Scene of the Crime

Дазай возвращается в жизнь Накахары с апломбом и фанфарами. Казалось бы, скучал — получай и радуйся. Но для начала Чуя совсем (ни капельки) не скучал, а сейчас так и вообще не знает, куда себя деть. Осаму будто решает отыграться за все то время, что отсутствовал, донимая сообщениями Накахару, который, даже если и отвечал на каждое послание (как всегда) почти сразу, был этому совсем не рад. Нисколечко. Федор, наверное, в уме посмеивается над тем, сколько времени Чуя проводит с телефоном в руках, время от времени ругаясь на невидимого собеседника. И, пусть Достоевскому не интересна чужая переписка и личность адресата, он невольно узнает обо всех его «лучших» качествах, вроде того, что он придурок, бесконечно отлынивающий от дел, тот еще мудак, почему-то мумия и прочие лестные эпитеты, на которые не поскупился Накахара. — Близкий друг? — однажды интересуется Федор, на что получает такой взгляд, будто он только что умудрился заподозрить Чую в чем-то откровенно мерзком. — Да ни в жизни, — парень морщится, — и без таких «друзей» проблем по горло. Премилые отношения, что тут скажешь. — Зачем тогда тратить столько времени на общение с человеком, который тебе неприятен? Достоевский, мирно медитирующий над чашкой с чаем, наверное, и не подозревает, какую тонкую струну задевает в душе Накахары, казалось бы, невинным вопросом. Он задумывается, глядя на телефон, словно бы тот таит в себе разгадку к тайнам мироздания. — Я не знаю? — интонация получается вопросительная, — просто так сложилось. — Энергозатратных людей проще исключить из своего окружения, чем нести на себе крест их присутствия, — философски замечает Федор, с интересом наблюдая за чужими душевными метаниями. — Ну, это что-то вроде привычки, — неуверенно бормочет Накахара. — Я не замечал ее за тобой на прошлой неделе. Интонация мягкая, так что давление совсем не ощущается: вязь довольно очевидных вопросов, так или иначе в итоге заводящих мечущееся сознание в тупик. — Так получилось. — Тогда ты вполне можешь существовать без этого человека. Чуя не поднимает головы, все так же гипнотизируя взглядом пустой темный экран мобильного. Он не может найти верного ответа из-за логической ошибки, которую допустил в своих рассуждениях. И даже знает где, но упорно не смотрит в ту сторону: признать, что не можешь так просто отказаться от человека, которого на словах ненавидишь, в какой-то мере подвиг. А Накахара не герой. — Возможно, — Чуя кусает губы, — когда-нибудь я от него избавлюсь. В этот вечер он больше не отвечает на сообщения Дазая, но выдерживает табу только до следующего утра. Все, что говорит Достоевский, абсолютная правда, но Накахара наворотил вокруг себя столько иллюзий, с которыми отказывается расставаться, что их пелена похожа на скорлупу — попробуй пробейся. — Ты снова злишься, — ловит его за завтраком Федор. — Зато бодрит, — отговаривается Чуя. Когда порицаешь Осаму за разгильдяйство, самому работается как-то проще, особенно если запретить себе прикасаться к телефону до завершения какого-либо задания. В жизни Накахары остается совсем немного учебы, и намного больше той самой работы, которую ему сулил Мори. А еще Чуе наконец-то приходится учиться распоряжаться подчиненными, и задач у него становится достаточно, чтобы потерять ощущение того, что он переписывается с Дазаем постоянно. Когда Осаму надоедает ждать ответных сообщений Накахары по, как он сам выразился, тысяче лет, то вспоминает о том, что вообще-то тоже входит в программу образования юных мафиози. «Чем ты занимаешься в субботу, — пишет он, чтобы тут же прислать второе сообщение, — а, впрочем, неважно, теперь там по расписанию я.» «Снова испортишь мне все выходные.» «Я знаю, что ты полон энтузиазма, не ври мне. У меня есть идея, что может тебе пригодиться в будущем.» — Выглядишь довольным, — вечером обличает его Достоевский, — случилось