Scene of the Crime

Мори, может быть, и не злился на Чую, но запряг основательно, стоило тому только оправиться от сотрясения. Как результат — Накахара в черт-его-знает-какой раз тащится с кем-то из «старших» на очередные переговоры. На сей раз о поставках оружия или что-то типа того, Чуя даже вникать заколебался. Сегодня он служил дополнительным аксессуаром для угрожающе дружелюбной Кое, которая в преддверии важных встреч становилась настолько рафинированно вежливой и мягкой на вид, что не возникало сомнений: скажи что-нибудь, что ей не понравится — тебе вскроют горло. Той самой изящной катаной, которую Озаки берет с собой на всякое важное событие — как символическое украшение, играющее помимо того роль предупреждения. Время холодного оружия прошло? Поддайся этому обману — и ты проиграл свою жизнь. Накахара не помнит, когда в последний раз видел себя в привычной одежде: бесконечные задания приучили к формальному стилю, который Чуя, однако, видоизменил под свой вкус. И пусть портупея и кожаный чокер выглядят несколько специфично, своим внешним видом парень в последнее время более чем удовлетворен. Чем он не удовлетворен, так это тем, что кое-кто, не будем показывать пальцем, все последнее время старательно прикидывается ветошью. Как в прошлый раз сбежал, оставив Чую в полном раздрае собирать осколки самоуважения, так больше на горизонте не появлялся. А ведь Накахара ждал! Даже приготовил язвительное «Явился — не запылился», чтобы кинуть Дазаю это в лицо, стоит ему только показаться. А этот…как бы его еще обозвать? Короче, этот даже и не подумал явиться. Только лишь ответил на сообщение Чуи о своей предполагаемой кончине лаконичным «Извини, занят», и все. Ну, то есть, реально все. Ни звонков тебе, ни сообщений. Ноль внимания, кило презрения и что там еще идет в комплекте. Как есть — мудак. И вроде как нужно радоваться, открывать шампанское и поднимать тост за то, чтобы Осаму и дальше не появлялся и не вносил смуту в жизнь Накахары. Но, знаете, его приоритеты успели немного поменяться. Никаких кардинальных перестановок, но мгновенного исчезновения Дазая со всех радаров он желать перестал. Увы, до небесной канцелярии, ответственной за исполнение желаний, запросы по всей видимости доходят слишком поздно. Ладно. Сейчас у Чуи тоже нет времени на то, чтобы предаваться мечтам о членовредительстве. У него курс молодого бойца и попытка выплыть из того болота, куда его столкнул «любимый» босс в стремлении научить плавать. Тут уж как хочешь, но научишься. Не научишься — твои проблемы. — У тебя такое непростое выражение на лице, — Кое мягко трогает руку Накахары, сидящего вместе с ней на заднем сидении тонированного автомобиля, — о чем ты думаешь? «Сжигаю кое-кого на медленном огне.» — Голова немного болит, все в порядке. Головная боль — прекрасная отмазка, если не так давно ты как следует по этой голове получал. На Озаки, все еще обеспокоенную состоянием Чуи, это действует — она больше не задает вопросов, аккуратно погладив по плечу. — Нужно будет обезболивающее — обращайся. Отчасти благодаря этому Накахара, хоть и присутствует, никакого участия в переговорах не принимает. Мало ли что придет в его ударенную голову. Он даже не запоминает лиц очередной «делегации», хоть и понимает, что надо бы. Все уже кажутся на одно лицо, сливаясь в дурацкий калейдоскоп: у этого щетина, у того — синяки под глазами с Марианскую впадину, третий холеный и неприятный, четвертый — сборная солянка из предыдущих образов, и так далее. По крайней мере завтра выходной, и стимул пережить этот вечер у Чуи есть. У него в принципе довольно много причин не заканчиваться, поэтому приходится тянуть лямку дальше. Сегодня после кучи отчетов (фу, какая гадость) на десерт — ненадежного вида тип в сером офисном костюме, своим лицом напомнивший Накахаре мурену. Того и гляди цапнет за палец, если расслабишься. Очевидно, он Чуе не нравится. Хотя кто ему в таком настроении мог бы