Scene of the Crime

Человек — неоднородная и непостоянная субстанция. Время, проведенное в бегах, хорошенько перетряхнувшее все то, чем до этого был Накахара Чуя, оставило свой отпечаток, словно красноватый след на коже от слишком крепкой хватки. Пригревшийся в тепле и относительной безопасности мальчишка, снова хлебнувший прежней жизни, не был просто запуганным подростком, сделавшим глупость и попытавшимся отвязаться от ее последствий. Он как собака, ненадолго оказавшаяся дома, которую снова выбросили на улицу. Еще отчаяннее и злее. Чуя, просыпающийся от холодной воды, будто рывком вытягивает себя из бессознательного состояния. И едва открывая глаза, вскидывает голову, взглядом ощерившись на стоящего перед ним незнакомца в дорогом костюме. Он не разменивается на первое впечатление, в его голове ничего не щелкает. Там пусто, зло и больно. Весь Накахара пустой, злой и испытывающий боль. И это не та веселая злость, играющая на лице незнакомца, хозяина положения, пришедшего наказать и развлечься. Это злость животного, у которого осталась последняя установка — перегрызть глотку противнику. Та часть Чуи, что переживала и хотела домой, испытывала вину и беспокойство, не очнулась. Она спит, ее лимит исчерпан, она устала, закончилась, сошла на нет. Осталось тело и сознание, работающие в аварийном режиме. Такому Накахаре доступно омерзение, злость и ненависть. И еще черное и ядовитое презрение. Презрение к своему положению, но еще больше к человеку, что загнал его в угол. — Доброе утро. Внутри Дазая цветет довольное удовлетворение, а на его лице профессиональная улыбка, которую тот умеет включать и выключать не хуже света в комнате. Но всего один взгляд и удовлетворение подвядает, источая сладковатый запах тлена. Ожидания не оправдываются, и в глазах непривычно молодого для этих стен пленника нет ни капли страха. Все выжжено чистой злобой, будто не Осаму тут вообще-то тот, кого незаконно обокрали. Злость — чудесный стимулятор. Накахара прекрасно чувствует обстановку вокруг себя, быстро и безошибочно оценивая «прием», которым его обеспечили. Все в лучших традициях голливудских фильмов про итальянскую мафию. Полутемный подвал, сиротливо горящая лампочка посреди душного помещения и два малоприятных типа. Один просто угрожающий, стоящий сбоку у самой грани видимости: он и есть тот, кто привел юношу в чувство, облив его водой. А второй откровенно гадкий, смотрящийся в затхлом подвале словно картинка, вырезанная из глянцевого журнала и криво наклеенная на неприглядную, пахнущую плесенью реальность. Видимо, он и есть тот, кто так страстно желал увидеть Чую эти последние несколько дней. Хотя, если присмотреться, сам этот «глянцевый тип» выглядит словно аппликация из плохо сочетающихся между собой частей. Неполноценный. Неправильный. Хозяин той машины, которую угнал Накахара. Парень видел его мельком, и никогда — настолько вблизи. И надеялся не увидеть. Потому что, если честно, жалкое зрелище. Обостренные звериные инстинкты кричат: пустая оболочка, труп на ногах. Не суйся. Поздновато. Сунулся. Первая оформленная мысль, являющая себя Чуе — рефлекторный ответ на чужие слова. Недоброе, блядь, утро. Вслух, впрочем, она не произносится: парень не готов напрягать голосовые связки, когда по голове оглушающим набатом долбит боль, а в глотке наждаком скребет жажда. Плюс тело ведет себя как одна сплошная гематома — болит и пульсирует. И будь у Накахары такая возможность, он бы не знал, за что хвататься первым: разваливалось решительно все и сразу. Пара ребер как пить дать сломана, к гадалке не ходи. Но что Накахару раздражает больше всего, в этой ситуации? Ну, помимо чужого лица, словно сошедшего с обложки журнала «Форбс». Собственные грязные, а теперь еще и мокрые волосы. О т в р а т и т е л ь н о. Тип напротив поджимает губы, выглядя словно капризная дурочка на первом свидании, которой не достался букет цветов от забывчивого кавалера. Или, это его так