляда от таинственного свечения в глубине чужих глаз.       — А я так хотел поговорить с тобой как раньше, Тодороки-кун, — Изуку выглядит расстроенным, улыбка пропадает с его лица. — Я думал, что ты поймешь меня, и очень, очень не хотел делать этого, но ты вынуждаешь меня. Прости. Надеюсь, тебе повезет.       Он снимает колпачок с иглы, выпускает лишний воздух из шприца одним резким нажатием на поршень. Шото видит, как пузырьки воздуха разом исчезают в канюле иглы, а на кончике появляется желтоватая капелька. Парень придирчиво осматривает обнаженное предплечье героя, аккуратно пальпирует мягкую прохладную кожу, прощупывая выступающие голубоватые вены, хлопает по ней ладонью, чтобы наполнить сосуды кровью. Он приставляет острие иглы срезом вверх к коже и почти вводит его, давит сильно, но осторожно.Двухцветный ждет, надеется до последнего, верит, что это просто тупая шутка, очень тупая, просто идиотская, но вот он чувствует укол, видит, как игла прокалывает кожу, а покрытые шрамами пальцы медленно сначала тянут поршень, смешивая препарат в шприце с его кровью, а затем давят, впрыскивая содержимое в вену.       — Остановись, — Тодороки стискивает зубы, ломает свою гордость. Он пытается говорить спокойно, но выходит слишком жалко. Ему больно. Болит тело. Болит сердце. Почему-то кажется, что немного побаливает и ранее незамеченная у него душа. — Хватит…       Какая-то непонятная почти эйфория захлестывает с головой, когда Изуку останавливается, смотрит на него долго (в этом взгляде проскакивает что-то похожее на прежнего доброго и светлого Изуку), и вдруг улыбается. Он тянет шприц назад, извлекая иглу, но Шото все еще нервничает.       — Хорошо, я не буду, — говорит он мягко, кивая. Мидория убирает шприц в сторону, на столик, присаживается перед пленником на корточки и, обхватив его лицо руками, почти нежно поглаживает большими пальцами покрасневшие и горячие от пощечин щеки. Эти прикосновения нежны и приятны, хочется закрыть глаза и забыться, но Тодороки не позволяет себе этого, старательно напоминает себе, что сейчас Изуку нельзя верить. Ему нельзя верить (несмотря на то, что очень хочется, и от этого только больнее). — Я успел ввести немного, но это нестрашно. Почувствуешь легкое онемение в пальцах или жжение. Обещай, что ты будешь слушаться и позволишь мне накормить и напоить тебя.       — Обещаю, — хрипит Тодороки.       — Так бы сразу, Тодороки-кун. Подожди секунду. Ты наверняка уже устал так сидеть.       Мидория сует руку в карман. Раздается противный писк, после которого браслеты оков моментально расстегиваются. Изуку начинает растирать его руки и ноги, спрашивает, где больно, развязывает сложные узлы на стягивающей его торс веревке, и Шото с радостью ему помогает. Конечности покалывают от прилившей к ним крови, спина ноет, но, господи, как же приятно просто ссутулиться и посидеть вот так немного, не чувствуя впивающихся в кожу тонких деревянных спиц! Под нос ему тычут наполненным до краев стаканом воды. Герой тут же обхватывает ее обеими ладонями и пьет взахлеб, проливая немного себе на одежду. Мидория смеется и предлагает еще, наливает воду в другой стакан и протягивает его Шото. Тот благодарно кивает и продолжает пить. Холодная вода прокатывается по горлу, избавляя от рези и жажды.       — Не торопись так, — смеется Изуку. — Ты голоден? Я приготовил собу специально для тебя. Она уже наверняка остыла, прямо как ты любишь. Подожди немного, сейчас принесу.       Тодороки не успевает сказать и слова, как вдруг Мидория уходит, забрав шприц с препаратом с собой. Герой мгновенно отрывается от уже пустого стакана, начиная оценивать ситуацию. Дверь заперта, окон нет, поэтому он даже приблизительно не может сказать, где находится. Есть еще одна дверь в углу, рядом со шкафом, который все это время был позади. Тодороки сомневается, но проверяет, что находится за ней, еле-еле дойдя до двери из-за боли. Душевая и туалет, все просто, но очень чисто, со всем необходимым. Проверив шкаф и тумбочку, он снова садится на свое прежнее место, потому что в голове ярким таблом светит фраза «Главное — остаться в живых и не злить захватчика», которую он усвоил когда-то в академии. Мидория попросил его слушаться, попросил, не приказал, по натуре своей он добр, мягок и легко поддается уговорам, у Шото есть реальные шансы договориться с ним и протянуть до… До…       До чего?       