понравиться? Кроме двенадцатичасового сна, естественно. Мафия и прочая незаконная деятельность — это не только пустые проржавевшие бараки в порту, это еще и приватные вип-комнаты в закрытых заведениях «для своих», неофициальные встречи в офисах и совсем не притязательные мимолетные — в людных местах. Все зависит от того, на какой ступени находишься ты и те, с кем пытаешься наладить отношения. Кое, кажется, не опускается до встреч в неофициальной обстановке черт-те где. Тем лучше для Чуи, который заколебался мотаться из одного злачного места в другое. Чего он там не видел? Переговоров, во время которых каждый пытается подъехать на кривой козе к своему оппоненту? Уж их-то насмотрелся. Озаки обычно не разменивается на мелкие уловки, и с ее условиями лучше сразу соглашаться. Хочешь поставить на кон свою жизнь? Ну, удачи тогда. Дазаю исхитряться это не мешало, но он — исключение, которое, так или иначе, приходится признавать. Блядское исключение. Накахаре хочется подправить кривую улыбочку мерзкой мурене, хоть злится он на другого человека. Но до него сейчас не дотянуться — если только лично не явиться по его душу и не обрушить на него кару божью собственноручно. Но знаете? Слишком много чести. Очевидно, что он не скучает. Не скучает, ясно? Просто его раздражает такое пренебрежение, особенно после того, как они почти потрахались. Чуя уверен, что этого не случилось бы ни в коем разе, и давайте оставим ему его наивные убеждения. Насчет будущего он старательно не думает, выгоняя взашей все мысли подобного толка. Кто он такой, если не может гарантировать своей заднице безопасность? Телефон во внутреннем кармане пиджака в беззвучном режиме вибрирует, оповещая о новых сообщениях. А потом еще. И еще. Видимо, кому-то из его друзей (скорее всего Тачихаре) приспичило пожаловаться на жестокую судьбу и рабский труд на благо их славной организации. Нашел кому жалиться, называется. Если Накахара пожалуется в ответ, то товарища наверняка просто снесет лавиной под названием «жизненный пиздец». Наверное. Чем меньше в жизни Чуи Дазая, тем спокойнее она становится. И это, должно быть, хорошо. Но почему Накахара так не уверен? Встреча заканчивается быстрее, чем Чуя успевает это осознать — слишком сильно ушел в себя, отвлекшись на мысли о друзьях и… Без «и». О друзьях. И Осаму в их круг не входит. — Мне все время казалось, что этот Сато сейчас сбежит от нас, — посмеивается Кое, и парень понимает, что он даже не уяснил, какая там фамилия у типа, похожего на мурену. Сато так Сато. Накахаре параллельно. — Зачем тогда на переговоры поперся, раз такой пугливый, — они все еще в помещении, но Чуя закуривает, будто он тут безоговорочный хозяин положения. Хотя, для этого места, подконтрольного портовой мафии, так и есть. Вау. На какой там ступени стоит Накахара? — Ты просто так все время на него смотрел, будто хочешь свернуть ему шею. — Почему будто? — парень отшучивается, глотая дым. Шею свернуть действительно хочется, но немного другому человеку. — Я понимаю, это выматывает, — вздыхает Кое с сочувствием, выйдя из состояния «суровый член сурового исполкома» до конца, окончательно становясь старшей сестрицей, которая и беспокоится за своего шебутного подопечного по-родственному. — Хочешь, я выпрошу для тебя дополнительный выходной? Она придирчиво осматривает Накахару с ног до головы и исправляется. — Парочку выходных. Можно гордо отказаться, продемонстрировав, какой Чуя волевой и несгибаемый. Как там говорится? «Характер нордический, стойкий.» Но на сей раз гордость Накахары не включается: необходимости выделываться перед Озаки парень не видит. — Можно даже три, если ты будешь достаточно убедительна, чтобы выбить из Мори столько, — он хитро поглядывает на Кое, закатившую глаза. — Ну и нахал, — она фыркает, — но можешь считать, что взял меня на слабо. Когда я не была достаточно убедительна? — Я знал, что доверяюсь профессионалу. Общество сестрицы здорово отвлекает от того, чтобы