Сердце зла

      На следующий день Изуку не приходит, и это становится именно тем моментом, когда Тодороки набирается решимости попытаться сбежать. План был прост как пробка. Дождаться веснушчатого, скрутить его и бежать так быстро, как только можно. Как он вернет себе причуду, как избавиться от ненавистного ошейника, он не думал. Сначала нужно выбраться отсюда, а об остальном он позаботится позже.       Изуку убирает со стола тарелки и чашки, относит поднос на тумбочку и садится обратно. Тодороки следит за его расслабленными движениями, отмечает, что сегодня тот крайне не собран и рассеян. Идеальный момент.       — Мидория, — тихо говорит он. Голос ни с того, ни с сего хрипит так, будто он не пил ничего несколько дней. — Можно взять тебя за руку?       Веснушчатый смущается, мнется нерешительно, но подает ему свою правую, испещренную грубоватыми шрамами руку. Ощущать огрубевшие рубцы своей кожей, мягко вести по ним пальцами неожиданно приятно, и, в отличие от своего собственного шрама на четверть лица, шрамы этого паренька кажутся ему более приятными и красивыми. На секунду уверенность его пошатывается, сквозь трещины ее протискиваются скользкие сомнения, но лишь до тех пор, пока он не вспоминает о мерзком ошейнике на своей шее, который надели на него вот эти самые кривоватые переломанные пальцы. Тодороки сжимает зубы почти до скрежета и вдруг резко тянет бывшего напарника на себя, придавливая щекой к столу, заламывает его руки, а затем связывает их скрученным в жгут тонким полотенцем из ванной. Изуку от удара головой о крепкую столешницу потерял сознание, и, боги, не это ли называют удачей? Шото подрывается с места и бегом мчится к открытой двери (адреналин в крови, голова кругом — он даже не замечает, как что-то кольнуло его под ошейником).       Темный коридор ветвится, словно чертов лабиринт, с каждым поворотом ему все больше и больше кажется, что он заблудился. Через минут десять блужданий он вдруг замечает, что его пальцы немеют. Тодороки останавливается, растирает немеющие пальцы. Пальцы сгибаются неохотно, мышцы деревенеют. Шото забивает на это дело, делает шаг вперед, но останавливается снова. Осознание озаряет внезапно. Немеют не только пальцы. Все его тело ощущается слишком тяжелым и грузным. Ошейник, этот чертов ошейник все-таки с секретом.       После очередного поворота, Тодороки замечает тусклый свет. Одинокая лампочка освещает железную дверь в конце коридора, и двухцветный зашагал к ней, еле-еле держась на ногах. Силы медленно покидают все его тело, он на грани — упадет и не встанет больше. Когда до двери остается все пара метров, он спотыкается обо что-то и падает на пыльный пол. Глухая ярость заполняет изнутри, но даже она не способна придать хоть капельку сил, чтобы преодолеть такое небольшое расстояние до свободы. Как же он жалок, черт, как же он жалок и слаб! Не может даже сбежать от такого человека, как Мидория.       Сознание медленно угасает, глаза нет-нет, да закрываются под тяжестью налившихся свинцом век. Слух разрезает неприятный скрип, железная дверь приоткрывается, и на Шото падает чья-то тень.       — Так-так, — ровный мужской голос, незнакомый, с четкими нотками насмешки. — Дикий песик Мидории рвется к свободе? Тодороки Шото лежит на грязном полу и в ошейнике. Удивительное зрелище.       — Эй, Даби, — сладкий девчачий голос появляется вместе со второй тенью на полу. — А можно мне взять немножко его кровушки? Изуку-чан не разозлится же, да? Он же добрый, да? Он же не пожалеет немного кровушки своего песика для меня, да?       — Цыц, — шипят на нее. Мягкие шаги звучат словно приговор. — Деку помрет скорее, чем поделится им с тобой.       Горячие пальцы касаются холодного потного лба, откидывают назад растрепавшуюся челку. Перед глазами расплывающийся образ человека с черными волосами и яркими голубыми глазами (сознание упрямо меняет цвет волос на красный, и от этого только хуже).       — Прогулка окончена, песик, — Тодороки немного тошнит. Это от насмешливого голоса или от препарата, из-за которого он и на миллиметр сдвинуться не может? — Пора возвращаться в будку.       Ощущение горячих пальцев на затылке, а дальше — темнота.