Снова щелчок, и дверь открывается на этот раз шире, открывая взору пленника темный коридор с художественно заштукатуренными стенами. Именно художественно. Было видно, что на штукатурке пытались воссоздать какой-то сюжет, но из-за плохого освещения рассмотреть что-то конкретное было тяжеловато. В комнату заходит Мидория, у него в руках поднос с парой тарелок и бутылкой. Он заходит, ногой закрывает дверь до щелчка и ставит поднос на низкий столик.       — Присаживайся, — Мидория садится на одну подушечку и кивает на другую. Шото осторожно встает со стула, немного шатается от боли в ногах. Неровной походкой он походит к столику и как можно удобнее устраивается за ним. — Я старался приготовить собу так, как ты любишь. Попробуй, не бойся! Оно не отравлено, если хочешь, я даже попробую первым.       Он тянется палочками к тарелке с овощами, поддевает кусочек маринованного перца, но Шото мотает головой и сам принимается за еду, стараясь не выронить палочки из одеревеневших пальцев. Ему уже плевать, отравлена она или нет. Даже если он умрет сейчас, ему все равно. У него нет ни знакомых, ни родственников, которые могли бы заметить его пропажу, Мидория, тот, кого он считал более, чем другом, сидит прямо напротив, а отец уже наплевал на него, полностью разочаровавшись в своем неидеальным как оказалось создании. В геройском сообществе он не имеет никакой роли и ценности, поэтому его исчезновение воспримут как нежелание выполнять свои обязанности.Его не найдут. Нет, больше. Его даже искать не будут.       — Ты очень послушен, Тодороки-кун, — искренне удивляется Мидория и тут же улыбается, подперев рукой щеку.–Это хорошо. Значит, мне не придется связывать тебя, так?       Шото почти поперхнулся, но сдержал себя. Он поддевает палочками кусочек соленой рыбы и жует ее, не чувствуя вкуса. Спина все еще болит. Пальцы не слушаются, он с трудом держит палочки, а еда периодически выпадает из них, неимоверно раздражая. Изуку цокает языком, забирает из его рук столовый прибор и начинает кормить его самостоятельно. Он начинает болтать о чем-то прямо как и раньше, но Шото продолжает молчать. Он не знает, что сказать, и стоит ли говорить что-то вообще. Тот Мидория, который называл его героем, который восхищался им, старался поддержать и позаботиться о нем, сейчас для него является загадкой. Тодороки молчит и лишь открывает рот, когда веснушчатый улыбается так беспечно и подносит к его рту еще один кусочек рыбы.       Когда тарелки пустеют, Мидория удовлетворенно кивает, называет его «умницей» и спрашивает, не хочет ли он чего-нибудь еще. Тодороки мотает головой, не поднимая глаз. Он не хочет смотреть на Изуку, который выглядит так мило и беззащитно, как и раньше. Это обман. Он не беззащитен. Совсем рядом все еще тот самый шприц, и он не сможет дать отпор Мидории, если тот захочет им воспользоваться. Чуть меньше миллилитра этого вещества, а у Шото руки уже слабые и деревянные. Что было бы, если бы Изуку успел ввести ему всю дозу? И думать страшно.       — Пожалуйста, подними голову.       Тодороки вскидывается, удивленно смотрит на Мидорию, который почему-то оказался так близко. Этот препарат притупляет реакцию и внимание? Наверное, иначе он обязательно заметил бы, как парень с темно-зелеными волосами подобрался к нему так близко. Изуку присаживается на корточки. Внимательно разглядывает шею двухцветного, без всякого предупреждения тянется к ней рукой и поглаживает пальцами мягкую кожу. Шото почти не дышит.       — Не бойся. Это не более чем мера предосторожности. Если ты не будешь пытаться сбежать, то он не принесет тебе никаких неудобств. Воспринимай это как… Аксессуар, — говорит Изуку и одновременно застегивает на шее Тодороки тонкий ошейник. Тот сглатывает и чувствует, как холодная кожа с металлическим замком впивается в кадык. — Он оснащен датчиками, а открывается только специальным ключом. Если ты каким-то образом выйдешь за пределы комнаты, то будешь наказан. Я очень не хочу вредить тебе, поэтому сниму его через неделю, если ты не натворишь чего-нибудь лишнего. Договорились?       Тодороки кивает головой, переваривая в голове полученную информацию. Неделю. Ему придется сидеть здесь неделю? Нет, не неделю, через неделю с него снимут этот проклятый ошейник, а сидеть здесь ему придется и того больше. Нужно думать, как можно сбежать отсюда, ждать, когда ошибется Мидория, или к Шото вернутся его силы. Одно из двух.       