точить зуб на одного всем известного засранца. Но стоит, уверовав в собственное освобождение, сбежать домой и остаться наедине с самим собой, как чувство, подозрительно похожее на банальную обиду, снова начинает грызть и кусаться. Не иначе как ради того, чтобы при встрече Чуя в отместку сгрыз Дазая как главного виновника всех его бед. Когда Накахаре надоедает чувствовать себя благородной девицей из дешевого бульварного романа, терзающейся по отпетому мерзавцу, он зовет к себе Мичизу. Тот, конечно, не упускает возможности поныть, как устал и заколебался, но соблазняется на культурную программу в виде фастфуда и праздного времяпрепровождения без всякой пользы для общества. Ну кто бы сомневался. Тачихара заявляется через сорок минут, будто только и ждал возможности провести время максимально непродуктивно. И с порога начинает, позабыв о всяком приветствии. — Чуя, это пиздец. Ничего нового, в последнее довольно продолжительное время вся жизнь Накахары состоит именно из него. Никакого разнообразия! — Что — это? — Да все! И ведь нельзя не согласиться, несмотря на размытые рамки. Ну, а что тут скажешь, если реально все? Мичизу небрежно скидывает обувь у входа и кое-как вешает свою одежду на крючок. Чуя не одобряет, и, возможно, даже порицает за такое на своей территории, но комментарии держит при себе: последние дни у Кое он устроил свалку из своих вещей на кресле, не имея ни сил, ни желания что-либо с этим делать. Но в резиденции Озаки, знаете ли, убираются другие люди. А в квартире у Накахары только он сам. С собой Тачихара притаскивает необъятную бутылку газировки, постановив, что сегодня они портят желудок, а не печень. Чуя не соглашается и достает из закромов бутылку рома — с колой сам бог велел. Мичизу не сопротивляется, решив, что под легкий градус жаловаться на жизнь даже приятнее. А рассказать есть о чем, хоть книгу пиши. Как мемуары гейши, только мемуары мелкого преступника, которого с головой окунули в самую гущу событий на теневой стороне Йокогамы, выловив несчастного на периферии. — И ведь нахрен не нужно мне это все было, — он крутит в руках стакан, как будто в нем не алкогольная газировка, а джинн, способный привести все его дела в порядок. Но от такого бы никто из них не отказался. — Было? — Чуя сочувственно хрустит чипсами, слушая излияния товарища, и до поры до времени придерживая свои. — Ну… — тот мнется, — теперь, наверное, назад мне не хочется. Скучно будет. Но это не умаляет того, как меня все и вся задрали. — Понимаю. — И ведь никто ничего не объясняет толком. Швыряют в воду, мол, плыви, как хочешь, а что от тебя требуется, поймешь в процессе бултыхания. — Он недовольно морщится, — тоже мне, тайны мадридского двора. Можно лишь угрюмо пожать друг другу руки и согласиться с тем, что все вокруг — те еще мудаки. Одни Чуя да Мичизу в белом пальто стоят красивые. Но только, само собой, в метафорическом: в суровой реальности белое пальто не подойдет никому из них. Когда настает долгожданный момент вопроса «а сам-то ты как?», Накахара успевает уже порядком захмелеть. Еще бы, стакан за стаканом, и соотношение рома с газировкой постепенно сдвигается в сторону первого. Насколько незаметно для заговорившихся товарищей по несчастью, настолько и неумолимо. — Знаешь, — вздыхает, — большую часть времени мне кажется, что во всех моих бедах виноват долбанный Дазай. А когда не он — тогда я тот еще идиот, — что, несомненно, менее приятно, чем винить в своих проблемах кого-то левого. Тачихара фыркает, отпивая уже ром с колой, а не наоборот. — Вот слушался бы старших и не тянул лапы к его дурацкой машине. Кто знает, может быть ничего и не случилось бы. — А ну цыц! Машину-то не трогай, она не виновата, что у нее стремный хозяин. «Стремный». Это еще как посмотреть. Накахара уже не может сказать, не соврав, что Осаму ему вот ни капли не нравится. Но то, что этот самый Осаму все еще может пойти нахуй — неизменно. По крайней мере, Чуе кажется, что