Ночные

      Лайонел выглядит так, будто вот-вот взорвётся.       — Наконец-то, Бренто! Где тебя носило?!       Брент молча идёт к холодильнику, выудить банку пива. Февраль в этом году мерзейший. А ещё — они так и остались в Мадроне, на Пайн-стрит, странный выбор, учитывая, что окрестные домики все сплошь людей «приличных», палисадники и всё такое. Брент бы давно ушёл, но только не от Леона. По крайней мере, пока ему кажется, что он нужен Леону — пока Брент просыпается и видит близко-близко его лицо, словно бы светящееся изнутри какой-то нечеловеческой красотой, лицо, повёрнутое к Бренту.       — А в чём проблемы? — Брент устал; уже совсем почти утро.       — Поставь банку или пей уже! — От Лайонела разве что только искры не сыплются. Брент решает, что пиво подождёт и закрывает холодильник снова:       — Ну? — Отшатывается невольно, когда Лайонел молниеносно оказывается рядом, смотрит сумасшедшими совиными глазами, показывает зубы в улыбке.       — Я нашёл его, — шепчет Лайонел, прижавшись лбом ко лбу Брента.       — Кого?       — Отца, Бренто. — Лоб у Лайонела слишком горячий, или, может быть, Брент просто ещё не отогрелся.       — Какого отца?       — Нашего. Моего, твоего, Кэнди... отца, Бренто!       — Это... бред?..              Поздно ночью они втроём стоят возле сонного алтаря собора Сент-Джеймс. Сложнее всего было добудиться Леона, которого в последние дни свалила с ног та же хворь, что была у Лайонела год назад. Возможно, это как-то связано с трансформацией, отмечает наблюдатель в голове у Брента.              После того, как Лаойнел сообщил ему новость, Брент, не говоря больше ни слова, отправился в спальню и лёг рядом с Леоном. Знает ли Леон уже? Как воспринял это? И что вообще значит — «отец»? Или это очередное звено вывернутой лайонеловской логики, по которой все они — суть дети мрака?              Лайонел уверенно ведёт их влево, к ничем не выделяющейся среди других плите, и с лёгкостью приподнимает её. Это же каменная плита, начинает паниковать наблюдатель. Это же Лайонел, обрывает он сам себя.              Там, внизу, загорается тусклый свет.       — Отец, — говорит Лайонел, склоняя голову.       Тварь, лишь по общему облику чем-то напоминающая человека, приближается к ним. Леон сжимает руку Брента, со свистом выдыхает воздух из-за сомкнутых зубов. Бренту кажется, что самого его сейчас стошнит. Тварь останавливается. Уголки рта ползут вверх, закручиваясь в полумесяцы.       — Элис! — Указывая на Лайонела длинным, длиннее, чем у людей, пальцем, увенчанным кремнистым на вид когтем.       — Марта! — Это Леону. Перед Брентом тварь медлит, просверливая его взглядом выцветше-голубых, словно подсвеченных изнутри, глаз. И улыбается ещё шире, обнажая ровные треугольники зубов:       — Лина! — Стены качаются, но Брент знает, что он выдержит. Что все они выдержат.       Потому что за оплавленными чертами лица угадывается образ, знакомый по отражению в зеркале. Потому что в каждом из них тварь увидела свою прежнюю возлюбленную и назвала её имя. Потому что от твари не идёт — к ним — опасности (хотя она крайне опасна), только — гордость и... любовь?!              Позже они — втроём — оказываются на набережной, у паромного причала; вид у Леона совсем больной — щёки пылают, с губ срываются бессвязные слова. Лайонел кутает его в свою куртку, прижимая к себе. Брент курит, смотрит на воду. Значит, это всё правда. Потому что сердце говорит — правда. Значит, они действительно не люди. Значит, Лайонел — его брат. И Леон тоже. Но как теперь принять — всё это?       Как?