видит Накахара, окрасивший все в своей голове нотами некоего изломанного фарса. Его жизнь до этих пор никогда не выглядела по-настоящему так гротескно; и он, даже понимая всю серьезность ситуации, более не имеет ресурса переживать или метаться. Бояться он, кажется, разучился еще с малолетства. — Несколько невежливо игнорировать, когда с тобой здороваются. — Незнакомец в бинтах по-птичьи склоняет голову набок, скользя изучающим взглядом по окончательно пришедшему в себя заключенному. — Я не люблю невежливых гостей. Поэтому будь добр, прояви уважение. — Не помню, — голос Чуи снова похож на карканье старого кладбищенского ворона, — чтобы разрешал себе «тыкать». Мы с тобой на брудершафт не пили. Незнакомец вздергивает бровь. — Вот как? Хотя, какой он, блядь, незнакомец? Накахара готов поклясться чем угодно (как будто его «что угодно» все еще имеет хоть какой-то вес при его резко обесценившейся жизни), что это — паскудный Дазай Осаму. И ясно как день, что имя Чуи так же не является секретом ни для кого из здесь присутствующих. Удар по лицу приходится на уже оприходованную скулу и отдается в голове фейерверком из тупой оглушающей боли. Он не стал неожиданностью для Накахары, но тот все равно неудачно прокусывает щеку, чувствуя, как рот наполняется вкусом крови. Блядь, и без того мутит, а сейчас и вовсе вот-вот наизнанку вывернет. Но Чуя не позволяет себе даже скулить, все так же остро и зло смотря исподлобья. — Со взрослыми общаться, как вижу, тоже не умеешь? Еще и улыбается, что скалится, игнорируя потекшую из носа кровь. — Между нами и десятка лет разницы нет, взрослый, блядь. — Накахара скребет словами по сухому горлу, заставляя себя сквозь силу шипеть и плеваться ядом. — Взобрался на насест повыше и что-то с него кудахчешь. В Чуе страха нет. В нем тысяча острот и желание драться до конца, даже если нет возможности двинуть затекшими руками. В Осаму сбой программы и выломанные алгоритмы. Его улыбка теряет лоск и механичность, теряет вышколенность и правильность. Она кривая и ломкая, даже на грани безумия. Внутри сводит восторг и желания сломать наглого рыжего мальчишку. Непедагогично, но что поделаешь, коли воспитательные меры на него так очевидно не действуют? — Если я захочу, то ты меня не только взрослым считать будешь. Ты меня хоть самим господом богом назовешь и о смерти умолять будешь, ты понял? Очень кинематографично тягает за волосы, да-да. Накахару бесит. Мало того, что они грязные, мокрые и отвратительные по его милости, так он и клешни свои блядские к ним тянет. Каков мудак. Колоссальный ублюдок. — Да хоть папочкой, что дальше? Чем более мерзко чувствует себя Чуя, тем более мерзким он становится. Удивительно, что случались моменты, когда ему бывало и похуже. Где-то далеко и глубоко в прошлом, до Огая и того, как Чуя усвоил правила улицы. Ему уже было так же плохо и так же безнадежно. По ощущениям. Более окончательного конца для себя, чем сейчас, если судить по логике, Накахара еще не встречал. Надежнее только контрольный в голову, но и до него, как думается юноше, недолго. А если все решено, то и нечего размениваться на сдержанность. Просто можно выместить всю злость и раздражение, накопившиеся внутри. Отыграться напоследок, если такое выражение применимо в данной ситуации при такой откровенно паршивой (но ожидаемой) расстановке сил. Ага, побыть сукой Накахаре прямо сейчас намного приоритетнее, чем закончиться со сдержанной честью. Да пошли они все. — Если ты хочешь моральной компенсации за то, что как лох проебал свою тачку, то ты ее не получишь. Отсоси. Дазай даже выглядит удивленным. Право слово, нынешняя молодежь совсем язык за зубами держать не умеет. Ну ничего. Осаму готов безвозмездно поработать учителем. Хотя, как сказать, безвозмездно, если вспомнить, сколько стоит каждая минута его времени. Быстрее, чем-кто-либо успевает разобраться в действиях Дазая, тот выхватывает нож с пояса подчиненного, точно вгоняя его в