что-то хорошее? Чуя экстренно пытается придумать отмазку, в первую очередь для самого себя, ибо, ну с чего бы ему быть довольным? Один из его законных (как иронично) выходных снова Дазаю под хвост, что тут может быть хорошего? Ничего так и не придумывается, и Накахара переводит тему, предлагая посмотреть что-нибудь вместе. Федору не слишком интересно кино, которому он предпочитает чтение, но из некоего чувства участия время от времени соглашается составить Чуе компанию. И смотреть что-то с ним куда приятнее, чем с Тачихарой: вместо критиканства лучшего друга Достоевский придерживается принципа, что незачем судить по смыслу то, что создано ради визуальной составляющей. Удобно, согласитесь? Накахара в принципе все сильнее привыкает к тому, что в его доме живет эдакое привидение, пусть даже время от времени оному приходится устраивать медицинский осмотр. Рана на Федоре заживает очень неохотно, но тот просит не беспокоиться: у него всегда так. Чуе, неизменно полагающемуся на собственную неубиваемость, подобное чуждо, ведь если бы его организм исцелялся так медленно, то его старые «боевые» травмы не успевали бы заживать перед появлением новых. Нынешним утром Чуя просыпается, свернувшись калачиком и уткнувшись макушкой Федору в лопатки. Ужасно смущает: Накахара занял своей тушкой все место, и ночью Достоевскому было почти что не двинуться. Так уж вышло, что на диван никто из них не переселился, и до этого дня ни один из них не мешал другому. — Все в порядке, — Федор на извинения только отмахивается, — ты забавно сопишь во сне, и мне показалось, что, если я уйду, то разбужу тебя. Как будто это было бы большой потерей. — Ты и так немного спишь, — добавляет это привидение, у которого в сутки дай боги набирается больше четырех часов сна даже в условиях тотального безделья. Остается только поражаться его флегматичности. — Не думаю, что ты выспался, в отличие от меня, — Чуя собирается на работу, старательно заматываясь шарфом по уши. В прошлый раз он пренебрег тем, чтобы утеплиться, хотя Достоевский-то ему настоятельно советовал. Вот теперь и отдувается — дурацкое горло хрипит, и Накахара всей душой надеется, что не заболеет. Есть ли в этом мире что-то более отвратительное, чем валяться с температурой? Не считая огнестрельных и ножевых ранений, конечно. Федор наблюдает за его манипуляциями с красноречивым «а я же говорил» видом.  — Я посплю еще, если тебя так это волнует. — Поспи. А я буду поздно, — Чуя украдкой смотрит на часы, — все, мне пора. Будь добр, поешь что-нибудь. И уходит, обязав Достоевского вести себя хорошо. Его присутствие входит в привычку, и Накахара уже не думает о том, что это странно. Все в его жизни такое из ряда вон, так что нет никакого смысла каждый раз жестко рефлексировать по поводу собственных поступков. Может быть, это зачтется плюсиком в карму? Не так, чтобы это было целью, но все-таки. C той поры, как в жизни Накахары не было ничего, кроме угона автомобилей, прошло не так уж много времени, но по ощущениям будто минула целая жизнь. Подставляя щеки первому снегу в этом году, Чуя пытается разобраться в чудовищных завалах в своей голове. Холод обрушился на Йокогаму внезапно, хотя еще буквально неделю назад можно было свободно гулять в легкой куртке. Теперь же на смену ей пришли пальто и шарф, от которого Чуя так упорно отказывался. Доотказывался, называется. Хорошо, что в случае чего существует парацетамол и достаточная степень безответственности по отношению к собственному здоровью (что не раз демонстрировалось), чтобы не слишком загоняться. Даже если ударит температура, Чуя надеется сохранить работоспособность. Хуже любой из болезней стабильно оказывается Осаму. «Чуя, приезжай сегодня ко мне после работы. Я не хочу ждать до завтра!» Нарисовался, глядите-ка! «Мало ли чего ты хочешь. Подождешь.» На самом деле Накахара тоже хочет увидеться с