он это контролирует. — Но ты и на самом деле идиотский идиот. Не пихайся! И ничего я не обзываюсь, ты сам себя так назвал. Это цитата, понятно тебе? Накахара грозит кулаком, газировка кончается. Какое-то время оба молчат, уткнувшись в свои стаканы. — А что у вас в итоге-то? — осторожно интересуется Тачихара. — Мы с ним чуть не потрахались, — бесхитростно отвечает Чуя, после чего резко осознает, что он умудрился брякнуть. — ЧЕГО ТЫ СКАЗАЛ? Рождается навязчивое желание убавить у Мичизу звук — орет на всю ивановскую, как будто мало людей во вселенной знает, что Накахара слаб перед собственными сомнительными склонностями. Двоих достаточно, трое — уже дохрена, и, бля, пусть на трех все и закончится. — Что слышал, не ори, — Накахара цыкает, раздосадованный собственной глупостью. А нечего было пить. Тачихара смотрит сначала изумленно, потом — крайне выразительно. — Ну и? А где подробности? — ну точно бабка-сплетница. — Я бы сказал, да ты мест таких не знаешь, — Чуя выкладывать начистоту не собирается, — в штаны к себе я залезть не дал, на этом все закончилось. Врет, конечно. Точнее, злонамеренно не договаривает, но, сказав «а», говорить «б» отказывается. Потому что стыдно даже перед самим собой, когда непрошенные воспоминания лезут в голову, не говоря уже о том, чтобы исповедоваться за бутылкой рома другу. — По такому случаю готов приобрести географический справочник, — Мичизу выглядит так, словно собирается во что бы то ни стало вытрясти из Накахары правду. — Когда приобретешь — тогда и приходи, — тот, вот наивный, все еще пытается отделаться. — Да вот прямо сейчас! Найду и скачаю! — Тачихара достает свой телефон, намереваясь тут же исполнить угрозу. И он бы исполнил, если бы нетрезвому Чуе не пришла «гениальная» идея отсрочить неизбежное: он выхватывает смартфон из рук товарища, и убегает в другой конец комнаты, приготовившись обороняться. — А вот иди нахуй, никакого тебе справочника. Мичизу аж оторопел от такой наглости. — Куда?! А ну вернул, — он воинственно поднимается со своего места, почти не покачнувшись. Их изначально мирные посиделки заканчиваются свалкой. Тачихара в конце концов с боем возвращает себе телефон, но напрочь забывает, зачем он ему был так срочно нужен. А Накахару просто начинает подташнивать — не стоит пить и беситься, если еще недавно валялся с сотрясением. Чуя устроил себе и то и другое, о чем очень сожалеет на данный момент, раскинувшись на полу в позе трупа и наблюдая как плывет потолок. — Не умирай, пожалуйста, меня Мори на пару с Кое съедят, — Мичизу пытается растормошить друга, но тот только отмахивается, советуя оставить себя в покое. — Ладно, умирай, — Тачихара быстро сдается, — только не на голом же полу. После чего притаскивает с кровати подушку и одеяло. Чуя что-то благодарно бурчит и благосклонно переползает на мягенькое, уже не замечая, как пьяный друг по-смешному заботливо укрывает его одеялом. В который раз совместное пьянство заканчивается тем, что кто-то из них засыпает на полу. И пробуждаться на утро неизменно очень не хочется. Как и существовать в принципе. Накахара просыпается первым и обнаруживает, что его до сих пор тошнит, хуже того, намного сильнее, чем перед сном. Голова чугунная, глаза слипаются, но приходится вылезать из-под одеяла и кое-как тащить себя в туалет. Начинать день с того, что тебя выворачивает на ковер в комнате — так себе, поэтому приходится потрудиться, чтобы донести все ошибки своего прошлого вечера до унитаза. Пить, покуда у тебя беды с головой, оказалось отвратительной идеей, что, собственно, и требовалось доказать. Тачихара, проснувшийся немногим позже, находит Чую сидящим на полу в ванной, прислонив голову к кафельной облицовке на стене. Не говоря ни слова, Мичизу уходит рыться на кухне, чтобы откопать там обезболивающее. — Даже жалко тебя как-то, — сочувственно комментирует он, когда Накахара с видом великомученика запивает таблетку водой из кружки, которую ему