***

      — Тодороки-кун, я надеялся, что ты меня понял, но… Неужели ты настолько не доверяешь мне? — говорит Изуку, присаживаясь рядом с обездвиженным пленником. Тодороки заглядывает в его лицо: одна щека немного красная, опухшая (хорошо он его об стол приложил все-таки), выражение лица грустное. В зеленых глазах укор и ничего кроме: ожидаемой злости и негодования не было. Изуку вздыхает и проводит ладонью по немного растрепанным волосам ладонью, смешивая красные и белые пряди.       — Если бы никто этого не заметил, то я мог бы спустить это на тормозах, но теперь и остальные знают о том, что ты пытался сбежать, — возмущенно бормочет Изуку, присаживаясь рядом с ним на край постели. — Как бы я не хотел этого, но мне придется принять определенные меры. Ты ведь понимаешь?       Шото понимает. Еще в детстве он понял, что каждый поступок имеет свои последствия. Когда он слушается и делает все хорошо, его хвалят. Когда он сопротивляется, ошибается, делает то, что запрещали делать, его наказывают. Сейчас он ослушался, сделал ошибку. Последствие этого вполне очевидно. Мидория улыбается грустно, встает с постели. Он выходит из комнаты и не появляется до следующего утра. Тодороки ждет этого момента, напряженно отсчитывая секунды, замирает, когда открывается дверь. Изуку… улыбается. У него в руках поднос с мисками и чашками, он весело болтает о каких-то глупостях. Он демонстративно ставит поднос на стол, а потом подходит к Шото. В его руках два мотка веревки — красная и белая.       — Ты позволишь? — спрашивает он, не уточняя, и Тодороки, у которого мышцы все еще как будто деревянные, только послушно кивает. Изуку просит его сесть за стол, а потом аккуратно, почти бережно, связывает его. Веревки переплетаются, ложатся одна на другую, создавая причудливые узлы и узоры, сковывая движения. Руки крепко зафиксированы, запястья привязаны к лодыжкам согнутых в коленях ног. Весь торс в узлах и переплетениях, дышать немного тяжело.       — Тебе так идут веревки, Тодороки-кун, — восхищенно бормочет Изуку, затягивая один из узлов посильнее. Шото не знает, идут ему они или нет. Посмотреть в зеркало не представляется возможным. Ему кажется, что сейчас он выглядит жалким в своем немом повиновении и этих путах, но Мидория шепчет своим нежным голосом: «Ты так красив», и это подкупает.       Потом Изуку начинает кормить Шото, ласково говоря не торопиться и наслаждаться вкусом. Тот не замечает вкуса, жует чисто на автомате и думает о том, как горит и саднит кожа там, где она не защищена тканью. Грубые веревки натирают, ранят, на коже наверняка останутся ожоги, но он старается не морщиться, позволяя себя великодушно кормить. Изуку звонко трещит обо всем на свете, аккуратно придерживая чашу, пока Шото пьет теплый чай. Когда та пустеет, он ставит ее рядом с пустой миской на подносе и спрашивает, понравилась ли ему еда. Герой кивает, не отрывая своих глаз от лежащего на том же подносе уже знакомого шприца. Он все понимает, повторять ему ничего не нужно.       В очередной раз слыша лепет зеленоволосого, Тодороки очень сильно хочет назвать его лжецом, обозвать словом покрепче, послать куда подальше, но все заготовленные оскорбления вылетают из головы в ту же секунду, когда он снова мельком заглядывает в нефритовые лучистые радужки. Глаза Мидории с некоторых пор кажутся гораздо ярче, как будто они впитали в себя само солнце, и половинчатого хватает только на то, чтобы поспешно отвести свой взгляд в сторону.       — Я отнесу тарелки, а ты посиди здесь, — говорит веснушчатый и выходит из комнаты, даже не запирая комнату. Это шутка что ли? Шото, хочет он или нет, а придется сидеть здесь. Чувство почти полной скованности неприятно бьет по нервам, заставляет чувствовать себя беспомощным. Не только чувствовать. Он беспомощен. Через примерно час, мучаясь из-за легкой ноющей боли в суставах от неудобного положения, он осознает одно. Он жалок. Он не может ни попить, ни поесть, ни сходить по своей нужде самостоятельно. Обездвиженный и слабый, полностью зависимый от воли другого человека. Но не был ли он точь-в-точь таким же всю свою жизнь?        Еще через час буквально прибегает Мидория. Он бухается рядом с ним на колени, сбивчиво извиняется перед ним за то, что оставил надолго. Безостановочно причитая о том, что чертов Даби задержал его (возможно, намеренно, но кто знает, что у этого парня на уме?), и теперь Шото наверняка больно. Снимая веревки, он печально осматривает оставшиеся после них ожоги, заботливо растирает онемевшие конечности Тодороки и улыбается каждый раз, когда заглядывает в его разноцветные глаза. Сложив веревки и отложив их в сторону, Изуку стал осторожно прикладывать небольшой холодный компресс к ожогам (ни на секунду не прекращая извиняться).       — Я не хотел этого делать, Тодороки-кун, — говорит он, нежно приложив компресс к виднеющимся на предплечьях следах. — Надеюсь, мне больше и не придется. Ты обещаешь больше не делать такого?       Тодороки слегка кивает, чувствуя облегчение от того, как холод успокаивает раздраженную, покрытую ожогами от веревок кожу. Мидория — лжец, лжец, лжец! Шото убеждает себя об этом каждый раз, когда остается в этой чертовой комнате один на один со своими мыслями, но все равно продолжает ему верить.       На шее появляется воображаемый позорный ярлык с надписью «доверчивый идиот», и он сдавливает шею куда сильнее материального в отличие от ярлыка ошейника.       Следующие дни проходят до жути однообразно. Тодороки даже немного привыкает. Он привыкает спать на обычной кровати, хотя всю свою жизнь спал только на традиционном футоне. Привычным становится и то, что каждый день на столе появляются еда, книги и прочие штуки, с помощью которых можно было хоть как-то развлечь себя. Сначала двухцветный пытался найти лазейки, часами сканировал взглядом комнату на предмет наличия таких вещей, как камеры слежения, но раз за разом проваливался в этом и забил.       Шото теперь часто видит сны, но не сказать, что он этому рад. Его, как и раньше, в далеком детстве, стали беспокоить кошмары. В них вместо неба изумрудно-черное марево и огромная воронка, в которую медленно засасывает весь мир. Все звезды и спутники уже давно ею съедены, изничтожены в космическую пыль, к ней тянутся кроны высоких деревьев и зеркальные высотки городов, жители которых мирно спят. Сам Тодороки все еще стоит где-то на возвышенности среди пустой поляны с ведьмиными кругами, внутри которых померкла, но еще не погибла трава. Он не делает ничего, чтобы попытаться спасти этот мир, внутри у него все заледенело. Он знает об опасности, знает о том, что погибнут люди, но молчит и по-прежнему ничего не делает. Он все стоит на уступе и смотрит в устрашающее небо, которое засасывает в себя весь мир, выворачивая планету ядром наружу.       Просыпаясь наутро, Тодороки думает, что наконец-то избавился от кошмара, но забывает, что на самом деле попадает в сон еще худший, чем был ночью, потому что тут уже засасывает не только весь мир, но и его самого. Его личная воронка в небе имеет большие изумрудные глаза, милое веснушчатое лицо и теплую улыбку. А еще у нее есть красивое имя. Мидория Изуку.       