31.

— Этого не должно больше повториться, — Гокудера стоял у открытого окна босиком и в одной рубашке и, нахохлившись, медленно и вдумчиво курил. Раньше Такеши украдкой любовался им в такие моменты, сейчас — любовался открыто, полагая, что имеет право на свою долю удовольствия (хотя бы эстетического), но Гокудере излишнее внимание явно не льстило: он еще больше сжимался в комок и хмурил брови. — Я повел себя недостойно звания Хранителя Десятого Босса Вонголы, и это исключительно твоя вина, поэтому хватит лыбиться, идиот. — Да брось, Хаято! — Такеши улыбается еще шире и привычно тянется потрепать парня по волосам, но тот ловко уворачивается и скалит зубы. — Тсуна все равно ничего не узнает, мы ведь не скажем! — Для тебя я Гокудера, — коротко бросает собеседник и, щелчком отправив недокуренную сигарету в окно, принимается одеваться. Цепи на джинсах жалобно звенят, и точно так же жалобно пищит маленький теплый комок в груди Такеши — надежда оборвалась. Хаято — Гокудера, поправляет Такеши сам себя — уходит, хлопнув дверью, а очередная паутинка надежды обрывается с тихим звоном. Снова не удалось. Такеши не планировал это. Если честно, он просто пригласил приятеля (друзьями эти двое не были никогда, как бы Такеши ни пытался этого достичь) на чай после учебы; чай был вкусный, зеленый, заваренный по всем правилам, разговор — легкий и ни к чему не обязывающий: никакой мафии, перестрелок, Реборна, обсуждали игры, журналы и новенькую из параллельного класса, потом кто-то — Такеши не помнил кто, скорее, конечно, он сам — предложил ради прикола посмотреть порнушку, которая оказалась не совсем гетеросексуальной. А потом Такеши помнил только изящную кисть Хаято — Гокудеры, когда уж тут запомнишь, сжимающую его короткие темные волосы, шелковистую головку на языке и хриплый стон, с которым Гокудера кончал. Еще бы чуть-чуть, и Такеши сам бы кончил себе в ладонь, но не дали: Гокудера, едва-едва опомнившийся, грубо его оттолкнул и, как был, в одной рубашке и без белья, ушел на кухню, прихватив помятую пачку сигарет. И им не удалось даже нормально поговорить — Такеши знал, что больше они не заговорят об этом. Завтра сделают вид, что все как обычно, что не было ничего, Такеши будет как всегда задирать Тсуну, а Гокудера — его защищать, но сейчас можно закрыть глаза и медленно сползти вниз по стене. И один раз, один-единственный раз ударить кулаком в стену — костяшки и так сбиты, никто ничего не заметит. Такеши все еще верит в лучшее. Просто — не в этот раз.

***

На улице был сентябрь, холодный ветер пробирал до костей, а у Гокудеры не было с собой ни перчаток, ни шарфа, но он из чистого упрямства сидел в парке и пытался поджечь очередную сигарету. Домой не хотелось, у дома сидел один из специально присланных из Италии подручных отца, которым была поставлена четкая цель: убедить нерадивого сыночка вернуться. Возвратиться означало потерять все. Терять свое место и друзей Гокудера не хотел. Сигарета никак не желала разгораться, колесико зажигалки чиркало впустую, и Гокудера наверняка бы швырнул и то, и другое в снег, если бы не накрывшая его ладонь чужая рука. Теплая. — Ты же замерзнешь и простудишься, — Ямамото возвышается над ним — этот придурок выше на полголовы, и потому еще сильнее раздражает — и, разумеется, улыбается. В другой день Хаято наверняка бы ответил что-нибудь язвительное, а еще лучше — плюнул бы в глаз, но сейчас ему слишком холодно и да, черт возьми, одиноко, потому он просто крепче обнимает себя руками и молчит. А Такеши, сделав вид, что не заметил неловкой паузы, продолжает: — Мы могли бы вместе пойти ко мне. Там немного бардак, зато тепло, и ты согреешься. Что скажешь? Гокудера с самого начала запретил себе думать о том, что случилось почти месяц назад, — они же пообещали друг другу, что такого больше не будет, и это все была просто нелепая ошибка, и по-хорошему надо бы отказаться, но очередной порыв ветра забирает последние крохи тепла, и Гокудера молча встает. Уж лучше в одной комнате с бейсбольным придурком, чем здесь. В этой самой комнате, как и во всей квартире, творится обещанный беспорядок: по полу раскиданы спортивные журналы и учебники, вещи в художественном беспорядке развешаны на стульях и спинке дивана. Но, вопреки всем ожиданиям, Такеши довольно быстро убирает (будем честными: запихивает все единой кучей в шкаф, махнув рукой), а затем так же сноровисто выставляет на обеденный стол коробку с готовыми роллами и две кружки чая. Чай хуже, чем в прошлый раз, — черный, из пакетиков, еще и с лимоном, но он все еще горячий и сладкий и возвращает тепло замерзшим рукам, а роллы, как всегда, восхитительны — уж насколько Гокудера равнодушен к японской кухне, но готовили оба члена семьи Ямамото отменно. Становится хорошо, расслабленно и сонно, и Гокудера устало зевает, откинувшись на спинку стула. Такеши не спрашивает, что случилось, — знает, наверное, рассказала Бьянки или Тсуна. Такеши просто встает за спиной и кладет руки на чужие плечи, массируя и разминая, и это до одурения приятно. Гокудера думает о том, что это все еще недостойно, но физические ощущения сильнее, и он выгибается, ластится к чужим рукам, а после Такеши влажно целует его в нежное местечко за ушком, и Гокудера уже не думает ни о чем. Способность думать возвращается много позже, в кровати, когда под боком сладко посапывает обнаженный Такеши, а у Гокудеры слегка болит шея — слишком сильно сжал зубами, придется в куртке с воротником ходить — и тянет чуть ниже поясницы. И первым желанием становится вскочить и выбежать вон, но что-то держит его, что-то сильнее мыслей о гордости и достоинстве, и Гокудера успокаивает себя: я остаюсь только потому, что здесь тепло, а домой мне путь пока заказан. И единственное, на что его хватает, — отодвинуться на край кровати и в отместку перетянуть большую часть одеяла на себя. Утром они все еще не говорят об этом. Не в этот раз.