заботливо подали. Тачихаре аналогично не слишком приятно существовать с похмелья, но все-таки легче, чем павшему в бою с алкоголем товарищу. — Когда мы пили в последний раз, я чувствовал себя живее, — хрипло каркает Чуя, все еще не пытаясь подняться с пола. — Колесо сансары дало оборот, — кивает Мичизу, — и на этот раз тебе не повезло. Потому что идиот. Ну вот опять. Накахаре ничего не остается, кроме молчаливого принятия. С видением перспектив у него очевидные проблемы: вчера у него не возникло ни единой мысли, что их посиделки могут плохо кончиться. Ох, знала бы об этом Кое. Она организовала Чуе мини-отпуск явно не затем, чтобы тот похерил свое с трудом установившееся нормальное состояние. Он существует в половом (ха-ха) режиме еще некоторое время, пока Тачихара взваливает на себя крест спасителя и идет возиться на кухню. Наивно с его стороны полагать, что Накахара сможет хотя бы смотреть в сторону еды, но старания друга так или иначе засчитываются плюсиком в его карму. — Я уж думал, ты там помер. Чуя выползает из ванной хтоническим чудовищем, щурясь от дневного света — как на зло вышло солнце, и окружающий мир стал невыносимо ярким для его глаз. — Я воскрес. — Тоже мне Лазарь. Накахара немного реанимирует себя кофе, и много — прохладным душем, когда убеждается, что может успешно стоять, не держась за стеночку. Рано или поздно он обретет мудрость и не будет издеваться над своим организмом, но сейчас в активном запасе навыков у него только умение стоически переносить весь тот пиздец, который случается с ним по его же вине. Знает — заслужил. Убедившись, что Чуя заканчиваться покамест не собирается, Мичизу не имеет ничего против того, что его выселяют к себе домой. — Хочу еще немного полежать, — ворчит Накахара, — в покое и одиночестве. — Кто б тебе мешал, — Тачихара щелкает замком, открывая входную дверь, — только убедись, что не впадешь в анабиоз до второго пришествия. — Я приду в себя чуть-чуть заранее, уговорил. В прошлый раз, стоило Мичизу отчалить восвояси, на голову Чуи посыплись проблемы как из рога изобилия. Сейчас ничего такого вроде как не предвидится, и Накахара наивно полагает, что проведет остаток дня исключительно в компании раскаяния за пьянство. Но ведь колесо, но ведь сансары. Ибупрофен довольно быстро справляется с головной болью, а тошнота постепенно отступает сама собой, спасибо ей огромное. И, когда Чуя наконец-таки начинает напоминать человека, а не насильно вытащенного из гроба зомби, в дверь звонят. Кто пожаловал — неизвестно. Если бы это Тачихара что-нибудь забыл, то предварительно поныл бы по этому поводу в сообщения. Но мессенджер все это время молчит. А кто еще может притащиться к Накахаре воплоти без предупреждения? Малодушно надеясь, что это не по его душу, и просто перепутали двери квартиры, парень плетется открывать. Каково же его удивление, когда он видит перед собой Федора: тот нетвердо стоит на ногах, зажимая бок — под его руками расползается кровавое пятно. На пару мгновений Накахара впадает в ступор, пока Достоевский тяжело приваливается к косяку. — Прошу прощения за неожиданный визит. Весь в крови, а ведет себя словно на приеме у английской королевы. Чуя оттаивает, подхватывая его под руку со здорового бока и помогает перебраться в квартиру. Не обращает внимания на уличную обувь и одежду, не задумывается об обивке; помогает Федору сесть на диван. — Для начала у меня один вопрос, — Накахара быстро окидывает нежданного гостя взглядом, — почему не больница? — Мне пришлось бежать из дома, — коротко отзывается Достоевский, закусывая и так в кровь истерзанную губу. Ох кого-то это все напоминает. — Я сейчас, — больше не допытывается Чуя, испытывая странное чувство смутного узнавания. Как будто из зеркала смотрит на собственную ситуацию, что тут же бьет по его эмпатии. Он должен хотя бы попытаться помочь. Плохо понимает, что от него требуется, чтобы Федор окончательно не истек кровью, но первым делом быстро