Ночные

      Брент не может сказать, правильным или неправильным это ощущается. Словно выпадающая категория чувств, которую невозможно — ему, сейчас — определить. Чувствует ли он вообще что-то по поводу? Брент воспринимает многие вещи инстинктивно, как данность. То, что происходит сейчас, по его шкале ощущений — нейтрально. Может быть, чувства ещё не проснулись? Эти чувства? Такие чувства?       Робкая попытка сравнить это с тем, что он испытывал к своим предыдущим… к своим… своим девушкам — глохнет, едва зародившись, сметается напором отрицаний: нет, не то. Вообще не то.       Но зато теперь он в гораздо большей степени чувствует, что Лайонел — на его стороне. Что они с ним — стая. Если можно назвать стаей дуэт.       Они продолжают охотиться порознь, хотя всегда выходят вместе. Но ведь так было и раньше. Что же изменилось?              — Уфффф, Бренто, я чую в воздухе весну!       Они стоят, опершись о поручни, спиной к гавани, лицом к городу, вода хлюпает о камни пристани, сырые доски, одинокие чайки вспарывают влажный воздух своими резкими голосами.       — Так ведь уже март, Лайонел. — Бренту зябко, он оделся слишком легко, и хочется просто — в тепло портового кафе, к горячему кофе и сладким пончикам. Пончики будет есть Лайонел, а Брент потом слижет потёкшую глазурь с его пальцев.       — Март? — Лайонел, отбросив попытки щуриться на неумолимо светлеющее рассветное небо, надевает тёмные очки, вслед за ним — Брент. — То есть, мы пропустили Марди-Гра?       — Какой тут Марди-Гра, в Сиэтле… — Брент сплёвывает. В серо-синем свете слюна отдаёт ржавчиной. — За Марди-Гра надо было в Новый Орлеан ехать… там, кстати, и теплее… — Он непроизвольно вздрагивает.       — Замёрз? — Лайонел участливо заглядывает в лицо.       — Нет, блин, запарился… пойдём, выпьем кофе?       Кивок. Рука невзначай обнимает за плечи.       — Эй, полегче, — бычится Брент, но ему приятно. Чертовски приятно. — Примут ещё за…       — Да на хер! — Опасная улыбка говорит больше, чем слова. — Я угощаю.              В круглосуточном кафе действительно тепло, даже жарко, окна запотели изнутри. В предрассветный час здесь почти никого — только в углу дремлет, упав лбом прямо на стол перед собой, какой-то мужик.       Лайонел тут же подходит к стойке, во всю ширь улыбается немолодой женщине с покрасневшими от бессонницы глазами, на груди приколот бейдж «Энни».       — Два кофе. И пончики. Свежие есть?       — Два кофе... молоко, сахар? — (Лайонел кивает, прихватывает пригоршню пакетиков с сахаром.) — Свежие будут позже.       — Тогда несвежие. Любые. Если остались.       — Всё, что есть — на витрине.       — Тогда мы возьмём всё.       Лайонел расплачивается мятыми бумажками.       Они забирают кофе и пьют, глядя друг другу в глаза. От горячего напитка становится теплее. «Энни» щипцами подцепляет оставшиеся пончики — один с шоколадной глазурью, один — с белой, покрытой словно бы цветными опилками, выуживает откуда-то ещё два просто в сахарной пудре — складывает их в коробку и ставит коробку на стойку.       — Спасибо, Энни! — проникновенно говорит Лайонел. Женщина улыбается в ответ:       — Заходите ещё! Или подождите, пока свежие привезут...       — Мы лучше зайдём позже. Уж я-то точно зайду! — Весело подмигивает Лайонел.       Хлопает дверь, они снова на улице.       Немного пройти по набережной. Вот оно, спокойное местечко. Сесть на грузовые ящики. Открыть коробку.              Брент опять, затаив дыхание (сам не замечая этого), следит, как Лайонел ест. Как откусывает, пережёвывает, глотает. Завораживающее зрелище.       А потом — тянется к пальцам, длинным пальцам в крошках и глазури.       Этим вечером «Энни» не вернётся домой. И под ногтями у Лайонела — как и сегодня — останется немного крови.