31.

Ирука возвращается домой. Ирука вешает куртку на вешалку, небрежно скидывает надоевшие за день ботинки, меняет их на уютные домашние тапочки. Кот, как всегда, подходит, как всегда, трется велюровым боком о ноги, распахивает пасть с хриплым мявом, демонстрируя острые, как иглы, клыки, и уходит в комнату — почесать когти о когтеточку. Это у него ритуал такой — каждый раз, когда хозяин возвращается. Может, в этом есть что-то сакральное. Дома спокойно, тихо, свет горит приглушенно — Ирука всегда оставляет его, даже если уходит всего-то на пару часов. Кот снова мяучит, снова трется о ноги, требуя еды, Ирука наклоняется погладить — кожа под пальцами мягкая, нежная, собирается в складочки. Насыпать корм в миску, заварить ароматный, пахнущий мятой и бергамотом чай, разлить по двум кружкам, грея руки о горячий бок, и сесть за стол, ожидая и трепеща. — Привет. Какаши мягко улыбается, щуря здоровый глаз, садится напротив, тоже берет в руки кружку — уже научился делать так, чтобы не проходило сквозь. Говорит, что так чувствует себя чуть больше живым, что чувствует, каково сейчас Ируке, каково это вообще — просто сидеть вот так с кем-то и прихлебывать чай. За шесть месяцев и три дня он столько раз успел от этого отвыкнуть. — Привет. Ирука устало вздыхает. Там, на улице, дождь, а он не успел с собой взять зонтик, и волосы до сих пор мокрые; на работе — строгий начальник, директор школы, закоренелый консерватор, готовый предать анафеме за любое отклонение от выверенной несколькими поколениями программы; милая девушка, с которой он уже полторы недели сидел за столиком в кафе, с очаровательной улыбкой сообщила, что у нее ревнивый муж и лучше будет, если они перестанут общаться… а здесь вот тихо. Здесь теплый кот, свист чайника, что-то уютно поскрипывает, что-то шуршит, и хорошо. И Какаши, конечно. Какаши, который рассказывает, что видел сегодня за окном: про смешного пузатого дядьку, опаздывающего на работу и жующего на ходу сэндвич, про тоненькую рыжую девушку, поскользнувшуюся и рассыпавшую из бумажного пакета сочные алые яблоки, и про мальчишку, кинувшегося ей помочь; а взамен слушает и про работу, и про директора, и про новую неудачу в общении с людьми, кладет полупрозрачную ладонь совсем рядом с чужой и смотрит участливо-ласково, и от этого — словно чашку горячего вина выпил: тепло растекается от горла к кончикам пальцев. И так остро жаль, что не прикоснуться и не сжать чужие теплые пальцы — они ледяные, на деле, на тот короткий миг, это словно холодный ветерок вдруг прикоснулся к коже. Избито, клишированно, и до сих пор кажется — нереально и выдумка. Ирука предпочитает не думать, что ему двадцать семь и у него дома живет мертвец. Мертвец-который-не-любит-чтобы-его-называли-мертвецом, который любит смотреть в окно и наблюдать за людьми, который два месяца учился двигать кружку, чтобы вечером пить с Ирукой чай. Коту, кстати, мертвец тоже нравился — постоянно ложился рядом, урчал, как мотор, и смешно и недовольно фыркал, когда не удавалось устроиться на чужих коленях. Какаши не любил, когда его называли мертвым, он предпочитал — «не-живой», говорил, что его тело до сих пор в городской больнице, лежит там, подключенное к мерзко пищащим аппаратам, может, даже дергается еще, а сам он — здесь. С Ирукой. Ируку он звал «драгоценным», и от этого сердце подскакивало к горлу. Он с самого начала был здесь, с того самого момента, как Ирука переехал. Забрав вещи, съехал, почти сбежал от парня-садиста, предпочитавшего цепи и ножи свиданиям и сахарной вате. Позорно сбежал, прихватив лишь самое необходимое, долго ютился у друзей, а потом вот, снял однокомнатную квартирку в двух кварталах от больницы. И в первый же день обнаружил на своей кровати босого парня в простых белых штанах и футболке. Сначала — испугался, даже закричал, грозился полицией и хозяйкой и искренне недоумевал, когда парень вдруг начал