31.

Мир не закончился. Мир не закончился, небо не упало на землю, раскалывая твердь, жизнь не остановилась в своем вечном течении. И мироздание не рухнуло, и бог не снизошел до смертных и не спалил все живое в геенне огненной, и ничего, в общем-то, не произошло, просто в мире стало больше на одного несчастного человека. Капля в море. Рисовое зернышко на чаше весов. Песчинка на белоснежном пляже. Мелочи. Так порой бывает. Потолок. Белый. Трещинами по штукатурке. Тиканье наручных часов — еще двести семьдесят шесть тиков, и надо будет вставать на работу. Время не повернулось вспять, моря не вышли из берегов, солнце не взорвалось и не потухло — мантрой каждое утро. Это успокаивало. Это еще больше сводило с ума. Собственная незначительность, ничтожество перед лицом вселенной, одно разбитое сердце против семи миллиардов разбитых сердец — то ли забудешь, то ли окончательно себя доведешь, и это — как в русскую рулетку играть. Щелчок — и ты жив, улыбаешься, ходишь в бары и на быстрые свидания, щелчок — и ты труп. Такой же — один среди тысячи тысяч самоубийц. Он не звонил. Не писал, не обновлял страницу, не хватался поминутно за телефон в ожидании какой-то весточки; он стер чужое имя изо всех контактов, вычеркнул из адресных книг, швырнул в метафорическую корзину все электронные фотографии, бумажные — скормил огню. На рабочий стол — фотографию чужого кота вместо совместной, на опустевшую полочку — дурацкую статуэтку какого-то безумного чужого божка, купленную по дешевке на черном рынке; все подаренное — на помойку, от работы до дома — иной маршрут, и еще сотни попыток забыть, удалить, выбросить вон, думал — так проще, думал — получится. А мир продолжал издеваться. Что ему, огромному, против чьей-то несчастной, больной любви. В толпе в метро синие волосы. Глупая шутка про ананас от коллеги. Его тату-мастер и бывший друг в списке рекомендуемых контактов. Такой же плащ на распродаже. Запах его сигарет от шедшей рядом девушки. Мир, Господь и Вселенная смеялись над нелепыми рвениями что-то навсегда забыть, прошлое подкарауливало на каждом шагу и за каждым поворотом, будущее словно покрылось седым туманом, и как бы ни старался — всегда что-то скажет «нет». На каждое действие найдется противодействие, на каждого сильного найдется еще сильней, на настоящее найдутся воспоминания, которые вцепятся в тебя клыками и не захотят отпускать. И от их прикосновений, кажется, горишь священным огнем. — Каким он был? Полузнакомый. Не общались, но виделись в коридорах, в столовой и у выхода; сейчас, вот, курит рядом, от его сигарет пахнет резче и острее, чем от тех самых, которые — выдыхать дым в губы друг другу; а в глазах такая же пустота, тишина, неправильный, болезненный покой. — Он был… — Бьяку! — улыбаясь, смеясь, мчась навстречу с улыбкой во все тридцать два, не виделись больше недели, самое время наверстать; кафе на окраине города, целоваться украдкой, пока не смотрят, цепляться мизинцами и ждать заката; солнце отражается в чужих разных глазах, и по венам как будто — расплавленное стекло. — Бьякуран Джессо! — руки в боки, брови нахмурен, губы поджаты, злится, кажется, — еще немного, и вспыхнет, как горящая спичка; и ведь за дело злится, за правду, но не получается испытывать вину, не выходит покаянно склонить голову и опустить взгляд, ничего вообще не выходит, только стоять и думать: «Черт, Господи, силы мироздания, как же ты, черт возьми, хорош (как же мне, черт возьми, с тобой повезло)». — Бьяку, милый, вот так!.. — глаза закрыты, бешено пульсирует жилка, кожа под пальцами — молочно-белая и нежная, почти как шелк; алыми звездами следы от укусов, шлейфом кометы — царапины от ногтей, и весь он такой, космически-невозможный, отзывчивый и податливый, как воск, и в голове что-то взрывается протуберанцами, когда он снова гортанно стонет — соседи опять будут жаловаться потом, но потом, когда-нибудь, не в этой жизни, его жизнь сейчас — в его руках и жмется покрепче. — …огонь. — Он погиб? — Ушел к другому. Так просто. Не зря учился, проговаривал перед зеркалом, шептал себе под нос по дороге; ну что ж, мол, подумаешь, бывает, случается, через это проходят все. Не первый, не последний, не в первой десятке по счету и не последняя жертва, другие же как-то справляются, значит он — тоже. Подумаешь, четыре года, подумаешь, ощущение, что больше так не будет, подумаешь, просыпаться в ночи на грани слез. Подумаешь, задумывать ремонт или переезд в другой город, подумаешь, выбросить половину строгого гардероба и накупить аляповатых футболок, подумаешь, залить черным привычную белизну волос, подумаешь, из зеркала теперь смотрит другой человек, подумаешь, что в глазах у него тоска та же. Все же как-то справлялись, он тоже переживет. Или, наконец, убедит себя, что переживет. Убедит алкоголем, убедит себя быстрым, не принесшим облегчения сексом все с тем же полузнакомым парнем — он хорош, наверное: неплохо целуется, здорово работает языком, только ощущение чужих, пристально смотрящих глаз, не уходит, — как будто если бы не выбросил ту фотографию с полки. Как будто они все еще здесь не вдвоем. Он закрывает глаза, думает о звездах, кометах и протуберанцах и кончает, сжав зубы, — чужое имя в такой ситуации звучать не должно, и тот парень, кажется, все понимает. Но, слава всем высшим, молчит. Как же, черт возьми, хорошо, что он молчит. После него в квартире пахнет сигаретным дымом и почему-то порохом, у ножки кровати остается широкий кожаный браслет, в памяти — зеленые глаза, не разные, а на душе — тяжелый инородный предмет, постоянно ворочающийся, впивающийся острыми углами и постоянно напоминающий: ну что, эй, нашел уже замену; что, совсем не помнишь, как было тогда? а сейчас я тебе напомню, приготовь-ка ведерко для слез и помойное ведро для остатков надежды на «жить дальше» и хватит уже пытаться себя хоть в чем-то убедить. Да и просто уже, хватит. Тот человек, наверное, будет в порядке, будет веселым, живым и пьяным, и все у него будет в порядке, и мир все еще не рухнет завтра от того, что ты тут готов на стенку лезть и выть. Свадьба, кажется, через месяц. Он ни у кого не спрашивал, просто где-то краем уха услышал, а может, наткнулся на пост, а может, сам себе выдумал, и от этой выдумки уже не больнее и не хуже, уже просто — никак. Уже все равно, еще один гвоздь в крышку гроба, еще один ком земли поверх, уже ничего не изменит; дуло пистолета холодное, жесткое, неприятно стучит о зубы, шанс сдохнуть — пять к одному, русская рулетка наоборот, и это, может, единственное, что хоть как-то сможет его спасти, показать средний палец счастливой статистике о переживших расставание, удачный подарок на свадьбу и, может, травма на всю жизнь тому зеленоглазому парню, и он почти улыбается и жмет на курок… Мироздание снова смеется. Осечка.