31.

Пустота всегда приходит ночью. Кроется в тени шкафа, тянет ледяные когтистые лапы из-под кровати, шелестит занавесками и страницами оставленной на полу книги, гасит свет и мешает хоть немного вдохнуть. Пустота не уходит днем, она лишь прячется, за раковиной, на дне ящиков, под старинным большим сундуком и в том темном углу ванной, куда никогда не достает свет от лампы. Пустота поселилась в их доме и не хочет уходить. Пустота хочет Камину. Пустота хочет забрать его, подчинить себе, разорвать на осколки остатки так кропотливо собранной по частям души. И пустота с каждым днем подкрадывается все ближе. А у Камины нет сил и желания с ней бороться. Слишком сложно. Долго. Тяжело. Камина уже одной ногой в пустоте, и вытягивать его каждый раз становится все сложнее. Все сложнее разбудить, вытащить из липких объятий кошмарного сна, убедить, что реальность — вот она, вот, перед тобой, а прошедшее давно позади, кончилось и не повторится больше никогда; а Камина смотрит пустыми глазами и шепчет: «Это я виноват». И шепчет: «Это должен был быть я». Камина кричит, выгибается дугой, сжимает в ладонях истерзанные простыни, росчерки татуировок кажутся черными на побелевшей, как полотно, коже; холодная испарина, судороги, и не растолкать, не вернуть к жизни — к себе; она просто бессильна против пустоты. Ладонь на его лбу, прикосновения губ, шепот такой громкий, что вот-вот сорвется на крик, — все это растворяется в бессмысленной, всепоглощающей пустоте. И ей страшно, что однажды Камина тоже — растворится. У этого есть научное название. Она врач, она знает, пусть и не психиатр и не психотерапевт. Посттравматическое стрессовое расстройство. Афганский синдром. ПТСР. Безликие слова не прижились в их доме, Камина называл это пустотой. И она согласилась. Самое подходящее название. Пустота, в которую Камина проваливался все больше и больше с каждым днем и, сам того, может, и не желая, тянул ее за собой. Хватался до синяков за тонкие запястья, обнимал так, что сейчас хрустнут ребра; он думал, она сможет вытянуть его. А она падала вместе с ним. «До» она никогда не курила. «До» — умница-красавица, опора и надежда городской больницы, любимица пожилого заведующего отделением и всеобщая подруга, даже с откровенными затворниками смогла найти общий язык; с неизменной теплой улыбкой, в белом халатике до колена и на каблучках, ее когда-то кто-то назвал нимфой. Но это все до. Сейчас она больше напоминала восставшего из гроба мертвеца. Полубессонные ночи, заложившие темные тени под вечно припухшими глазами, заострившиеся скулы и пергаментная кожа, запах ментоловых сигарет — Камина бросил курить, она начала — и усталый до безумия взгляд. Она устала. Она хотела заснуть и чтобы все кончилось, и чтобы пустота ушла или хотя бы Камина согласился бороться с ней. И дни текли бесконечно долго и мучительно, как кровь из разрезанной острым осколком вены. Она была одной из тех, кто его собирал по частям. Собирал, рассыпавшегося, разбившегося, вправлял на место суставы и вставлял стальные стержни в кости; одной из тех, кто ставил его на ноги, учил заново дышать после интубации, держать ложку трясущимися руками и ходить после снятия аппарата Илизарова; одной из тех, кто рассказывал про терапию, «не оставаться в одиночестве» и «по возможности избегать тяжелых физических и психологических нагрузок». И одной, кто не оставил. Кто за руку вывел из больницы, привел к себе и сказал «живи». Кто надеялся, что все будет хорошо и все обойдется, и они справятся, и любовь — сильнее. А потом пришла пустота. Подкралась незаметно, слившись с цветом обоев и спрятавшись под укрывавшим пол ковром, пришла на мягких когтистых лапках вместе с воющими под окнами бродячими котами, пришла — и осталась. Осталась в доме, на кончиках нервно дрожащих пальцах, в тлеющих сигаретах со вкусом ментола и в сердце Камины. И — постоянно за ее спиной. Иногда казалось, что обнимает за плечи, ластится, как все та же бродячая кошка, шепчет на ушко: «Ну что же ты, дергаешься все еще, он уже мне сдался и ты когда-нибудь сдашься». И она снова беззвучно плачет, ссутулившись и обхватив себя руками, — не разбудить бы: Камина только уснул после нового приступа, а пустота обманчиво-ласково гладит по голове и все еще просит сдаться. И кажется, что еще чуть-чуть — и да. Камина на кладбище не идет. Твердит ей, что надо избегать триггеров, что ни к чему хорошему это не приведет, а еще там — шум машин, визг покрышек, алые сигналы светофоров, и нет, нет-нет-нет, нельзя, а то пустота вернется, и будет плохо. И хочется закричать: идиот, дурак, придурок, ты не видишь, что все и так плохо, и ты делаешь лишь хуже?! Так может, встанешь, соберешь остатки себя в кулак и посмотришь пустоте в лицо, так может, ты… Она молчит. И накидывает на плечи легкое пальто. Шуршат под ногами осенние листья, греет последними лучами постепенно умирающее солнце, а она смотрит в небо, и снова хочется плакать. Скоро зимние ночи будут казаться бесконечными. Скоро они оба не смогут дотягивать до рассветов, когда пустота исчезает. Скоро им обоим конец. Она знает, что не должна чувствовать вины. У