31.

— Куда ты смотришь? Закатное солнце вызолотило его волосы, сделав их практически рыжими, отразилось в темных глазах, согрело уходящим теплом счастливую улыбку; он казался вырезкой из картины величайшего из художников, такой красивый, нереально-красивый, такой желанный, любимый, родной; аристократически узкая ладонь, утопающая в грубой и шероховатой, прикосновение чужого плеча, такая знакомая полуулыбка и взгляд. О, боже, черт возьми, этот взгляд. Солнце медленно уходило за горизонт, расцвечивая небо во все оттенки рыжего, розового и лилового, освещенный им город пылал огнем, отраженным в оконных стеклах, время словно отрезало их от всего прочего мира, оставив одних, застывших, как мошки в янтаре, и не было ни «до», ни «после», только «сейчас», их вечное, нескончаемое, несгораемое «сейчас», их вечный, нескончаемый, несгораемый апрель. — На человека, дороже которого у меня в жизни нет и никогда уже больше не будет. Снова проснуться, в последнем, бессильном желании вытянув руку к потолку. Снова всего лишь сон, небо дождливо-серое, а на календаре неумолимо горит «февраль». — Мой господин, снова кошмары? Ее тихий голос окончательно возвращает в серо-февральскую реальность; улыбнуться, отмахнуться и привычно привлечь к себе жену для утреннего легкого поцелуя — она касается губами лба, как будто он уже давным-давно мертв, он нежно прижимается к фарфоровой щеке, а где-то на внутренней стороне век до сих пор горит протуберанцами… о, нет. Ничего там давно уже не горит, гореть не должно и не будет. В папке «непрочитанные» три новых сообщения: очередной спам с «самыми достоверными» предсказаниями судьбы, от заработавшегося в ночь Рикичи — список подготовленных к отправке документов, и от него же — подробности сегодняшней встречи. Если встать сейчас, он успеет минута в минуту. Ледяная вода, монотонное жужжание электробритвы, в отражении — темные провалы глаз, сжатые в узкую ниточку губы, впалые скулы; отражение выглядит изможденным, усталым и очень-очень больным, но грех жаловаться — ему еще повезло: многие не выдерживали и в итоге сходили с ума. Он и не жалуется, сам выбрал себе такой путь наперекор судьбе и сердцу, плоды в виде еле заметного тремора рук и мертвого взгляда игнорировать вышло очень и очень быстро. Белоснежный кружок лекарства, от холодной воды сводит зубы, но это помогает проснуться быстрей, запутавшиеся за ночь волосы и раздирающая узелки расческа… — У тебя такие красивые волосы. Он перебирал их пальцами, вдумчиво, прядка за прядкой, массивный кенсейкан стягивал, как только видел; сам заплетал ему тяжелую косу или собирал в такой же, как у себя, хвост, касался губами иссиня-черных прядей и грозился всеми карами мира, если он вдруг надумает стричься, и под его руками узелки расходились сами собой. Заколка убирает с лица надоевшую прядь. Для завершенного образа главы клана не хватает только строго костюма взамен кипенно-белого халата. Завтрак уже на столе, она суетится и хлопочет у стола, завершая безупречное оформление: белоснежные салфетки, серебристый блеск приборов, каждый предмет посуды с фамильным клеймом — забрал из старого дома как напоминание; сегодня — день иноземной кухни, он едва заметно морщится, но молчит — еще одна маленькая жертва, маленький, но прочный камень в фундамент семейной жизни, она любит готовить и пробовать новое, ему же проще и привычнее держаться традиций, но он все еще молчит и садится за стол. …а когда-то с чужим человеком ел один слегка кривой бенто на двоих, выхватывал из-под чужого носа кусочки полакомее, но потом все равно отдавал и все следил за тем, чтобы он получил не меньше… Завтрак все еще кажется безвкусным, а кофе — жидкой черной смолой. Галстук привычной ласковой удавкой обнимает горло, запонки тускло блестят антрацитом, она говорит, что приготовила темно-синий костюм, и приходится верить ей на слово; в кейсе — стопки документов, деньги и пластинка