закрывает дверь на замок. Потом — ищет уже разворошенную Тачихарой аптечку. Не квартира, а лазарет какой-то. У его дома аура похоронного бюро что ли? Находит бинты, перекись и тьму пластырей, которые сейчас не полезнее, чем лист подорожника. Покопавшись в куче всяких бесполезных штук, достает запечатанный рулон стерильной ваты и баночку наружного антибиотика — смесь неомицина с батритацином. Это ни о чем ему не говорит, но что имеется. На обратном пути в комнату вспоминает о, вероятно, уже убитом диване, и захватывает из ванны полотенце. Достоевский выглядит плохо: краше в гроб кладут. Тяжело дышит, зажимая ладонью рану; его волосы в беспорядке липнут к покрытому испариной лбу. Накахара ощутимо нервничает, его руки подрагивают, и ему решительно неведомо, что делать. Он же не гребанный врач. Приходится отдать самому себе приказ не паниковать, и быстро нашарить в рабочем столе ножницы — резать одежду. — Только не откинься от моего лечения, — нервозно смеется Чуя, подтыкая к Федору полотенце с окровавленного бока. Сглатывает, когда тот медленно отнимает руку от раны, демонстрируя ее во всей красе. Да уж, получать огнестрельные ранения — не одно и то же, что с ними работать. — Я сделаю все, что смогу, но не надейся на многое, — выдает дисклеймер, когда пытается аккуратно срезать ткань, не задевая пораженного участка. — Много и не нужно, — через силу отвечает Достоевский, превозмогая боль, — прошло навылет, только обработать. Ну нихуя себе «только обработать». Хорошенькое целеполагание! — Тогда мне надо как-то добраться до тебя с двух сторон, — почти жалобно отвечает парень, закончив кромсать переднюю часть одежды своего «пациента». — Понял, — тот коротко кивает, отстраняя от себя руки, наверное, самого неквалифицированного врача в мире, и кое-как пересаживается боком, судорожно вцепившись пальцами в спинку дивана. И все это молча, без единого стона. Нечеловеческая толерантность к боли. Теперь Чуя видит весь масштаб ранения, но работает дальше без слов: все так же неуклюже срезает ткань, откидывая окровавленные куски на полотенце. Кровотечение оказалось на удивление не слишком сильным: пуля удачно прошла через мягкие ткани, не задев ни сосудов, ни органов. Накахара испачканными в крови пальцами распаковывает вату, разрывая ее на неравные куски. Открывает перекись и застывает на секунду. — Сейчас будет… Больно? Но Федору уже невообразимо больно, куда уж там. — Сейчас будет совсем жесть. И щедро льет перекись на рану, сквозь ее шипение слыша, как тяжело и хрипло дышит Достоевский. Он утыкается лицом в диван и все еще не издает ни звука. Высоте его болевого порога можно только поразиться, но Чуя занят попытками убрать месиво из пенящейся перекиси и крови ватой. Получается дерьмово. Вскоре вся вата, напрочь пропитанная кровью, лежит рядом, а парень неловко открывает банку антибиотика. Это белый порошок, которым по идее нужно просто посыпать пораженный участок. В теории. Накахара, а что еще делать, щедро присыпает рану порошком, быстро растворяющимся в крови. — Наверное, ты больше не умрешь от заражения крови, — констатирует, вытирая все еще мелко дрожащие руки о многострадальное полотенце, — но честно не знаю, как делать перевязку. — Как-нибудь. Сойдет что угодно, — глухо отзывается Федор из-за завесы рассыпавшихся по плечам волос, все еще сжимая ткань обивки так, что белеют костяшки. Что угодно, так что угодно. Любой каприз, только не жалуйтесь потом. По крайней мере Чуя действительно старается, перетягивая бинтом бока Достоевского. — Туже, а то кровь не остановится. Накахара нервно затягивает сильнее, и Федор шипит сквозь зубы от боли, но ослабить не просит. Чуя плотно забинтовывает рану, честно истратив все бинты, имеющиеся у него в запасе. — Может, все-таки в больницу? — предлагает он, но ему ожидаемо отказывают. Прелестно, просто прелестно. Накахара сидит на коленях посреди кровавого беспорядка и думает, что снова свернул куда-то не туда.