Дазаем, но решительно не желает бежать к нему по первому зову словно какая-то собачонка. Достаточно отстойно уже просто искать с ним встречи (и да, блядь, скучать), чтобы еще и потакать собственным низменным желаниям. В итоге Чуя думает об этом злополучном предложении весь день, медленно, но верно сдаваясь под натиском собственных мыслей. Если он сегодня вернется домой, то это будет абсолютным торжеством его силы воли, да и гордость не пострадает. Но при этом он сам выест себе мозг чайной ложечкой и дурацким необоснованным чувством сожаления. Динамить Осаму теперь так же вредно для ментального здоровья, как и находиться рядом с ним. Ну вот и какое из зол сейчас меньшее? При том при всем Федор дело говорит: нужно окончательно определиться со статусом Дазая, и выставить его вон из своей жизни, если он действительно так уж деструктивно влияет на Накахару. Вот только так просто Осаму не выставится. А если все-таки да? То что тогда Чуя будет делать? Откроет самую дорогую бутылку вина из своей коллекции, чтобы отметить? Нет. Он так не сможет. После обеда Накахара сдается и начинает раздумывать над тем, как он собирается там у Дазая сутки существовать. Домашней одежды у него с собой нет, а заезжать за ней домой…не хочется вызывать лишних вопросов у Достоевского, даже если тот их не озвучит. Потому что Чуя прекрасно понимает, на какие размышления натолкнет его поступок, и ему будет банально стыдно. Сначала, понимаете ли, жалуется, а потом на ночь глядя куда-то сбегает из дома. Отписаться сообщением будет куда менее эмоционально затратным решением. Позор, смирение и попросить у Дазая домашнюю одежду? Ну да, получается, позор и смирение. И вот, на часах около восьми часов вечера (знаешь ли, Кое, это сверхурочные!), и Накахара, заранее готовясь раздражаться, пишет Осаму, что закончил и может, так и быть, почтить его своим присутствием. Крепость сдана врагу без боя. «А я уж думал, ты оставишь меня одного рыдать всю ночь от одиночества.» А было бы неплохо. «Кажется, я лишил тебя возможности заняться хоть чем-то стоящим.» Навигатор услужливо предлагает нужный адрес, стоит Чуе начать забивать название улицы в строку поиска. И вселенная не пытается его отговорить и наставить на путь истинный. Даже Федор в сообщениях заверил, что не умрет без неусыпного контроля, и у Накахары в принципе не осталось никаких сдерживающих факторов кроме своего противного характера. Дазай встречает Чую в отвратительно хорошем настроении, непривычно лохматый и домашний. — Ты давно вернулся? — удивленно интересуется Накахара, вешая пальто в прихожей. — Я сегодня работаю из дома, — Осаму любезно подает вешалку, — Куникида был против и даже грозился приехать и лично вытащить меня из дома, но я его уговорил. — Раньше мне казалось, что ты проводишь дома куда меньше времени, — ага, а «раньше», это та пора, когда он следил за Дазаем, планируя угнать его машину. — По-разному бывает. — А мне кажется, ты просто обленился. Чуя долго моет руки, представляя, какое доставит Осаму удовольствие, когда пойдет клянчить одежду. И было бы это впервые! — Из-за тебя я не попал домой, и сменной одежды у меня нет, — сразу выкатывает обвинение парень, припомнив старое доброе правило, что лучшая защита — это нападение. — Я предполагал, что рано или поздно это случится, — и такое умиротворение у этого засранца в голосе…словно у всезнающего старца, — сейчас. И притаскивает из спальни аккуратненько сложенную одежду, которая даже навскидку никак не могла подойти ему по размеру. — А ну-ка примерь. Терзаемый нехорошим предчувствием, Чуя переодевается в удобные домашние штаны и мягкую однотонную футболку, что пришлись ему как раз по размеру. — Ты, блин, серьезно? — почти с негодованием интересуется он, возмущенно воззрившись на улыбающегося Дазая. — Конечно. Разве не дальновидно с моей стороны? — мягко интересуется тот, ничуть не