31.

— Ты когда-нибудь ходила в караоке и пела во весь голос глупые попсовые песенки про большую любовь? Она лежит на его плече и смотрит в потолок, разукрашенный светящимися звездами. По привычке находит созвездия: Кассиопея, Большая Медведица, зодиакальный круг. Часы в голове отстукивают «семнадцать», но часы подождут, сейчас не до них и не до забот о будущем. В караоке она была однажды, три года назад, еще с отцом и матерью, с еще живыми, и пели они тогда что-то из старых мультфильмов, и отец заказал фруктовую тарелку с ярко-оранжевыми, солнечными апельсинами, и было весело, и смешно, и щипало горло… — Я сделаю это завтра. Он улыбается, тычется губами в макушку, потом в щеку — нежную кожу царапают застаревшие рубцы, и она проводит по ним кончиками пальцев, словно пытаясь заново заучить, запомнить навечно, как ту самую карту звездного неба. «Семнадцать», — шелестит в голове, и горло снова щиплет от мысли, что через семнадцать все будет кончено и не будет ни караоке, ни шрамов, ни апельсинов на блюдечке. А будет что — неизвестно, но что-то плохое, тяжелое, мрачное. И ласковых рук, обнимающих ее так бережно, тоже уже не будет. И ничего уже не будет. Ничего. — Снова думаешь о том, что будет? Хмурится тут же, берет ее лицо в большие ладони, смотрит в глаза так пристально и отчаянно, что хочется кричать в голос, хочется бежать отсюда как можно дальше, к морю, в горы, в леса, лишь бы спрятаться, скрыться, лишь бы не нашли, и вдвоем, только вдвоем, за пределами этого мира. Хочется плакать, уткнувшись в его плечо, хочется цепляться за него крепко, царапая спину отросшими ноготочками, и так много всего хочется, но она встряхивает головой и улыбается так, что скулы начинают болеть. — Нет. Только о тебе. И тянется за поцелуем. Днем — ложащаяся под ноги каменная мостовая; они еще не были в этой части города, где ни небоскребов, ни спешащих куда-то людей, где как будто попал в прошлый век: трехэтажные домики, на первых этажах которых маленькие кафе, где подают глинтвейн и пирожные с кремом и взбитыми сливками; скромные магазины без вывесок и опознавательных знаков — он покупает ей маленького зайца из зеленой и фиолетовой шерсти, и она прижимает его к сердцу вместе с игрушкой, думая о том, куда потом будет его прятать. Он сгибается в три погибели, держит ее в объятиях, называет еле слышно «сердце мое», и ей кажется, что ее собственное сердце вот-вот выпрыгнет из горла. В кафе он заказывает себе глинтвейн, улыбаясь на вопрос о жаре, она — чашку кофе и апельсиновое пирожное и рассказывает ему о давней поездке в Испанию и апельсиновых деревьях, и он говорит, что хотел бы там побывать вместе с ней. И знает, что уже никогда. А ночью — сладкий вкус коктейлей, много-много музыки и обещанные песни о большой любви; она качает бедрами, подражая Леди Гаге, он нарочно завышает голос, как Джастин Бибер. И тот, и другая фальшивят, фальшивят безбожно, но она залпом осушает остатки Пина Колады, в голос кричит что-то там про неудавшийся роман, и это — почти что счастье. А потом на экране субтитры к песне какой-то группы из трех слов — она не успевает глянуть, и он кладет руки на ее талию, мурлычет в микрофон негромко о свете, что в ее глазах, и кружит по тесной кабинке; неумело, конечно, не всегда попадая в ритм, но, когда песня кончается, и он, смущенный, отходит на пару шагов, она, улыбаясь, жмется к нему обратно и говорит, что лучше танца в ее жизни нет и вряд ли будет. И тает от едва заметного румянца на его щеках. — Ты когда-нибудь ходил в парк аттракционов, будучи старше десяти лет? С колеса обозрения видно весь город. Захватывает дух и замирает сердце; у нее немного дрожат колени — не приходилось раньше быть так высоко, но он ведь рядом, он близко, они вместе, и она цепляется тонкими пальцами за его предплечье и бесстрашно смотрит на город, на мельтешащие внизу машины и крохотные фигурки людей, смотрит на раскинувшуюся перед ней панораму и чувствует себя такой огромной и крохотной одновременно, и снова хочется, чтобы время хоть ненадолго замерло. Он покупает ей сахарную вату и забавные мышиные ушки на ободке, вместе с ней кричит в комнате страха и показывает язык изображению в кривом зеркале; вместе с ней кормит с руки белочек в контактном зоопарке и вместе с ней загадывает несбыточное «вернуться», бросая монетку в фонтан желаний. Она грустно усмехается: им двоим поможет уже только волшебство, и часы в голове вторят «тринадцать». И часы в голове все сложнее отодвинуть на второй план. — Ты когда-нибудь карабкалась по полуразрушенным аркам и пила Mountain Dew на их вершинах? И ей снова совсем не страшно — он держит ее за руки так аккуратно, как держал бы хрустальный бокал, помогает сделать каждый шаг, проверяет каждый камень на прочность, и она знает, чувствует подсознательно, что если она будет падать — он поймает ее или упадет вместе с ней. Закатное солнце уходит за горизонт, нагретый теплом человеческого тела камень неохотно отдает тепло, и ядовито-зеленые бутылки трутся друг о друга с сухим треском; напиток отдает химией, а пузырьки газа щекочут горло, и она шутливо громко произносит: «За мир во всем мире и нашу любовь», и он кивает с серьезным видом, обнимая ее за плечи. Пальцы скользят по оставленной прошлой ночью метке — она