Ночные

      Леон смотрит на Брента, просто смотрит, стараясь подавить горечь, разрастающуюся внутри, как ядовитый гриб. Брент сейчас слишком сильно напоминает Леону его отца («твоего ненастоящего отца», как сказал Лайонел, верить ли ему? Очень хочется): неуклюже устроился в кресле, забывшись пьяным сном. Брент опять слишком много пьёт. Похож на того Брента, которого когда-то привела Рита. Значит, это с ним периодически бывает? Но почему?       Леону хочется наорать на этого придурка. Облить его холодной водой, надавать пощёчин. Отец (ненастоящий отец, напоминает себе Леон) тоже вёл себя так: молчал, уходил, возвращался пьяный в стельку и, если его не доставать, просто ложился спать. А если начнёшь спрашивать... Даже сейчас Леона передёргивает. Пытаясь отвлечься, он скользит взглядом по комнате, но от этого легче не становится: столько мусора и хлама здесь ещё никогда не было раньше. Если все эти скопившиеся наслоения как-то могут описывать его жизнь, то они весьма красноречиво говорят о тотальном хаосе. Как так получилось? «Надо устроить уборку», — думает Леон. Брент что-то неразборчиво бормочет во сне, кажется, ругает кого-то.       — Ничего, это у него пройдёт. — Лайонел возникает сзади и тут же, убрав длинные волосы Леона в сторону, начинает целовать его в шею, запускает руки в джинсы. — Ты такой сладкий, Кэнди. Я хочу пососать твой леденец, — хихикает прямо в ухо. Сегодня Леону не нравится то, что Лайонел зовёт его «Кэнди». Это не кажется смешным. И ему не хочется ничего при Бренте, пусть даже тот вряд ли поймёт происходящее. С Лайонелом вообще всегда всё получалось как-то не так. Хотя и получалось. Но Брент... Когда они жили с Ритой, и, особенно, когда остались вдвоём — только Брент и Леон — это было что-то особенное. Что-то очень правильное (не сказать, чтобы Леон ощущал Лайонела как не-правильное, нет). Брент всегда хотел видеть его глаза, чувствовать его целиком. Леон словно сливался с Брентом, и ему казалось, что они — одно, неделимое — тело, душа... единое существо.       Лайонел... с ним такого не происходило. От него приходило ощущение силы, эйфория, мало имеющая общего с человеческим. Если Брент чувствовался таким живым, уязвимым, балансирующим на грани, то Лайонел казался потусторонним, давно перешагнувшим неведомую границу.       Вместе с тем, и Брент, и Лайонел были словно две стороны чего-то большего, некоей недоступной пока пониманию Леона системы, системы, в которую, похоже, был встроен и сам Леон.       Вряд ли бы он всё это мог объяснить — но интуиция говорила с ним на своём языке и говорила вполне определённо.       — Кэнди... — Голос Лайонела опускается совсем низко, звучит, как приглушённое звериное рычание. — Кэнди, давай...       Когда ему уже двадцать три, а тебе всего семнадцать, и он намного, намного сильнее и опаснее тебя — что остаётся делать? Когда его руки, его язык знают все твои чувствительные точки? Что делать?       — Я хочу мира, — шепчет Леон.              Стоя на четвереньках среди хлама — боже, наверное, все соседи слышат их — Леон поднимает голову и видит Брента, сползшего с кресла, мутные глаза бессмысленно глядят на них с Лайонелом, из открытого рта тянется слюна. Брент шарит по полу, словно ищет что-то. Леон знает, что Лайонел тоже видит это. Но что он чувствует? Электрические волны болезненного возбуждения прокатываются, передаваясь от одного тела к другому, и оба они — Леон и Лайонел — почти одновременно кончают, и оба кричат при этом: «Бренто-о-о!»       На каком-то, скорее, механическом, импульсе, рука Брента, нащупав зажигалку, щёлкает колёсиком, высекая искры, снова и снова. Достать сигарету ему не пришло в голову.       Лайонел падает на матрас, увлекая за собой Леона, слизывает пот с его шеи, кусает в загривок, смеётся.              Первой загорается старая газета (заголовок «Вампир из Сакраменто»), но ни Леон, ни Лайонел не видят этого.