раскаиваясь. — Надеюсь, ты предусмотрел отдельную кровать в другой комнате. — Увы и ах, на это мне расчетливости не хватило, — притворно вздыхает этот врун, — но места на моей кровати все еще достаточно, чтобы уместить нас обоих. Не могу же я отпустить гостя на диван! — Тогда сам на него переезжай. — А вдруг тебе ночью станет страшно одному? — С тобой всяко страшнее. Накахара не задумывается, что общается с Осаму совсем так же, как привык это делать с друзьями. Подколки и попытки выиграть друг у друга очки остроумия, короткая эмоциональная дистанция и чувство безопасности, которое все-таки прокралось в их отношения. Никакой иерархии или четких ролей, которые выбрало им общество. Чуя по-хозяйски расхищает холодильник, не испытывая никакого стеснения от того, что находится на чужой территории. Он сюда не напрашивался, и вообще имеет полное право на взимание платы за собственное ангельское терпение. Но Дазай совершенно не против, притащившись с ноутбуком на кухню вслед за Накахарой. — Твой рабочий день еще не закончился? — между прочим интересуется тот, пихая бутерброды с сыром в микроволновку. — Куникида подкинул работы прямо перед твоим приездом, — жалуется Осаму в ответ скорбным голосом. — Кстати, зачем ты вообще меня позвал? Мог бы спокойно делать свои дела, лентяй. — Ну как зачем? — Дазай отрывает взгляд от экрана, и смотрит в упор, говоря вполне очевидную для себя вещь, — чтобы побыть рядом, конечно. Чуя на секунду замирает от того, как просто и непринужденно звучат эти слова, и насколько мало они встречают сопротивления в его вечно мятежном сознании. Пищит микроволновка, и он, очнувшись, встряхивает головой, отгоняя замешательство. Рядом так рядом, черт с ним. Осаму работает еще какое-то время, не отвлекаясь на разговоры, только молча переместившись вслед за Чуей в гостиную. Сначала Накахара думает включить телевизор, но желания нервировать Дазая намеренно в себе не находит, и в итоге сидит, молча уткнувшись в телефон под перестук клавиш на компьютере. Где-то через час Дазаю удается победить работу, которую на него свалил беспощадный Куникида. Он закрывает ноутбук с тихим хлопком и блаженно потягивается, отложив его в сторону. — Я закончил, — довольно тянет Осаму, без спросу нарушая чужое личное пространство. Чуя ругается, автоматически выключая экран смартфона, и толкается локтем под ребра. — Молодец, возьми с полки пирожок. Че ты сразу ко мне полез? — Потому что соскучился по тебе за то время, что мы не виделись. Ты так жестоко бросил меня в прошлый раз! — Дазай строит из себя несчастного и выпрашивает леща, не давая выбраться из собственных объятий. На вид худая каланча, а хватка крепче, чем у змеи. Накахара не то чтобы совсем не может этому противостоять, но тогда ему пришлось бы отбиваться в полную силу. Но воспринимать этого дурака всерьез? Увольте. — Как же ты меня, блядь, бесишь. И в противоречие собственным словам обнимает Осаму в ответ, обхватывая руками за плечи. Старый добрый принцип «не можешь противостоять — возглавь» в действии. Домашний Дазай кажется мягким, и в голове мелькает непрошенный вопрос, сколько людей на свете могут похвастаться, что знакомы с таким Осаму? Особенная ипостась, которую тот принимает разве что не в полнолуние. Дазай укладывает подбородок Чуе на плечо и прикрывает глаза, расслабляясь в его руках. — Ты совсем не похож на себя настоящего сейчас, — Накахара утихает, пытаясь не спугнуть особенное ощущение, которое его обуяло. Умиротворение и чувство какого-то особенного не-одиночества. — Откуда ты знаешь, где я настоящий? — Осаму крупнее среднестатистической лисицы, но все равно кажется ластящимся животным, особенно когда Чуя аккуратно гладит его по волосам, не удерживая собственный тактильный голод, — может быть я для тебя здесь настоящий. — Сказочник, — фыркает Накахара, — и лжец. — Ты просто не хочешь поверить в правду, когда