***

Такеши все еще не осознает, что происходит. Что происходит уже практически полгода, что ему делать дальше и как поступить. Хаято — сил поправлять уже нет — вроде бы всегда рядом, вот он, руку протяни и сможешь прикоснуться, но каждый раз исчезает, ускользает сигаретным дымом сквозь пальцы, и не поймаешь, как бы сильно ни старался. Они вроде бы вместе — Гокудера приходит часто, раза три в неделю, и всегда все заканчивается одним и тем же: они, тесно сплетенные, на кровати или на полу, целующиеся, ласкающиеся и как будто немного влюбленные, только вот и заканчивается это всегда по одному и тому же сценарию — на следующий день словно ничего и не было. Все так же ругаются, ссорятся, спорят, Гокудера шипит, Такеши смеется, Тсуна пытается их разнять, и все как всегда. Внешне. Эта неопределенность (не)много сводит с ума, и Такеши впервые в жизни растерян, потерян и не знает, что вообще предпринять; это — не спорт, где все выверено и заучено до автоматизма, не учебники, где просто нужно уметь понимать, а что-то совсем тонкое, почти незримое, и Такеши слишком сильно боится одним неосторожным словом все сломать. А оставлять все, как есть, — почти что невозможно. Мысли об этом не дают собраться, сконцентрироваться, затмевают собой все остальное, и у Такеши уже нет сил на тренировки, на учебу; это сводит с ума, это отравляет жизнь трупным ядом, и когда наперерез пешеходному переходу мчится неосторожный водитель, Такеши даже не успевает отойти. И прежде чем он медленно проваливается в темно-алую пелену, в голове мелькает всего лишь одна мысль: они так и не успели поговорить.

***

Ожидание в больнице тянется невыносимо долго, Гокудера закурил бы, если мог — здесь строжайше запрещено, а на улицу выходить страшно — вдруг пропустит тот самый момент. Гокудера снова и снова прокручивает в голове утреннюю сцену: притихшая учительница, сообщающая, что одного из его одноклассников сбила машина, оглашение фамилии, кинувшиеся в слезы девчонки, а он тогда отреагировал раньше, чем успел что-то решить. Сорвался с места, сбежал из школы — с первого урока, единственный раз в жизни, — а теперь он здесь, в пропахшем лекарствами белоснежном коридоре, ждет непонятно чего. Милая девушка за стойкой регистрации сказала, что операция будет не из легких: не один перелом, черепно-мозговая, и все это надо собрать по кусочкам, как сложнейший паззл, и вряд ли это будет быстро, но Гокудере все равно. Гокудера готов подождать. — Вы можете идти домой, — вышедшая из операционной медсестра мягко улыбается, и Гокудера в ее глазах видит ответ на невысказанный вопрос: все в порядке. Выжил. Будет ходить. — Он пока в реанимации, завтра переведут в обычную палату, и можно будет навестить. Гокудера устало и облегченно вздыхает и закрывает глаза, откликнувшись коротким «спасибо». Завтра — это значит, через двенадцать с лишним часов, а до тех пор можно и подождать. И Гокудера думает о том, что как только этот идиот очнется, они уж точно поговорят. И наконец-то по-настоящему предложат друг другу встречаться. В этот раз — уж точно.