смеяться. Потом угрожал скорой, психиатрической бригадой со смирительными рубашками и галоперидолом, а потом попробовал вывести его сам. Попробовал. Неудачно, конечно. Потом пил корвалол напополам с дешевым виски, а «не-живой» ходил по его дому, пробовал тронуть привезенные из поездок безделушки и говорил-говорил-говорил. Про свое прошлое, про то, что был байкером и разбился, про то, что, может, у него и был бы шанс, да только возвращаться ему незачем: любимый человек ушел за день до той аварии, а друзьями как-то не удалось обзавестись. Говорил про хобби, про то, что предпочел остаться здесь, потому что так чувствовал себя ближе к людям, про то, что постарается не мешать, а Ирука пил, слушал и думал, что сходит с ума. И что не позволит этому так остаться. И в итоге, конечно, позволил. Может, просто не смог что-то сделать: не помогли ни найденные в интернете ритуалы, ни соль с серебром и репейником, ни вызов якобы квалифицированного специалиста — экзальтированный мужик в рясе лишь провонял кадилом весь дом, поводил руками, с умным видом сказал, что дом терроризирует дух покойного дедушки, и содрал с Ируки четверть месячной зарплаты за консультацию. И еще треть попытался за избавление от мстительного духа, после чего был выдворен за дверь. Потом был период отрицания: пялился лишь в телевизор или экран телефона, засыпал под таблетками, клялся себе, что будет игнорировать проблему, и тогда она уйдет. Проблема научилась переключать каналы, выдергивать шнур из розетки, возникать рядом в самый неожиданный момент и шептать на ухо пошлости; проблема не хотела, чтобы ее игнорировали, и уж точно не хотела уходить, и это было тяжело, паршиво и капельку страшно. А потом приятель в честь новоселья приволок котенка, и, гладя плюшевый, довольно урчащий комочек, Ирука думал, что теперь у него есть личное исчадие ада (по версии пожилой соседки, до того не видевшей канадских сфинксов) и личный мертвец. Исчадие ада с тех пор выросло в шестикилограммовую скотину, полюбившую запрыгивать на плечи и спать на пледе, а мертвец научился брать в руки кружки, на мгновение прикасаться к чужой руке и быть не невыносимым. И Ируке вдруг стало дома хорошо. Раньше все старался сбежать, напрашивался на ночевки, поздние сеансы в кино и посиделки в баре, брал сверхурочные, сидел в кафе до закрытия, лишь бы не возвращаться; а теперь — по часам спешит домой, забыл о существовании ресторанов и кино, забыл о мире за пределами и заперся здесь, ведь здесь было — тихо. Ни проблем, ни забот, ни тревог, лишь он, кот, свистящий чайник и Какаши. И хотелось остаться так навсегда. Какаши не одобрял, конечно. Или хорошо делал вид. Говорил о том, что друзья важны, приводил в пример себя, к которому даже никто не пришел в больницу, говорил, что нельзя на всю жизнь запереться в комнате, говорил-говорил-говорил… а Ирука слушал и думал, что хочет забраться к нему на колени. Потереться щекой о колючую щетину, обвить руками шею, прижаться как можно плотнее, всем телом, словно стараясь слиться в одно, и сидеть так всю жизнь, пока время не обратится вспять. Думал — и не хотел уходить. И Какаши, кажется, со временем с этим смирился, перестал читать нотации и учить жизни, начал больше слушать и, кажется, точно так же привык. И от этой мысли становилось одновременно сладко и больно. Кот снова мурлычет, запрыгивая на колени, просит, чтобы погладили, и Ируке в который раз кажется, что они — маленькая семья. Своеобразная, другая, ни на кого не похожая («Даже кот наизнанку», — усмехается краешком губ Какаши), но все же семья, потому что, черт, с кем еще рядом может быть так хорошо? Так тепло, уютно, без посторонних мыслей и переживаний, с кем можно просто расслабиться и поболтать: о дискографии малоизвестной группы, о соцсетях и смешных картинках (Ируке все еще двадцать семь, и он любит смешные картинки с котами), о кораблях и космосе — Какаши говорил, что