все доказательства прямо перед тобой, — и фыркает, выдыхая теплый воздух в шею Чуе, отчего тот покрывается мурашками, в сотый, наверное, раз ведясь на эту манипуляцию. — У меня достаточный опыт общения с тобой, чтобы не верить твоим сладким речам, Дазай. — Скорее уж плохое первое впечатление, которое не дает тебе увидеть, какой я на самом деле замечательный. — Сам его организовал, вот и мучайся. И самореклама тут не поможет, ясно тебе? — Ну хочешь, я заглажу свою вину? — мурчит Осаму, намеренно дождавшись, когда Накахара затронет эту тему; в конечном счете она единственный оплот обороны, что у него остался перед чужой настойчивостью и собственной предательской отзывчивостью. — Не представляю, как ты собираешься это сделать, я такого позора в жизни больше не припомню, — Чуя барахтается в объятиях, вернув себе боевой дух и желание дать сдачи, хотя уже давно как не за что. — Дай мне шанс, — лукаво предлагает негодяй, — если я не смогу убедить тебя принять мои извинения, то ты выиграл право припоминать мне все свои обиды до конца моих дней. — Как будто у меня и так этого права нету… — ворчит парень, — валяй, сколько не уговаривай — не сдамся. — Только не мешай мне демонстрировать свое красноречие. Договорились? И отстраняется, смотря так хитро, что мысли о подвохе закрадываются сами собой. Ибо ясно как день, что этот невыносимый тип что-то задумал. Но Накахара готов слушать его басни, не собираясь сдаваться ни при каких словах, пусть хоть небо в алмазах обещает. Поэтому Чуя, немного помедлив, соглашается. Но Дазай не собирается заводить монолог, а только укладывает Накахару на диванные подушки, толкая в плечо, чем немало того удивляет. И настораживает: на что Чуя умудрился подписаться, заключив сделку с этим дьяволом? Говорили же, всегда читай мелкий шрифт в договорах. — Какого черта, Дазай? — Ты обещал мне не мешать, — Осаму довольно улыбается, будто разрешили ему тут вовсе не сказочки свои рассказывать. — Я обещал тебе не мешать упражняться в своем красноречии, о том, что ты решишь опять творить не бог весть что, речи не было! — Вот именно упражняться в красноречии я и собираюсь, Чуя, ничего особенного, — и смотрит так многозначительно, что у Накахары слов не находится, а воздух встает комом в горле. Вкупе с тем, что с тебя стягивают штаны, сложно не провести ту параллель, которая укажет на смысл происходящего… — Дазай, блядь, ты… — Не мешай, — напоминает Осаму, опасно понизив голос, — ты можешь остановить меня, сказав «нет», но все, кроме этого слова — не считается. — Ты, черт возьми, не можешь. — Могу, — сбивчивый ропот Накахары, судорожно вцепившегося в свои штаны, больше не слушают, — сделаю все, чтобы мои извинения тронули твое сердце. Чуя быстро эти самые свои штаны проигрывает, а заодно, по ощущениям, и свою честь, закрыв пылающее лицо руками. В его уме бьется мысль, что ему достаточно одного слова, чтобы остановить Дазая. И уверенность, что он сию секунду прекратит, стопроцентная; а вот веры в то, что Накахаре на самом деле хочется все это прекратить — нет. — Чтоб я еще раз тебя к себе подпустил, мудак, — вроде и ругается, а злости в голосе не слыхать, только нервная несвойственная ему дрожь. — Не обещай того, чего не сможешь исполнить. Накахаре невыносимо слышать это самодовольство и превосходство в чужом голосе, но привычный паттерн поведения «бей или беги» ломается и не работает, оставляя парня сгорать в собственном смущении. И пусть главный «виновник торжества» здесь Осаму, Чуя не может перестать ругать и себя заодно, ведь именно он сам не имеет воли отказаться и послать этого чертового извращенца куда подальше. Дазай не спешит отбирать у медленно умирающего внутри Накахары его нижнее белье, решив, видимо, добить его заранее: задирает футболку и целует чувствительный живот, довольно усмехаясь, когда парень дергается от первого мягкого прикосновения. Синяки