31.

За окном утро. Солнечный свет, ярко-зеленые листья растущего под окном дерева. За окном начинается новый день, просыпаются люди, город оживает и стряхивает с себя пелену сна. Просыпается и Тадаши. Ему предстоит много дел. Все до автоматизма: теплые тапочки, ванная, зубная щетка, пожелать доброго утра маме, погладить пушистого кота, что урчит и трется об ноги, требуя кусочек чего-то вкусного; завтрак, как всегда — суп мисо, вареный рис с соевыми бобами и омлет, потом, конечно, должна быть школа, но школа просто ему не нужна. Не сегодня. Не в десятое, сотое, тысячное сегодня. Они ведь договаривались встретиться. Вчера, десять, сто, тысячу вчера назад. Тадаши наперед знает, что будет, и все равно — как в первый. Как в первый закинуть на плечо ремень школьной сумки, где вместо учебников — деньги, отложенные на самый-самый черный день и пригодившиеся в самый счастливый; как в первый попрощаться, как в первый уйти. На улице легкий ветерок — Тадаши с удовольствием подставляет щеки, идти недалеко, всего минут десять, но кажется — вечность. Снова. Еще одна вечность перед неизбежным. Еще одна вечность, когда он чего-то ждет. И дожидается. Его обнимают, крепко-крепко, и можно уткнуться в костлявое плечо, вдохнуть родной запах, прижаться, словно пытаясь стать одним целым. Пальцы чужие тонкие, нежные, ласково перебирают и треплют волосы, и хочется урчать, подставляться под ласку, но Ямагучи лишь счастливо жмурит глаза. Боль отступает, лучше, чем от любых таблеток. Отступает, если поверить, что это правда. — Я по тебе скучал. Это не будет иметь значения. Это исчезнет и растворится в новом временном витке, но Ямагучи скучает. Скучает до озноба, пробирающего кости, до дрожи во всем теле, до стертых в крошку зубов. — Я по тебе тоже, мой Тадаши. И снова напомнить себе — это правда. Это так и есть. Ты нужен, ты не забыт, у вас впереди — вся жизнь. Чужая рука в ладони, сжимает крепко и твердо, но ведущий здесь — Ямагучи, он тянет за собой, и в этот раз в парк на окраине города. В самый первый это был торговый центр, еще, кажется, парк, еще, вроде бы, какой-то из музеев, а потом Ямагучи сбился со счета и перестал запоминать. Декорации не важны, важны актеры в театре собственной лжи и самовнушения. И Ямагучи хочется задернуть занавес или хотя бы объявить антракт, но потом ловит краем взгляда чужую улыбку, и сердце снова подкатывает пульсирующим комком к горлу. — Я когда-нибудь делал что-то неправильно? Тадаши сам улыбается, надломленно, вымученно, из последних сил. Самовнушение и глупая надежда — все, что заставляет его не бросать попытки. Улыбка Тсукки — все, что держит его живым. — С чего ты взял? Он смотрит удивленно, изгибает бровь, почти по-птичьи склоняет голову набок, и хочется выть: неужели ты не понимаешь меня, неужели, неужели ты продолжишь в это играть? Тадаши ведь знает, Тадаши прекрасно все знает, но все равно подается вперед и молча жмется всем телом, и плевать, что вокруг люди и смотрят. Тсукишима кладет широкую ладонь на его затылок, и важнее этого нет ничего. А потом, разумеется, приходится собраться, напомнить себе, что нужно быть счастливым, улыбнуться, украдкой сглотнуть, чтобы исчез надоевший комок, и пойти дальше. Дальше, в парк, где в такой час почти что безлюдно, и можно сидеть совсем близко, соприкасаясь коленями и бедрами; на солнце волосы Тсукишимы кажутся расплавленным золотом, и глупое измученное сердце замирает, как будто снова в самый первый раз. Какая-то закуска из придорожного магазинчика, наверное, отвратительна, но Ямагучи почти не чувствует вкус — Тсукишима прислоняется к нему плечом, и от этого теряются все прочие чувства. И они ведь почти даже не говорят. Так, обмениваются общими фразами: школа, команда, экзамены, новый фильм, на который стоит сходить, но от молчания уютнее во сто крат. Как будто взаимопонимание выше уровня слов, как будто им и не нужны слова. Ямагучи теряет счет времени, каждая секунда растягивается на десять, сто, тысячу часов, и эта тягучая, медленная вечность снова вдруг обрывается: нам уже пора. — Нам уже пора, — говорить Тсукишима, хмурясь. На часах, наверное, четыре или уже пять, и пора домой, и нужно готовиться к завтра, но Ямагучи знает, что завтра не наступит, по крайней мере, уж точно для них, и поэтому… — Не уходи. И поэтому хватается за чужое предплечье, как утопающий. И потому тянет на себя, сжимает до побелевших костяшек, кажется, даже дрожит, но так хочется, так хочется хоть немного растянуть удовольствие, и плевать на завтра, ради Тсукишимы можно хоть десять тысяч раз его отсрочить. Ради Тсукишимы. Ради пока еще существующих «них». И у него выходит. Ямагучи просчитывает дальнейшие варианты, что делать, судорожно, на ходу; таскает по городу, по неизвестным закоулкам, без умолку треплется о всякой ерунде, перемывает общим знакомым косточки; это не спасет, не поможет, это лишь оттянет неизбежное на час, на два, на три, но почему-то в груди все еще пульсирует надежда: а вдруг. А вдруг сработает. А вдруг что-то пойдет не так. — Тадаши, нам… нам надо поговорить. Тсукишима останавливается, отводит взгляд — стыдно говорить о таком в глаза; поправляет очки нервно, комкает рукав толстовки в пальцах. Ямагучи знает уже. Знает так, что, кажется, на сетчатке выжглось. — Ты не виноват, я просто… я просто перестал тебя любить. — Мы можем… остаться если не друзьями, то хотя бы приятелями. — Мне… очень жаль. Ямагучи шепотом проговаривает все его фразы до того, как хоть что-то было сказано. Не сработало. Не в этот десятый, сотый, тысячный раз. Ямагучи смотрит на уходящего вдаль. И закрывает глаза. И за окном снова утро, солнечный свет, зеленые листья растущего под окнами дерева. И Ямагучи не знает, сколько раз ему еще придется заново запускать этот день.