вполне успеет сойти за девять, и ей снова вспоминается, как тогда, в тридцатый (первый) день он с горящими безысходным огнем глазами предложил ей забыть обо всем на месяц и пуститься во все тяжкие до тех пор, пока можно; тогдашний лучший друг, нынешний любовник и любимый, будущее печально-больное воспоминание, он за неполный месяц заново успел стать для нее всем, и ей все чаще казалось, что она просто не знает, как без него быть. Как им потом обоим друг без друга быть. — Ты когда-нибудь брал собак из приюта и гулял с ними в парке? Ее пес тычется холодным носом в ладонь, лижет теплым влажным языком, весело и громко лает, и пальцы тонут в золотистой шерсти; пса зовут Абрикос, и он оказывается на редкость активным: за неполные десять минут уже успел сунуть нос в мусорную урну, пометить три фонарных столба, облаять прохожего с горделивым лабрадором на коротком поводке, получить снисходительный «гав» в ответ и облизать почти-хозяйку с ног до головы. У нее никогда не было питомца — мама задыхалась от кашля при прикосновении к любому живому существу, кроме людей, и так светло-грустно было от осознания, что детская мечта наконец-то сбылась, пусть и в неполные двадцать четыре, пусть и так ненадолго. Ему повезло больше, а может, меньше — маленькая собачка с простой кличкой Рыжуля часто останавливалась, просила отдыха и перерыв, и приходилось брать ее на руки, гладить острую лисью мордочку, а потом заново отпускать, и то — на первые пять минут; было странно, смешно и весело, ноги путались в поводке, и пару раз она чуть не распахала носом землю — спасла вовремя подставленная рука, и целоваться в парке, на глазах у людей, когда под ногами все вертится неугомонный Абрикос, тоже было так странно, непривычно и хорошо. И казалось, что они совсем как семья, и даже мерно тикающие «семь» часы тоже удалось на время заглушить. И такой нелепой казалась мысль, что совсем скоро все это закончится: как может закончиться то, чему нужно длиться вечно? — Ты когда-нибудь покупала хоть что-то в секс-шопе? Ей неловко до алого румянца и страшно, как младшекласснице на первом свидании, и ей кажется, что флегматичная продавщица украдкой над ней смеется, но он молча берет ее за руку и подводит к стойке, и смущение достигает крещендо, но она все-таки берет в руки предложенные модели, проводит кончиками пальцев, изучает рельеф, и в корзину все-таки отправляется один, фиолетовый, чуть светлее, чем полоски на ее щеках, а затем — нежно обнимающие запястья кожаные наручники и повязка на глаза, и флегматичная продавщица еле заметно улыбается, пробивая чек, и шепчет себе под нос: «Молодые, сразу видно», и это заставляет краснеть намного больше, чем весь предложенный ассортимент. А ночью — стонать, не сдерживаясь, когда пред глазами темнота, а руки зафиксированы над головой, и ощущение вибрации внутри сводит с ума, заставляя срывать голос, и он ласкает так бережно, аккуратно, и касается языком почти невесомо, и перед глазами взрываются сверхновые, остаются солеными каплями на ресницах, и нежные поцелуи в мокрые щеки лишь заставляют плакать отчаяннее, и часы в голове набатом трезвонят «четыре». — Ты когда-нибудь оставался весь день в кровати, не выходя даже в магазин? Ей так отчаянно нужен этот последний их день; в одну реку дважды не войдешь, и вряд ли они смогут так спокойно видеться после, обмениваясь вежливыми улыбками и ничего не значащими репликами о погоде, вряд ли смогут смотреть друг другу в глаза, не мечтая сжать друг друга в объятиях, вряд ли они вообще смогут смотреть друг другу в глаза. Вряд ли им вообще будет можно. И потому этот последний несчастный день хочется провести рядом, только вдвоем, закрыться ото всех в своем маленьком уютном мире, где есть только плед, телевизор и доставка суши; он учит играть ее в Mortal Combat и смеется, когда она роняет из рук джойстик; она ищет в интернете, как плести браслеты из ниток, и его запасов мулине как раз хватает на один, красно-бело-черный с простым узором, и он улыбается через силу, обещает навсегда его сохранить, и ее тоже — в сердце, в памяти, в размытых и глупых фотографиях в памяти телефона, и она молча забирается к нему на колени и сидит так долго-долго, молча, ведь говорить уже стало не о чем и нечего сказать. Они оба знали, что будет больно, не знали, что настолько и так, не думали, что все так закончится, не думали, что все полетит к чертям, и питавшая их последний месяц надежда, что что-нибудь изменится, медленно умирает, как костер, в который забыли подкинуть дров. — Ты когда-нибудь выходила замуж совсем не за того, в кого влюблена, потому что так было нужно? — Я сделаю это завтра. А ты когда-нибудь оставался с сердцем, разбитым единственной девушкой, которую ты когда-либо любил? — Я сделаю это завтра. Он обещает, что они еще встретятся. Она знает, что нет. И идет в церковь в роскошном платье с мыслью, что теперь все уж точно кончено, и часы в голове бьют набатом последний удар, и улыбающийся жених из одной из самых влиятельных семей в городе уже ждет ее в смокинге у алтаря, и нарядные гости всплескивают руками и ахают, и свадебный марш звучит так безупречно и громко… ты когда-нибудь сбегал с собственной свадьбы и на последние деньги покупал билет на ближайший рейс в другую страну?