того мальчишки — мальчишки, ха, он был на два или три года младше нее, — не было и малейшего шанса: травмы, несовместимые с жизнью, классическая картина, — он умер еще до приезда скорой. И не помогла реанимация с дефибриллятором и адреналином внутримышечно. Там бы помог только бог или волшебник, а они — ни то, ни то. Они спасли Камину, и это был их максимум. И иногда она думает и ненавидит себя: а может, лучше бы было, если бы нет? Она не влюбилась бы. Не забрала бы с собой. Не впустила в дом пустоту вместо умершего мальчишки. Она бы не. Много чего не. Мальчишка улыбается с цветной фотографии, задорно и весело; их с Каминой фото стоит на полке, там Камина в плаще, с сигаретой во рту и с точно такой же улыбкой и светом в глазах. Мальчишку звали Симон, и Камине он был братом — не по крови, по сердцу, братан, братишка, непутевый младший братец. Младший братец, которого Камина не смог уберечь, и он тоже был в этом не виноват, но людям так свойственно кого-то винить, и винить было больше некого. Ее Камина при всем желании обвинить так и не смог. Мальчишка улыбается, а она тихо плачет, в который раз за последнюю вечность, и спрашивает: «Что же мне делать теперь? Вот оставил ты на меня своего брата, а я не знаю теперь, что делать, куда мне бежать и куда вести его; помоги же мне, ну помоги, помоги, помоги, больше мне ждать помощи неоткуда». Неоткуда хотя бы потому, что все твердят: беги. Беги от него, беги со всех ног, спасай себя, пока еще есть что спасти. Своя рубашка ближе к телу. Один больной лучше, чем два. Это путь в никуда. В пустоту — как же ее тошнит и выворачивает до костей от этого слова. И не объяснишь им, что не сможет, что любит его так, что самой порой страшно, что надежда все еще где-то внутри есть, что если еще чуть-чуть постараться — обязательно выйдет; осеннее небо рыдает вместе с ней, и она чувствует, как пустота пробирается под одежду вместе с холодом. Она замерзшими пальцами нажимает на кнопки, звонит с третьего раза, дозванивается с пятого и шепчет в трубку: «Пожалуйста, забери меня, я замерзну насмерть, пока дойду домой, а автобусов нет и нет, и не знаю, будет ли, забери меня, пожалуйста. Забери. Сядь за руль, поверни ключ и забери меня». Ей нужно чужое тепло, ей нужен Камина, ей нужно поверить, что пустота еще окончательно не въелась в кости, не пустила корни в подкорку мозга, что шанс все еще есть и будет. А он смеется. Хрипло, надсадно, измученно, мол, глупая, ты что, шутишь, какая машина, что мне сейчас, в один момент победить пустоту и сесть за руль; возьми такси, останови попутку, позвони кому-нибудь, пусть приедет и заберет тебя, что ты пристала ко мне, будто не знаешь?! В трубке короткие гудки, пищит разряжающийся на холоде аккумулятор, а она поднимает голову к небу и истошно кричит, словно надеясь выплеснуть всю накопившуюся, застарелую боль и грязь. А боль лишь приходит новый волной. Ее забирает коллега. Самый угрюмый, молчаливый, раздражительный, похожий на дикого озлобившегося пса, с которым они не были ни друзьями, ни даже приятелями. Он приезжает через семь минут, отдает ей теплую, нагретую своим теплом куртку, включает в машине печку на всю мощность, покупает на заправке дрянной, но горячий кофе и щедро разбавляет его завалявшимся в бардачке виски. И молча протягивает платок, когда слезы льются с новой силой. Они не были ни друзьями, ни даже приятелями, но он довозит ее до дома и неловко треплет по спине: держись, все обязательно будет хорошо, рано или поздно, так или иначе. А Камина в ее сторону даже не смотрит. И она знает, что дальше будет в тысячу раз больней. Ночью пустота снова приходит. Снова крик, плач, чужое имя на губах, наверное, он слышит визг тормозов и видит яркий слепящий свет фар, хотя за этот год он так и не смог вспомнить все, что там было. Камина кричит, зовет кого-то, Камина из последних сил цепляется за реальность и гонит от себя прочь пустоту, ему нужна помощь, и она это знает. А она зажимает зубами угол подушки и снова беззвучно плачет, на диване, в другой комнате, одна, уставшая, измученная, разбитая. Вечность боровшаяся с пустотой ради Камины, а Камина не пожелал ради нее, и она устала. И плевать, что там будет, плевать, чем все закончится, кольцо из боли и одиночества замкнулось и схлопнулось, и бежать больше некуда, и спасать больше — нечего. Она проиграла. Она проиграла, а война не закончена, и снова приходит солнце. И Камина, такой же, уставший, разбитый, но словно какой-то другой, и гладит широкой шероховатой ладонью по спутанным после сна волосам, и закрывает глаза, и говорит: «Прости. Прости, я не Симона видел, я видел тебя. И я боялся тебя потерять, но теряю уже сейчас, и я устал. У вас там, в больнице, хороший мозгоправ?» Она снова плачет, цепляется за плечи, целует в небритую щеку и глотает соленые слезы, шепчет на выдохе: «Да, самый лучший, но я для тебя еще лучше найду, и не отдам тебя никому, и все у нас с тобой будет хорошо, и я в тебя верю». И много еще чего. А он улыбается слабо и крепче сжимает ее в объятиях, и Йоко чувствует, как потихоньку, шаг за шагом, боль сдает позиции. Пустота отступает.