расслабленную ладонь пленника, зафиксированную над его головой. Не успев осознать и подготовиться к острой боли, Чуя кричит. К такому нереально просто взять и быть готовым. Это непередаваемо больно. — Закрой. Свой. Грязный. Рот. Осаму твердит это четко по словам, склонившись к уху захлебнувшегося в невыносимом ощущении юноши. Решив закрепить пройденное, медленно и едва уловимо прокручивает лезвие в ране. Острие скребет по стене, пройдя насквозь, а мальчишка заходится новым криком и бьется. Вот так правильнее. Это его научит не грубить старшим. Или, если роль возраста для него так принципиальна, научит не выделываться перед хозяином положения. Дазай отступает на шаг, оставляя нож криво торчать из конвульсивно дернувшейся руки. Ничего, их гость, как видно, не сахарный, потерпит. И Осаму даже спокойно подождет, когда он вернет себе способность соображать, чуть оклемавшись от боли. Должно быть, тогда у них завяжется более мирный диалог. — Сказочный ты, блядь, мудак. Или нет. Чуя едва может дышать и мыслить, скулит, вызывая у самого себя омерзение вперемешку с жалостью. Это всего лишь рука, рука, твою мать. Соберись. Чертов ублюдок, прекрасно знает, куда бить. Ладонь — пиздец уязвимое для таких атак место. Наверняка все этот тип просчитал. Но знаете, что? Пошел он. Все еще по тому же адресу, куда Накахара его уже посылал. — Между тем я все еще стараюсь построить мирный диалог, а ты все продолжаешь мне хамить. Дазай вздыхает с видом подлинного великомученика, скрестив руки на груди. Из него что, такой плохой педагог? Или ребенок попался настолько непробиваемый? Ах уж эти трудные подростки, ей богу. Накахару даже перемыкает. Мирный диалог? Вот как? А он, глупый, не догадался сразу! Думал, что над ним собрались поглумиться из чувства мелочной мести. Но, оказывается, теперь подобные варварские методы ведения переговоров называются попыткой построения мирного диалога. — Предложил бы мне хорошего вина, а не ведро ледяной воды на голову — я бы еще подумал, урод. Чуя рычит чисто из принципа, ощущая, как катастрофически мал уровень энергии в его организме. Теплая кровь, вытекающая вместе с бьющей ключом из ладони болью, уносит силы, пачкая стены и пол дурацкого подвала. Но потребовать окончания душного фарса так просто из усталости парень не может — слишком это будет похоже на просьбу о пощаде или послаблении. Еще чего. У Осаму не было желания убивать угонщика, но сейчас он в смятенных чувствах. Потому что этот Накахара чертовски выводит его из себя. Это плохие для него новости. А для Дазая они скорее чертовски любопытные: настолько ярко в нем еще не вспыхивало это иррациональное негодование на сквернословие и отсутствие готовности прогнуться от пленника. Где страх или нервозность? Где это человеческое желание уцепиться за жизнь, несмотря на то, на какую низость, мерзость или унижение ради этого придется пойти? Где все те низменные человеческие качества, которые Дазай сейчас с интересом выковыривает из своего пленника? Как на счет того, чтобы бросить злому песику сахарную косточку? — Вина я тебе не предложу, уж извини, не додумался. А вот шансом выжить могу угостить. Хочешь? Мог бы рыжий свернуть «щедрому» Осаму шею — с радостью бы согласился, даже если это будет последним, что ему доведется сделать в жизни. Потому что сейчас его перспективы еще более унылы и торжества над хладным трупом поверженного супостата не предполагают. Брезгливо кривится, но молчит. Что ж, молчание — знак согласия. — Мне вот интересно, кто кроме тебя и перекупщиков замешан в похищении моей машины. Одному тебе такое едва бы удалось. Просветишь? Разделите все наказание поровну, глядишь, отчасти уцелеешь. А вот и косточка. Или спасательный круг. Цепляйся, мальчик, иначе — утонешь. Накахара трясется, хрипло и утробно смеясь. От этого становится еще больнее и хуже, голова идет кругом, и его тело так и хочет вывернуться наизнанку. Даже желудок, подлец, подводит. — Ты идиот. Мало