Мидория снова улыбается, оглаживает пальцами все еще красную припухшую щеку.       — Тебе идет, — хвалит он, проведя пальцем по лакированной коже, плотно облегающей шею.       Шото почти трясет. Это все неправильно, жутко неправильно. Они должны были сидеть в том самом просторном светло-розоватом офисе с серой мебелью и большими окнами, смотреть телевизор. Тодороки должен был сидеть за ноутбуком и проверять все рассылки и новости в интернете, в то время как Мидория возился бы со своими бумажками и что-то чертил на доске. Суп мисо на обед, постоянная болтовня, редкие улыбки и смех. Тодороки почти скучает по этому, он скучает по тому, как Мидория как всегда сказал бы ему что-то очень теплое и приятное, а в ответ получил бы какую-нибудь неловкую фразу, непременно подразумевавшую под благодарность.       Но вернись на землю, Тодороки Шото. Ты еле двигаешься, у тебя болит почти все тело, лицо все еще горит, а на шее чертов ошейник, прямо как у какой-то собаки. Как раньше уже не будет. Наверное, никогда.       — Мне нужно отойти по делам, Тодороки-кун. Если что-то понадобится, можешь связаться со мной через этот телефон, — веснушчатый протягивает ему небольшой девайс, явно отличающийся от тех, которые обычно лежат в магазинах. — Не пытайся позвонить кому-нибудь другому, хорошо? Я сразу замечу это.       — Я понял, — говорит Шото. Голос все еще отдает хрипотцой, в горле все еще першит то ли от долгого молчания, то ли из-за того газа в лесу. Кстати о нем. — Мидория, что произошло в лагере?       — Ох, я не подумал о том, что это будет волновать тебя. Прости, — Изуку смеется и тянется шрамированной ладонью к волосам, приводя их в еще больший беспорядок. — Там все прошло немного не так, как я рассчитывал, но итог тот же.Можешь не беспокоиться. Все ученики целы, учителя тоже. Никто не ранен. Разве что некоторые успели надышаться газом до того, как ты создал ту стену, но они уже в порядке. Трое особо опасных злодеев, которые находились в розыске, схвачены и успешно доставлены в полицейский участок. Все прошло хорошо. Юуэй сделали то, что должны были.       — То есть… — Тодороки не понимает. Он ничего не понимает. — Преступники провалились? Тогда где мы? Что происходит?       — Не так быстро, Тодороки-кун, все в порядке. Целью этого нападения было не навредить ученикам, а всего лишь припугнуть и заставить героев действовать более аккуратно. Вот и все. Разве что… Один ученик больше не сможет там учиться.       — Что ты…       — Не перебивай, пожалуйста, — Изуку наливает еще немного воды в стакан, но пьет уже сам. — Одна девочка лишилась причуды. Это получилось случайно, каюсь, но не сказать, что я сильно расстроен этому.       — Наркотик?       — Нет, другое, — усмехается Мидория. Он встает из-за стола, расправляет джинсы на коленях и чуть ведет плечами. — В отличие от тебя она лишилась ее навсегда. А насчет твоих других вопросов… В общем, когда ты устраивался на работу к Авелю, ты сказал кое-что и был совсем немного прав.       После этих слов реальность в голове Шото немного трескается и осыпается крошкой. Он хорошо помнит тот день, так, как будто это было вчера. Он помнит ублюдка Авеля, помнит этот блевотно-радужный кабинет. Помнит, как подпалил футболку Мидории и как высказал в довольно грубой форме все свои подозрения. Он назвал его пособником преступников, обвинил в содействии им. Тодороки сглатывает горькую вязкую слюну, смотрит на улыбающегося веснушчатого парня, что стоит у двери и держится за ее ручку.       — Ты помогаешь им? — несмело предполагает Шото. Мидория тихо смеется в кулак. Выглядит немного ненатурально.       — Мимо, — констатирует он, открывая дверь. — Поговорим об этом позже, Тодороки-кун. Я скоро вернусь.       Дверь закрывается, следует тихий щелчок. Тодороки тянется непослушной рукой к шее, исследует ошейник, пытается найти застежку, снять этот позорный «аксессуар», но у него снова ничего не выходит. Ошейник сидит плотно, а застежки как таковой не находится. Через какое-то время Шото и вовсе перестает его чувствовать. В душе поселяется ощущение, как будто чертов ошейник был на нем с самого рождения, но если сейчас на нем нет ничего, то на внутренней стороне прошлого было выгравировано «Собственность Старателя».       Лишь через несколько часов, перед тем, как уснуть, Тодороки замечает на стене альбомный листок формата А4, на котором его же рукой нарисован вопросительный знак, обведенный желтым маркером.