болеутоляющих — там, на затылке, почти у самой линии роста волос снова ноет и болит невидимое окружающим; пока — привычно, но к вечеру может как утихнуть, так и разыграться сильней, лучше быть готовым заранее. Новый холодный поцелуй у порога, ритуальное «возвращайся быстрей» и ответное «постараюсь», тихий хлопок двери, и здравствуй, новый черно-серо-белый день. Давно не виделись, мир. Странно, что получилось все как по нотам, так быстро и спонтанно: другие шли к этому неделями, месяцами, годами, кто-то так и не научился смиряться с предписанной ему тропой и пытался идти против системы, кто-то принимал это, как неизбежное зло, и минимизировал контакт; они же целовались через неделю после знакомства, а за руки держались со второго дня, и это было нужно, необходимо, правильно, как будто никакой ошибки и быть не могло, как будто все случилось не «вопреки», а «как надо», как будто специально для них все высшие силы вдруг разом решили смилостивиться и дать двум обычным людям шанс… Шанс, которым он так и не смог распорядиться. Шанс, который к его жизни просто не подходил. — Бьякуя-доно, мне бы уточнить… — Бьякуя-сан, я отправила документы на подпись… — Бьякуя-сама, взгляните… — Кучики Бьякуя… — Я знаю. А мое имя… — Абараи Ренджи. Я тоже. Лица подчиненных смешиваются в один бесконечный, слишком шумный поток. Возможный партнер уже ждет в кабинете: высокий, широкоплечий, с почти что волчьим оскалом; протягивает руку для пожатия (у него ладонь была больше), не желая даже склонять голову; сделка крупная, на кону — деньги и репутация обеих компаний, и надо бы слушать, внимать, вовремя давить на свое, только вот скрытое, сокровенное снова простреливает болью, и боль застилает глаза. Приходится извиняться, доставать таблетки, на чужой шее — перечеркнутое женское имя, и горло на миг сдавливает безмолвным сочувствием, перечеркнуто — означает смерть, алое — значит предательство, и его собственное имя давно уже было цвета артериальной крови. — Не уходи. — Я говорил тебе, что иного выхода нет. Это и моя жертва, но мы оба должны быть готовы ее принять. — Я люблю тебя. Я никогда никого так не любил. — Раз любишь, поймешь, что для меня так будет лучше. — Мы могли бы… — Нет, Ренджи. Не могли. Не жалел и не жаловался, сам на это пошел, никто меч не держал у горла, никто против воли не толкал за грань, никто не заставлял и не давил, никто так и не узнал об этой странице его жизни, теперь заштрихованной ярко-алым; никто так и не узнал, что у него есть другая родственная душа, не та, что он представил публике, и выбор свой он до сих пор считал правильным, он поступил так, как надо, он выбрал то, что должен был выбрать, он оказался прав… …тогда почему он сейчас бежит сломя голову прочь из офиса, со встречи, с чужих глаз, забыв о компании-документах-деньгах, лишь завидев из окна знакомый высокий хвост и росчерк татуировок? Бежать, не разбирая дороги, сшибая на своем пути людей, ведомый лишь до боли знакомым силуэтом впереди, бежать так отчаянно, будто от этого зависит вся будущая жизнь, будто нет ничего важнее, будто все, чем он дорожил, о чем думал, о чем только мог мечтать, заключено в чужой фигуре; догнать, запыхавшись, и когда казалось, что сил больше нет, схватить за плечо, развернуть к себе… — Ты узнаешь меня? И волосы у него — ярко-алые, и кожа — смуглая, и рубашка — в рыжую, как закатное солнце, клетку, и мир вокруг так безумно ярок, что отвыкшие за долгие годы глаза режет до слез, и сердце замирает и сжимается до сладкой боли, и это так правильно, так хорошо, и он такой нужный, такой любимый, такой родной… — Я не знаю, как жил в этом мире без тебя. — Я не могу без тебя дышать. — Я… — Нельзя возглавлять огромную компанию, находясь в отношениях с мужчиной. Ты мешаешь мне. Убирайся из моей жизни и даже не вздумай меня искать. — …не имею ни малейшего понятия, кто Вы. Краски мира особенно ярко вспыхивают и медленно угасают навсегда.