того, что я угнал твою машину самостоятельно, — что ж, в этом Чуя привирает совсем немного, — Так я еще и не крыса, чтобы сдавать своих напарников. Если бы они у меня были. Мичизу с ним не было. Как и Акутагавы — ни одного, ни другой. Рюноске прикрывал Накахару удаленно и скорее всего наследил минимально. Остается только надеяться, что все они, стоило Чуе пропасть, достаточно резво спрятались под крыло Огая. Не хватало еще и их по своей глупости подставить. Дазай видит, что его пленник врет. Не целиком, но кто-то еще был. Кто-то, кого Накахара может подставить, проболтавшись. Ох, неужто не хочет выкупить свою жизнь ценой чужой? Сложно с подростками: начитаются книжек о приключениях, положенных по возрасту, и уверуют в честь и верность, в недопустимость предательства и прочую муть, такую близкую к высоким идеалам и такую, на самом деле, далекую от суровых реалий жизни. Хотя Чую и нельзя назвать к оной неприспособленным. Но, видимо, и ему не чужда героическая романтика. Ему, мелкому воришке-угонщику. Патетично до отвращения. Осаму умеет пытать так, чтобы при нем говорили. Разве что сейчас не планирует применять свои многочисленные познания на практике, ограничиваясь классическим ударом под дых. Накахара постоянно обзывается, а ему, может быть, обидно! Брань задевает его хрупкую душевную организацию. Удар выбивает из легких воздух, и в глазах от его силы темнеет. На вид забинтованный — доходяга, но рука у него, оказывается, очень тяжелая. Организм парня, и так работающий через силу, умывает руки и отпускает контроль: Чую противно и мучительно впустую тошнит желчью, выворачивая с такой силой, что юноша некоторое время не может сделать вдох. Тошнота отступает с трудом, и диафрагма наконец прекращает рефлекторно сокращаться, заставляя тело трястись в новом приступе. Теперь Чуя испачкал свои и без того не шибко чистые штаны. Омерзительно. Ему очень плохо, но отвращение к своему положению все еще остается основной эмоцией, управляющей поведением Накахары. Правда после того, как его так мощно прополоскало, он не особенно хотел разговаривать. Вообще не хотел никак реагировать на дальнейшее. Пусть мерзкий бинтованный тип осознает, что его тут презирают по умолчанию, без дальнейших разъяснений. Ресурс и на них тоже кончился. Правда, Дазай терпеливо ждет, пока Накахару перестанет выламывать не для того, чтобы дать ему передохнуть и прийти в себя. Чуя это знает, ощущая на себе пристальный взгляд, но ему отчаянно похуй. — Хочешь продолжать в том же духе? — Миролюбиво предлагает Осаму, подкидывая пленнику еще один шанс облегчить свою участь. Еще один, вы представляете! Когда иные вымаливают послабление, пощады, этот рыжий мальчишка нос воротит, когда ему на блюдце с голубой каемочкой предлагают возможность не выйти сухим из воды, но по меньшей мере не захлебнуться. А он нос воротит и продолжает испытывать терпение Осаму. Не хочет играть по заданному сценарию, плакать и хотеть домой к мамочке, отрицать свою причастность к угону или, наоборот, сознаваться во всех грехах, маленьких и больших. Уличная шавка. Наглая и забывшая о том, что страх — главное условие выживания. — А можно уже заканчивать? Как-то скучно. И ведь действительно выглядит засранец, словно на скучном киносеансе сидит. Из носа капает кровь, весь разбитый и униженный, а все еще тявкает и огрызается. Но разбитым ему быть чертовски идет. — Ну раз ты так просишь. Дазай, растерявший все свое терпение, решив, что не готов и дальше устраивать представление, зритель которого в нем не заинтересован, протягивает руку к помощнику, снова его обворовывая. Только на сей раз тот, понятливый, сам расторопно вкладывает в раскрытую ладонь пистолет. Хорошо, что хоть кто-то в этой комнате еще не забыл, что Осаму следует слушаться и бояться. И у Чуи, как на зло, не получается отвести взгляда от тонкой кисти, обернутой в бинты по самую ладонь, берущую в руки оружие. Огнестрел — уже другое дело, с ним