его космосом стал Ирука, и Ирука краснел до кончиков ушей, и глупое-глупое сердце так быстро и заполошно билось в груди… На балконе прохладно, по коже бегут мурашки, Ирука курит сигареты с двумя кнопками — что-то ягодное и ментол, и Какаши по привычке фыркает — он не любил сигаретный дым, когда еще был — о господи — немножко более жив. Звезд не видно из-за неонового освещения, зато где-то вдали мелькает светящаяся точка вертолета, Какаши смеется: «Смотри, мистер Грей повез свою Анастейшу кататься». И снова краснеть, как школьница на первом свидании — прочтение «Пятидесяти оттенков серого» было не тем опытом, о котором хотелось с удовольствием вспоминать, и это так глупо и неправильно, так правильно и хорошо. И изо дня в день ничего не меняется: порог, куртка, тапочки, Какаши, кот и чайник, балкон и плед. Не рутина, но ежедневная традиция: бергамот и мята, засыпать под чужим пристальным взглядом, собираться под насмешливый комментарий: «А ты точно ничего не забыл?». Ирука все ближе к тому, чтобы опаздывать на работу, все ближе к тому, чтобы уходить раньше положенного, все ближе к тому, чтобы остаться дома и запереться навечно в четырех стенах. И просыпаться в страхе от того, что когда-нибудь Какаши исчезнет, и засыпать обратно под чужое ласковое «Я от тебя уже никуда не уйду». Забыты магазины — с доставкой еды прекрасно справляется курьер, забыты прогулки и встречи с кем-то еще — так неправильно, так странно, но ведь он может быть рядом только здесь, в доме, а раз так, то зачем вдруг куда-то выходить? И жить только мыслью, что Какаши здесь, и он совсем никуда не уйдет, и он будет рядом — ведь столько раз обещал. Но он уходит. И Ирука больше не знает, куда себя девать. Не прощаясь, по-английски, просто Ирука однажды возвращается домой и понимает, что один. И не дозваться, не докричаться, не окликнуть — как достучаться до того, кто сейчас, наверное, уже мертв, чье тело отключили от нужных аппаратов и отвезли в холодный, пропахший формалином морг? Ирука проходит внутрь, вешает на вешалку куртку, переобувается в домашние тапочки, делает себе чай с мятой и бергамотом и не плачет — воет, уронив голову на стол. Кот вертится рядом, мяукает что-то непонимающе, мол, хозяин, что с тобой, а где же тот хороший человек, с которым ты смеялся и радовался; а Ирука машинально гладит теплое тельце и думает, куда ему идти теперь. Куда себя деть, что делать с сердцем и с болью, что делать со всем этим чертовым домом, где так недавно они еще были вдвоем, а теперь он — один? Один, один во всем этом чертовом холодном мире, со строгими начальниками и ледяными дождями, и больше не будет ничего, что дарило тепло. Кот все лезет под руку, ластится, пытаясь утешить, а Ирука кусает в кровь губы. И думает, куда бы съехать как можно скорее. Телефонный звонок раздается в одиннадцать часов двадцать семь минут. У Ируки — недельный отпуск, отговорился болезнью, сослался на дождь и возникшую простуду — дешевая отмазка, не работающая у учеников, но прекрасно сработавшая на совершеннолетнем учителе; у Ируки — бутылка все того же виски и китайская еда на вынос, у Ируки — период одиночества и страданий. Как у четырнадцатилетней школьницы, которую бросил парень, не хватает лишь клубничного мороженого и сопливых мелодрам, зато есть еще одна бутылка в шкафчике и целый лимон, и это помогает создать иллюзию, что выход все еще есть. Иллюзию, в которой спасения нет. Иллюзию, которая рушится на глазах. У звонившего низкий мягкий голос, воображение мигом дорисовывает седые усы и участливый взгляд; звонивший зовет его «Умино-сан» и представляется врачом, звонивший говорит, что один из пациентов недавно вышел из комы, продиктовал этот номер и обещал сбежать из больницы, если им не дадут встретиться, а потом звонивший негромко смеется и добавляет со вздохом: «Молодость…» И стены собственного дома впервые за последние полгода кажутся тюрьмой.