с Чуи не сходят патологически, учитывая его все продолжающиеся тренировки, и Осаму вновь чувствует зарождающееся в душе собственническое недовольство, даже если и понимает, что от этого никуда не деться. Все еще не встречает никакого сопротивления: Накахара позволяет к себе прикасаться, пусть все еще не желая видеть и признаваться самому себе, что ему не противна близость с Дазаем. Как минимум до этого момента Чуя занимался любыми формами секса исключительно с девушками и в принципе не задумывался о том, что может быть иначе. Никакой фобии «нетрадиционных» отношений в нем нет, просто…не представлял он себя в этом, ясно? — Тебе настолько не хочется меня видеть? — подначивает Дазай, оглаживая его бедро; от поцелуя в районе солнечного сплетения Накахара резко вдыхает, будто чужие губы его обожгли. — И слышать тоже, поэтому, прошу тебя, заткнись, — все еще злобная змеюка, но, спасибо, хотя бы не пытается ужалить. Когда Осаму спускается ниже, цепляя пальцами резинку нижнего белья, Чуя начинает откровенно паниковать. Заветное «нет» вертится на языке, но никак не желает произноситься вслух. Все, на что хватает Накахару: тихонько охнуть, стоит Дазаю прикусить кожу чуть ниже пупка. И он делает это нежно, в отличие от Чуи, который, дай ему волю, загрызет насмерть. — А если я уже тебя прощаю? — готов заранее капитулировать парень, хватаясь за последний шанс повернуть назад, при этом не беря на себя ответственность за твердый отказ — Какое неискреннее у тебя прощение, уверен, мне для начала нужно его заслужить. Накахара почти скулит от бессилия, когда Осаму давит ладонью на его возбужденный член через ткань нижнего белья. Ну уж нет, второй раз на подобное издевательство Чуя не согласен, ему не понравилось в прошлый раз кончать в одежде! Будто уловив ментальный посыл к черту, Дазай все-таки стягивает эти дурацкие трусы, спасая их от безрадостной участи. И, если бы Накахара был способен сгореть от стыда в буквальном смысле, от него сейчас осталась бы только горстка пепла; ему кажется, что даже внутри самых больших звезд во вселенной не так жарко, как его лицу сейчас из-за по-идиотски краснеющих щек. Это, мать вашу, никак не помогает ситуации, особенно осознание, что в таком состоянии его видит блядский Дазай. И да, как будто кто-то кроме него способен довести Чую до подобного. — По-моему, тебе все нравится намного больше, чем ты хочешь это показать, — продолжает издеваться этот мерзопакостный тип. — Заткнись, бога ради, Дазай, просто заткнись. Звучит до омерзения жалобно, зато как действует на Осаму! Голос Накахары, у которого уже нет сил терпеть стыд и возбуждение одновременно, оказался лучшим, что Дазай до этого момента слышал в своей жизни. Грех не послушаться, когда тебя тут так просят. Осаму еще не успевает коснуться Чуи губами, как тот тихо сдавленно стонет, почувствовав его дыхание. Все мысли парня заняло одно лишь острое осознание, что ему конец, как и его гордости и жалким попыткам из последних сил удерживать дистанцию. Конец. Но давайте на секунду забудем о душевных метаниях Накахары. Венцом иронии является то, что для Дазая этот опыт тоже, можно сказать, в новинку, несмотря на его бисексуальность и достаточно бурные подростковые годы. Но вы же знаете, как это бывает: судьба умеет подобрать верную мотивацию к…освоению новых навыков. Тем более, как можно сомневаться в правильности собственных действий, когда на каждое отзываются с потрясающей искренностью? Осаму обхватывает член Чуи пальцами, на пробу слизывая с головки выступившую каплю предсемени; горчит, но совсем не противно, как, казалось бы, должно быть. Губы Дазая медленно скользят вниз по тонкой коже, когда он берет член в рот где-то на половину длины, заставляя Накахару подавится вдохом, срывая его на стон. Каких усилий ему стоит удержать себя, чтобы не двинуть бедрами навстречу — не передать словами. Но