так тесно в своей прежней и новой жизни юноша не общался, так как дела на улицах вершились преимущественно ножами. Тот самый контрольный в голову себя ждать не заставит. Перемена чувствуется. И водящему этой игры она нравится. Он снимает пистолет с предохранителя, приставляя дуло ко лбу мальчишки. Его синий взгляд, все такой же злой и цепкий, стекленеет и холодеет на пару десятков градусов. И смотрит он будто не на Осаму, а сквозь него, замерев и даже едва дыша. Страшно? Если это и страх, то неправильный. Скорее готовность рухнуть с места в карьер. А если бы боялся, то шанс выжить может быть и повысился. Внутри вспыхивает идея, и Дазай больно вцепляется в скулы юноши, заставляя того рефлекторно разомкнуть челюсти и, пользуясь тем, что битая рыжая голова медленно соображает, проталкивает ствол пистолета тому в рот. И когда Накахара решает рыпаться и кусаться, его зубы скребут по темному металлу оружия. Ох, как хорошо это выглядит. — Не дергайся. Дазай лучится торжеством, видя, с какой острой душераздирающей ненавистью на него смотрят чужие стеклянистые глаза. Чую неосознанно колотит от такого обращения, тело покалывает, словно от слабого тока: на кончике языка он ощущает металлическое послевкусие, когда ствол упирается ему в глотку и мешает дышать. Осаму не противно такое делать? Кажется, он в экстазе. — Вот так ты смотришься намного лучше. Тебе идет брать что-то в рот. Хм. Бинтованный делает вид, что задумался. — Думаю, приведи мне тебя раньше и в более презентабельном виде, могли бы решить конфликт к взаимному удовольствию. Ты хорошенький. Накахару, которого коротит от возможности в любую секунду украсить своими мозгами стенку, все равно передергивает от отвращения. Больной ублюдок. Больной ублюдок. Больной ублюдок. Дазай едва вытягивает ствол изо рта парня, как вгоняет его снова до упора. И еще раз повторяет, и еще, имитируя фрикции. Чуя мычит, пытаясь, но не имея возможности отстраниться. И остро ненавидит то, как должно быть выглядит со стороны, чувствуя, как по подбородку стекает капелька слюны. На этой его мысли Осаму толкает пистолет слишком глубоко, заставляя трястись от кашля. Глаза уже долгое время застилает соленая пелена рефлекторных слез, начинающих собираться в крупные капли. Блядь, нет. Накахара не плачет. Ни за что. Даже если это рефлекс на введение в глотку посторонних предметов. Осаму гладит подушечкой пальца спусковой крючок, и Чуя против воли зажмуривается, предчувствуя конец. Но ничего такого не происходит. Ствол у него изо рта убирают, и сквозь грохот собственного колотящегося сердца, юноша различает шорох шага назад. Только тогда Накахара заставляет себя вскинуться и снова посмотреть на Дазая злым взглядом. Ошибка. Выстрел. Сначала звук бьет по ушам и тут же после него приходит нестерпимо обжигающая боль в бедре, в которое с доброй родительской улыбкой на лице выстрелил Осаму. Чуя снова кричит и на этот раз срывает голос. Блядь. Блядь. Блядь. Разве может быть т а к больно? Зачем вообще люди умеют чувствовать такое дерьмо, как боль? Ощущение выстрела выжигает, отдается эхом внутри, когда Накахара, кажется, даже сам себя не слышит. Только свои мысли о том, как он ненавидит этого мужчину в светлом официальном костюме напротив. Даже не его имя, его чертово лицо намертво отпечаталось в голове в этот момент. Искусственная улыбка, выражение синтетической доброты. Так должен смотреть родитель на своего ребенка, которого гладит по голове, а не блядский псих на подстреленного им человека. Ну уж нет, измученный и вымотанный Накахара не рассчитан на переживание болевого шока и катарсиса. И его сознание, наконец капитулировавшее, отключается. Дазай даже успевает удивиться, мол, как это, его гость и отключается посреди беседы? Ну да, обычно, подготавливаясь к долгим переговорам с целью добычи информации, Осаму или его помощники заранее использовали какой-нибудь стимулятор, не позволяющий потерять сознание от болевого