31.

— Фудзико-сан, а что такое небо? Фудзико-сан хорошая, добрая, на ощупь — как грецкий орех: снаружи — твердая, грубая — платье из колючей жесткой шерсти, морщинистая — руки испещрены сотнями линий, а внутри — самая нежная и ласковая. Хинате она нравится, нравится общаться с ней, и иногда грустно, что шанс выпадает так редко: в приюте больше ста воспитанников, и Хината такой не один. Хоть где-то он не один. — Небо? Ну, знаешь… — Фудзико-сан запинается, вздыхает, а после гладит своей морщинистой ладонью Хинату по непослушным волосам, и он мигом улыбается и жмется покрепче. — Небо — это когда чувствуешь себя таким большим и одновременно совсем крохой, небо — это свобода, ни с чем не сравнимая свобода, когда кажется, что ты можешь абсолютно все и никто не помешает тебе… а еще оно как будто согревает, но не тело, а твое сердце. Вот что такое истинное небо. Хината задумчиво хмурится, а после фыркает и встряхивает волосами. Разве такое бывает — одновременно большим и маленьким? Да и что должно случиться, чтобы такой, как он, вдруг почувствовал себя непобедимым? Наверное, это одна из тех загадочных сказок, что Наоки-сан — другой воспитатель — рассказывает остальным перед сном, а Хината так любит подслушивать. И все равно, что он не понимал значения половины слов: Фудзико-сан прекрасно умела объяснять. И благодаря ей, Хината поверил в красоту и уродливость, в свет и тьму, в яркость и тусклость, но в небо поверить почему-то не получалось. — Наверное, у других людей есть небо. А у меня нет, — Хината вытирает рукавом слишком большой рубашки нос и тихо вздыхает. Хинате тогда было семь. Хинате сейчас шестнадцать, и у него все еще нет неба. На уроках физики и астрономии ему старались объяснить, мол, небо — это просто пространство над поверхностью Земли, и ничего сверхъестественного в нем нет; Фудзико-сан ушла вскоре после того разговора и больше не вернулась, Наоки-чан состарился и стал как засохший изюм, а Хината все еще искал. Пока не выходило. Ученики появлялись и исчезали, ушел высокий-высокий Лев, который так любил угощать Хинату приторными карамельками: они были как кусочки обкатанного стекла, ушел слишком громкий Бокуто — он всегда говорил, что он филин, которого заколдовала злая колдунья-ворона, и когда проклятье спадет, он снова сможет слышать людей, ушел на своих новых пластиковых ногах и Кенма, с которым делил комнату Хината. Фудзико-сан говорила, что там, за оградой интерната, они будут счастливее, чем здесь, и Хинате хотелось бы в это верить. И надеяться, что все они еще встретятся. Новый сосед оказался замкнутым и грубым, на ощупь — как рыбий скелет: такой же костлявый и жесткий, а ниже локтя — холодное-твердое-гладкое, такое же, как новые ноги у Кенмы. Новый сосед называл это «протезом» или «клешней», и ему, кажется, не нравилось, когда трогали это или его самого. Но ради Хинаты пришлось потерпеть. Нового соседа звали Тобио, Тобио Кагеяма, и имя казалось похожим на грохот упавших камешков — Хината несколько раз негромко произнес, покатал на языке, привык к звучанию и самому себе кивнул — подходит. Кагеяма был выше, выше на добрых полголовы, а еще — худым и нескладным, однажды дал вскользь провести руками по собственному телу, и Хинате казалось, что он отобьет все ладони о торчащие острые ребра. А еще Кагеяма был сильным, намного более сильным, чем от него ожидали, и никто не рисковал задирать его или обижать, и Хината даже немного ему завидовал — самого в детстве слишком часто норовили обидеть. Кагеяма тайком курил в туалетах, и от него потом пахло горько и мятно, один раз дал попробовать Хинате, но тот не выдержал даже первой затяжки: обожгло горло и обручем стянуло грудь, и долго еще потом удивлялся — как это жгучее вообще можно вдыхать? Кагеяма был другим, совсем другим, непонятным и неизвестным, а еще — холодным и отчужденным, и Хината с завидным упорством старался эти барьеры сломать. Как будто за теми барьерами было что-то безумно важное. А еще Кагеяма был теплым. Выяснилось позже, много позже, когда пал последний барьер и пришла зима, и было очень-очень холодно, а Кагеяма откидывал край своего одеяла и мрачно звал к себе: «Замерзнешь ведь там насмерть». Было тепло, немного щекотно внутри, слегка неудобно — твердая ключица под щекой, почему-то страшно, но очень-очень хорошо. Кагеяма обнимал крепко, словно не желал отпускать, заставлял уткнуться лбом в плечо, и долго-долго не удавалось заснуть: мешало что-то, встающее комом в горле. И хотелось, чтобы как можно дольше не наступало тепло. А еще Кагеяма был странным: не позволял по интернату ходить одному, хотя дорогу Хината давно уже знал наизусть; брал за руку или обхватывал длинными пальцами запястье и вел за собой, в столовую, на занятия, погулять, и Хината сначала ощетинивался и шипел в ответ, а потом — привык, и сам уже подставлял ладонь, не дожидаясь приглашения, и не тащился следом — шел рядом, стараясь успевать за чужим размашистым шагом, и то самое неосознанное пушистым клубком ворочалось внутри — и снова страшно, и незнакомо, и очень-очень хорошо. И больше никто не обижал, не норовил подставить подножку, не пытался потихоньку отщипнуть кусочек от чужой порции — Кагеяма был рядом, и Кагеяма оберегал. И было спокойно. А еще Кагеяма… а еще Кагеяма просто был, и это было ни с чем не сравнить. Кагеяма всегда был где-то рядом, на расстоянии вытянутой руки, чтобы всегда можно было коснуться, и Хината чувствовал себя наконец-то в безопасности. Как будто он уже совсем-совсем не один. А потом пришла весна, и на улице снова стало можно дышать полной грудью, и недалеко от интерната распустился первый цветок — Кагеяма привел потрогать, а потом вдруг мокро прикоснулся губами к уголку губ, и что-то невысказанное вдруг распустилось в сердце, пронзая его корнями и пуская все новые и новые отростки по телу, и почему-то хотелось кричать от радости, чтобы услышал весь мир — Фудзико-сан говорила, это называется «любовь». И Хината тогда улыбался весь день и грел это чувство, упивался им, наслаждался, но не говорил о нем никому, это — только его. И Кагеямы. А потом, когда стало еще теплее, и на очередной прогулке разрешили снять куртку и отложить, Кагеяма вдруг совсем легко поднял его и усадил к себе на плечи, и было высоко и совсем не боязно, и Хината смеялся и раскидывал руки в стороны, и обнимал Кагеяму за шею, и тогда вдруг всплыли в памяти далекие-далекие слова… И Хината все еще ни разу за всю свою жизнь не видел неба. Но его небо само его нашло.