Каждый день, словно по расписанию, к нему приходит Мидория. В руках у него поднос с завтраком, а на языке — куча всякого ненужного бреда, которым тот спешит поделиться с Шото. Они устраиваются за столиком, и Изуку начинает почти безостановочно болтать. Все как раньше. Мидория искренне восхищается выдержкой Шото, описывает его только с хорошей стороны, говорит, что двупричудный ему нравится. Каждое его слово подкупает, заставляет разум на время помутиться, и Шото очень, очень сильно хочет ему верить (ярлык сдавливает горло все сильнее, но его это не спасает). Наваждение спадает (но не полностью) по вечерам, когда в зеркале в ванной он видит следы от веревок на своей коже и тонкий ошейник на шее. «Верить нельзя», — напоминает он себе, сжимая края раковины и упираясь лбом в холодное зеркало.       Но Шото верит. Он, черт возьми, верит каждому слову Мидории. На пятый день он перестает смотреться в зеркало. Ошейник уже не чувствуется, и, если не видеть его в отражении, то можно и вовсе подумать, что его нет. Воображаемый ярлык тоже уже не душит. Не важно, сколько он будет уговаривать себя, он все равно верит.       Именно эта вера и заставляет его слушать Изуку, когда тот начинает говорить не о пустяковых вещах, а о чем-то более серьезном. Под конец недели (Изуку радостно говорит ему, что сегодня уже шестой день, и скоро он снимет ошейник) в его болтовне начинают проскакивать странные вещи. Сегодня с утра уже успели поцапаться Твайс и Тога, и, слава богам, обошлось без кровопролития. Началась перепалка с того, что девушка немного сменила стиль и надела школьную форму другого фасона. Оценили все. Кроме Твайса.       — Хорошо, что рядом был Курогири, — улыбается Мидория, наливая в чашки ароматный зеленый чай. –Он быстро успокоил их. Знаешь, мне иногда кажется, что без него тут все переубивали бы друг друга!       — Курогири? — знакомое имя режет по ушам слишком сильно. В голове мгновенно всплывают не очень давние преступления — проникновение в банк, нападение на Юуэй и так далее.       — Да, — непринужденно кивает Мидория. Он делает пару глотков чая и с тихим стуком ставит чашку на стол. — Иногда мне кажется, что он — самый адекватный и здравомыслящий среди остальных. Если бы его не было, то у меня было бы много проблем.       Изуку продолжает говорить о нем, медленно перескакивает на других: говорит, что Тога очень общительная и милая (мельком оговаривается, что еще она немного кровожадная и жестокая, но это терпимо), Твайс на самом деле веселый и интересный (хоть и весьма неоднозначный), а Даби и Шигараки не очень уж и плохие, просто имеют свою трагедию за спиной. Тодороки слушает, впитывает все слова, словно губка, и думает, что не только Даби и Шигараки такие. У него тоже есть своя трагедия, мертвым грузом лежащая на сердце и левой стороне лица. У Мидории она есть тоже — ее можно четко рассмотреть в узорах шрамов на руках.       У всех нас есть своя трагедия. Но ведь находят же люди силы, чтобы не падать в глубины отчаяния и медленно, но верно идти вверх, к свету?       На седьмой день Мидория задает вопрос, который все это время грыз Тодороки изнутри. Оторвавшись вдруг от своей чашки с чаем во время ужина, он как бы между прочим вспомнил.       — Тебе ведь было интересно, как я связан с преступниками, да, Тодороки-кун? — спрашивает он и смотрит за тем, как меняется лицо Шото. — Если честно, я давно уже хотел рассказать тебе. Еще до того момента, когда ты показал мне свои труды. Ну, те листочки, помнишь?       Конечно Тодороки помнит. Свою одержимость этим расследованием он не забудет никогда.       — Я хотел подготовить тебя немного. Не пойми меня неправильно, я действительно не хочу, чтобы ты возненавидел меня, Тодороки-кун. Ты мне нравишься. Ты не такой, как все остальные герои в наше время. Ты другой, — Изуку выпрямляется, обхватывает руками лодыжки сложенных в позе лотоса ног и смотрит в пол. — Нынешние герои… неправильные. Я не знаю, как это объяснить, но сейчас все герои стремятся к славе. Они не хотят спасать людей. Если у них выходной, то они будут спокойно разгуливать по улицам, и не обратят никакого внимания, если рядом с ними случится какая-то беда. Если их причуда бесполезна против какого-то злодея, то они будут просто стоять и смотреть, надеясь, что обязательно придет какой-нибудь другой, более подходящий герой. Я считаю, что все это неправильно, Тодороки-кун. А как считаешь ты?       — Ты прав, — спокойно отвечает Шото. Нет смысла отрицать, геройское сообщество изрядно попортилось с тех пор, когда возвышенное слово «герой» стало названием обычной профессии. Ничего необычного, просто веяние времени — в их диком мире все меняется, что-то приобретает ценность, что-то ее теряет. Так случилось и с героями. Олицетворявшие когда-то давно истинный альтруизм и самопожертвование ради чужого блага, герои теперь стали обычными пустышками, в которые может пробиться любой желающий и имеющий достаточно сил.       Высокий статус и привилегии всегда манили к себе корыстных и нечестных. Раньше для этого существовали звезды и знаменитости. Теперь их заменили чертовы герои.       — Я знал, что ты согласишься со мной, — улыбается и как-то облегченно выдыхает Изуку. — Ведь ты другой. Ты никогда не рвался к званию первого, ты не хотел славы и прочих почестей. Тебе было плевать на то, что подумают о тебе люди. Ты просто спасал чужие жизни, и этого тебе было достаточно. Прямо как Всемогущий. Именно поэтому я восхищаюсь вами. И поэтому ты сейчас здесь. Не хочу, чтобы тебя задело то, что будет дальше.       У Шото что-то застревает в горле. Он слишком резко кладет палочки на стол и тихо кашляет в кулак, а Мидория, всполошившись, наливает в стакан немного воды и предлагает ее двухцветному, но тот отказывается и отпивает немного зеленого теплого чая.       — Знаешь, однажды я говорил с Всемогущим, — продолжает, успокоившись, Изуку. Он поднимает голову вверх, смотрит мечтательно куда-то сквозь белый потолок. Отражение холодного света ламп в его зрачках сравнимо с целой галактикой. — Он сказал, что беспричудным нет места среди героев, потому что герои всегда ставят свою жизнь на кон. Таков удел профессионалов — отдавать всего себя своему делу. «Если хочешь спасать людей, то можешь стать пожарным или полицейским. Это тоже благородная профессия», — сказал он мне. Но я слаб.       — И ты решил стать преступником? — вышло слишком грубо и провокационно, но Шото не смог сдержать себя. Излишне прямолинеен. Ему всегда указывали на этот недостаток.       — Нет — нет, — замотал головой Изуку. –Я никогда не желал никому зла. Даже того злодея, который лишил меня матери, я вовсе не ненавидел. Наверное, я слишком слаб даже для того, чтобы ненавидеть.       Шото снова порывается открыть рот, но давит в себе это желание и сохраняет невозмутимость. Нет, Мидория, ты не прав. Ненавидеть способны лишь слабые, потому что у них нет сил принять, простить, смириться или дать отпор. Только слабые таят тихую злобу, взращивают ее в себе и лишь на ее пике обретают немного силы (и все равно ничего не могут сделать). Ты, Мидория, силен. Ты не ненавидишь, ты не злишься, ты прокладываешь сквозь тернии свой ухабистый путь. Слабаки сдались бы, увязнув в болоте еще на первом шагу.       — Помнишь Пятно? — вдруг говорит Изуку, и Шото внутри передергивает. Конечно, он помнит. Помнит, как смотрел все новости с ним, затаив дыхание. Помнит, как встретил Ииду, когда лежал в больнице после одного из заданий. Он никак не мог оторвать глаз от заплаканного бывшего одноклассника, стоявшего у койки, на которой покоился герой Ингениум — одна из жертв Пятна. Теперь Ингениумом называет себя Иида младший. У его старшего брата с того самого дня парализована вся нижняя часть тела.       — Его видео до сих пор очень популярно, — продолжал тем временем Мидория. –На самом деле его позиция не такая уж и ошибочная. Многие герои сейчас — фальшивки. Они не делают ничего, но получают за это деньги и славу, снимаются в рекламе, ходят на всякие мероприятия. Очень мало героев способны сейчас рискнуть своей жизнью ради спасения чьей-то жизни. И… я решил подтолкнуть их к этому.       Тодороки заинтересованно поднял голову и уставился на Изуку. Тот все еще смотрел куда-то наверх, выискивая что-то в простенькой потолочной плитке. Где-то между строк можно было прочесть все то, что на самом деле хотел сказать Мидория, но у сына Старателя немного плохо с пониманием, поэтому он ждет объяснений. Как и всегда.       — Сначала я встретился с Пятном, и мы поговорили. Он говорил довольно здравые вещи, но его подход был слишком жестким. Сначала он убивал героев, которых считал неугодными, но на самом деле под раздачу попадали все, даже хорошие герои. Например, Ингениум. Он стал настоящей потерей для геройского сообщества. Его младший брат не сможет стать его заменой. Он все еще поглощен жаждой мести. Уверен, если бы он встретил убийцу героев сейчас, то набросился бы на него в ту же секунду без раздумий. Долг и обязанности героя для него стоят на ступень ниже родственных связей. Я понимаю, что герои — тоже люди, но…       — Мидория, — останавливает его Шото, и парень промаргивается и извиняется.       — В общем, тогда я предложил ему свою помощь, но только с условием, что он перестанет убивать. Во мне он увидел что-то, поэтому согласился. С тех пор Пятно стал калечить героев, но не убивать, и только тех, которые действительно были испорчены.       — Где он сейчас? — задал уже давно интересующий его вопрос Тодороки. Судьба убийцы героев интересовала не только его, но и всю общественность. В конце концов, его харизма стала неплохим толчком для того, чтобы преступная деятельность подскакнула вверх.       — Мертв, — спокойно ответил Изуку. — Я исполнил его мечту, можно сказать.       — Что ты имеешь ввиду?       — Он часто говорил, что единственным настоящим героем является только Всемогущий, и убить себя он позволит только ему, — отвечает веснушчатый, но и этого оказывается достаточным. Так вот что с ним случилось. Оставив после себя тропу из крови героев, убийца героев Пятно погиб от рук Символа мира. Но, если это действительно так, то почему же это событие не осветило СМИ? Любая новость о Всемогущем или убийце героев мгновенно подняла бы рейтинги любой посредственной передачки, а тут новость об обоих, да еще какая. Тодороки уже представляет, как выглядели бы заголовки газет и журналов, какими громкими словами бросались бы экранные телеэксперты. Но ничего этого не было.       — Эта битва была не такой красивой, чтобы освещать ее по телевизору. Все решили дружно умолчать об этом. Поверь, видеть это было… страшно.       Наверное, так и было. Шото помнит то дело с Пятном. Он лично видел его жертв. Изрезанные, изувеченные, истекающие кровью. То еще зрелище, далеко на любителя. После этого Шото еще долго не мог смотреть на мясо, лежащее в холодильниках в магазинах, со спокойной душой. Всемогущий… Он тоже был таким? Тоже был изранен ножами, тоже истекал кровью? Возможно ли такое?       — Что было дальше?       — Я… Я поступил не совсем честно, — Изуку глухо засмеялся. — Я использовал кредо убийцы героев и поспособствовал тому, чтобы наиболее опасные преступники собрались под одной организацией. Гораздо проще координировать действия группы, чем одиночек.Они объединились, вот только их лидер оказался необычным человеком, поэтому к нему пришлось искать особый подход. Я нашел и предложил содействие.       — Содействие, чтобы сеять хаос в обществе? — слишком едко для того, чтобы это прозвучало, как шутка, усмехнулся Шото.       — Не нужно быть таким категоричным, Тодороки-кун, — неловко улыбнулся Мидория. — Я же сказал, что никому и никогда не желал зла. Да и большинство злодеев на самом деле не имеют ничего против мирных жителей. Единственное, что их не устраивает, так это положение героев в обществе. Они возмущены тем, что насилие с их стороны расценивается как нечто хорошее и допустимое. А после появления Пятна они нашли себе устойчивое кредо, четкую цель. Избавить мир от фальшивых героев. Звучит достаточно благородно, не думаешь?       — Ты тоже другой, Мидория, — высказывает Шото давно крутящиеся на языке слова. Изуку застывает с широко распахнутыми глазами.       — О-о чем ты? — неожиданно заикается он, и у Тодороки в горле снова встает комок горечи. Аналитик сейчас так похож на себя прежнего: невинный, до-детски наивный, хрупкий, пугливый. Это секундное видение изрядно портит все намерения половинчатого, заставляет засомневаться, поэтому следующие его слова сильно отличаются от тех, которые он хотел сказать изначально.       — Тебе больше не страшно в тишине?       Губы Мидории как странно подрагивают. Парень горбится и обнимает колени. Яркие глаза-нефриты с солнечными крапинками закрываются, плечи медленно опускаются.       Горький ком в горле разрастается, перекрывая воздухоносные пути. Не обманывайся, Шото, не обманывайся. Перед тобой сидит лжец, он не скажет тебе ни капли правды.       — Страшно, — голос Мидории дрожит, как листья на ветру. — Мне страшно, Тодороки-кун.       Черт. Он все еще верит.       Дышать не получается до тех пор, пока он не делает пару глотков сладкого напитка, и ком, поддаваясь, растворяется в зеленом чае. Он клянет себя, обзывает слабаком, вспоминает, что на его шее и так болтается позорный ярлык прямо рядом с позорным ошейником, но все равно верит.       — Ты нормально спишь? — спрашивает он неожиданно хриплым голосом.       — Нет, не совсем, — нервно улыбается Мидория. — Телевизор уже не помогает. Радио тоже. Подумываю завести кошку.       Они замолкают. Тодороки доедает свой ужин и допивает чай. Изуку все еще смотрит куда-то в пол, уткнувшись носом в колени, скрытые тканью джинсов. Руки странно дрожат, душа не на месте у обоих. Изуку встает с места, присаживается рядом. В руке у него странное маленькое устройство.       — Потерпи секунду, — просит он и подносит устройство к ошейнику. В звенящей тишине раздается щелчок, и аксессуар мгновенно оказывается на полу. — Время вышло. Теперь он больше не нужен.       Мидория поднимает ошейник и прячет его в карман. Тодороки впервые за всю неделю глубоко и легко вздыхает. Горло ничего не сдавливает (кроме воображаемого ярлыка). Становится даже легче жить.       — Ты отпустишь меня? — прямо спрашивает Тодороки. Голос все еще немного хрипловат. Изуку тихо мотает головой из стороны в сторону.       — Прости, Тодороки-кун, но мне придется держать тебя здесь еще какое-то время.       — Но почему? — герой начинает злиться, в его тоне проскакивают стальные нотки. Точно такие же, какие появляются на лице Изуку.       — Ещё рано, — Мидория собирает пустые тарелки, забирает поднос и поднимается с места. — Мне пора идти. Договорим завтра.       Закрывающаяся дверь. Тихий щелчок. Пустое отчаяние.