даже в роли того, кто принимает ласку, Чуя где-то на периферии оглушенного ощущениями сознания боится сделать что-то не так. Потому что сейчас происходит нечто кардинально отличное от всего испытанного в прошлом. Тяжелое возбуждение давит на низ живота, мешает дышать и мыслить; Накахара стонами отзывается на каждое движение языка и губ по длине его возбужденного члена, и тогда, когда Осаму отстраняется, размазывая пальцами смазку и слюну по головке, Чуя не может сдержать разочарование, прозвучавшее в его очередном стоне. — Убери руки от лица, Чуя. Накахара притворяется, что ничего не слышит, хотя от перевозбуждения и постыдного желания просить о продолжении хотелось захныкать в голос. — Я не продолжу, — Дазай перехватывает член у основания, заставляя парня измученно заскулить, — и тебе продолжить не дам. — Я не прощу тебя, ублюдок, — на грани огрызается Чуя, внутренне содрогаясь того, насколько он сейчас, мать вашу, открыт перед Осаму. — Простишь, — не уступает этот мудак, — и руки уберешь, как миленький. Предсказатель хуев. Накахара старается не выглядеть зверьком, загнанным в угол, с трудом отнимая ладони от своего лица; глупо смотрит чуть повыше макушки Дазая, лишь бы не видеть его паскудного лица и не встречаться с ним взглядом. По счастью, достаточно и этого. — Умничка. Внутри вскипает негодование, но Чуя плавится от ощущений, когда Осаму все-таки продолжает начатое, по новой обхватывая его член губами и двигая головой. Чуть медленнее, чем бы хотелось Накахаре, чтобы быстрее дойти до финала и покончить с этими мучениями. С другой стороны это было так, черт возьми, хорошо, что не оставалось сил просить или хотеть чего-либо еще. Руками он сперва рефлекторно цепляется за обивку, но липкое ощущение, что это все не то, заставляет наощупь найти голову Дазая и запустить пальцы в его волосы, не давя и не направляя, а только лишь утоляя свой голод до прикосновений. Когда Чуя подходит к грани, его начинает крупно потрясывать, и Осаму отчетливо понимает, что его любовник вот-вот сорвется. Но проявляет милосердие, не замедляясь и позволяя Накахаре дойти до оргазма. И успевает отстраниться буквально за секунду, так, что Чуя, выгнувшись, кончает ему в ладонь. Его разум на несколько мгновений буквально отключается под волной ощущений и иррационального восторга, захлестнувших его. Но, когда эта волна отступает, Накахара чувствует себя ужасно физически и эмоционально измотанным; и это была приятная усталость, теплой сладостью растекающаяся по телу. Вот только он теперь снова представляет из себя мозаику мыслей и ощущений, которую нужно опять кропотливо собирать в полноценную человеческую личность. Дазай отводит испачканную руку в сторону, держа ее так, чтоб ничего не измазать, и покровительственно усмехается. — Вижу, у меня амнистия. Ни на какие эмоции к этому гаду сил нет; не считая совершенно неуместной благодарности, которую Чуя игнорирует. — Просто свали уже за салфетками, чертов умник. — Слушаюсь и повинуюсь, — Осаму поднимается с дивана и отходит к комоду, доставая и кидая в Накахару пачкой влажных салфеток, — надеюсь, ты придумаешь достойную благодарность. — Еще чего, — Чуя заторможено ловит салфетки и подрагивающими от пережитого руками пытается привести себя в порядок, — пел о прощении, а теперь благодарность выпрашиваешь. Съеби с глаз моих. Дазай бы продолжил свое отвратительное поведение, но ему все-таки приходится уйти, чтобы вымыть руки. А Накахара остается наедине с собой и кучкой испачканных в сперме влажных салфеток; его ладони теперь пахнут дурацкой аптечной ромашкой, которая не дает забыться в самобичевании, когда Чуя снова скрывает лицо руками. Зачем в этом мире существует Дазай, блядь, Осаму? И если его существование действительно так уж необходимо, то на что в этом же мире создали Чую? Для того, чтобы он страдал до конца дней своих? Какая несправедливость.