шока, потери крови или слишком сильных впечатлений. И, так как всерьез мальчишку пытать никто не собирался, а так, пожурить слегка за своеволие, то и наркотиками никакими его не накачали. Вот и результат. — М-да, хрупкая ныне молодежь пошла. Впечатлительная. Мужчина возвращает пистолет его обладателю, задумчиво осматривая бессознательное тело. Ой, точно, нож тоже неплохо бы вернуть своему хозяину. Только стоит его вынуть из ладони, как рана начинает кровоточить с новой силой. Еще и бедро. Ах, кажется, Дазай немножко заигрался, и теперь ему нужна Йосано. Она разорется ведь. — Сколько раз я говорила, что не хочу иметь дело с жертвами твоих издевательств?! Мне его лечить, чтобы ты потом пришел и с удовольствием добил? И правда, стоит вышедшему из подвала на перекур Дазаю набрать знакомый номер и озвучить свой запрос, как врач тут же спустила на него всех собак. — Ну Акико, милая моя, я не буду его добивать! Я вообще не собирался сильно его ранить, но в процессе что-то увлекся, и сейчас он так быстро теряет кровь… Осаму откровенно канючит, зная, что Йосано ненавидит выслушивать нытье. Как и Куникида. Наверное, поэтому с ними двумя мужчина общается примерно одинаковым образом — игрой на нервах. С переменным успехом и интенсивностью, но тенденция очевидна. — По имени и милой будешь пассию свою обзывать, Дазай. И иметь дело с последствиями твоих игрищ мне тоже осточертело! — Да когда такое было? Пару раз всего тебя просил! — Пару раз, Дазай? У тебя лицо там не треснуло, пока ты это говорил? Пару десятков раз будет звучать правдоподобнее! Как ни позвони Йосано — у них все время случается разговор на повышенных тонах. Возможно потому, что он звонил ей исключительно с просьбой подлатать кого-либо. Или может быть потому, что и сам Дазай является ее работой. Сколько раз она ему уже запястья зашивала? Черт знает. Но об этом Осаму ее точно не просил. — Ну Йосано-сан! — Вот будешь и впредь правильно обращаться — в будущем я подумаю над тем, чтобы как-нибудь пару раз тебе помочь, Дазай. Как же иногда сложно бывает договориться с собственным врачом. Даже при том, что на работе ей платят очень хорошо, а Осаму прилично приплачивает за сверхурочную нагрузку, менее принципиальной занозой от всего вышеперечисленного Акико не становится. Собственно, это и понятно, с ее прошлым военного санитара. Что еще печальнее, с ней не работает трагичное амплуа, которое так нравится прочим девушкам и женщинам. На него у нее стойкая аллергия и чисто профессиональная неприязнь. В общем, Йосано Акико — один из ценных и уважаемых людей для Дазая. И, кажется, излишне дополнительно подчеркивать, почему. — Как знаешь. Но парню на вид что-то около семнадцати, а я как-то не слишком удачно прострелил его ногу. Если за него возьмется кто-то некомпетентный, то там и до хромоты на всю оставшуюся жизнь дойти может. А может и нет. Откуда мне знать? Я же не медик. Осаму довольно затягивается, слыша, что Йосано на том конце линии задохнулась от такой наглости. Да, Дазай знает, куда и как воздействовать. Ах, но мало ли что! У него ведь нет соответствующего образования! Горы отработанного материала — не в счет. — Зачем ты просишь меня? Ты не собираешься потом продолжить? Лед тронулся, господа. — Нет, совсем нет. Дальше в мои планы входит исключительно устная воспитательная беседа. Если тебя устроит, то я сейчас передам его тебе, а когда он оклемается — просто приеду в клинику и мирно с ним поговорю. Он может живо представить себе, как женщина хмурится, слушая его голос в телефонной трубке. — В целом, звучит приемлемо. Что-то еще, о чем мне стоит знать заранее? Как всегда проницательна. — Желательно, чтобы он всегда был под присмотром. Парень верткий больно, оставишь так — сбежит. Все затраты на отдельную палату и присмотр беру на себя, конечно же. Акико тяжело вздыхает, наверняка как всегда молча кляня Дазая на чем свет стоит. — Вези сюда своего раненного. Но чтобы такое в последний раз.