Scene of the Crime

Раньше Чуя мог кипятить вольфрам своей злостью, то теперь подобный трюк он же способен провернуть собственным стыдом. Девятибалльные землетрясения — это стремно и все такое, но в сравнении с бардаком в душе Накахары даже они меркнут и теряются на фоне. Дазай в который раз остается довольствоваться только тем, какой пиздец творится в голове Чуи, и последнему это кажется каким-то…неправильным. Ну да, играть с Осаму по правилам — тухлая идея, и сам Накахара это понимает лучше кого-либо другого. Но есть исключения. Конкретно это — исключение со всех сторон, потому что никакие вселенские законы не работают по отношению к Дазаю. Даже если карма умывает руки по отношению к столь блистательному мудаку, то что уже говорить о логике одного чересчур стихийного молодого человека? Вот то-то же. Со странным смирением принимая тот факт, что на сегодня его терзания и метания не закончены, Накахара откладывает их на потом. «Когда я попаду в ад, — думает он, — там будут просто крутить на повторе сегодняшний вечер, и я раскаюсь в рекордные сроки.» Можно сказать, он раскаивается заранее. Но не отступает. — Дазай, — зовет Чуя в полголоса, окончательно решившись на прыжок в бездну. — Да-да? — тут же отзывается Осаму, как на зло прекрасно расслышав Накахару с первого раза. — Как насчет тебя? — парень поджимает губы, испытывая острое желание отвесить себе оплеуху за собственные же слова. — Ты беспокоишься обо мне? — мурлычет Дазай, вытирая о штаны чистые влажные руки. — Так трогательно. Но, знаешь, у меня все отлично. Ну да, если говорить о чувстве морального удовлетворения, то кто бы сомневался. — Или ты просто уступаешь мне право на эгоистичную трусость, — Чуя хмыкает, смотря на довольно встрепанный вид своего ночного кошмара. — Глупости говоришь, — Осаму фыркает, скрещивая руки на груди, — я, конечно, нахожу тебя чертовски горячим, но это не отменяет… — Дазай. — Чуя его обрывает. — Скажи, ты хочешь меня сейчас? Как прыжок в никуда. — Хочу, — честно признается тот. — Тогда давай, — Накахара кивает и облизывает сухие губы, — я согласен. Мягкий взгляд Осаму становится темнее. — Глупо себя принуждать просто потому, что тебе кажется нечестным, что я остался без внимания. — Блядь, — Чуя снова прячет лицо в ладонях, но тут же рывком убирает их, заставляя себя смотреть в глаза Дазая и в кой-то веки быть честным с ним и с собой в особенности, — ты бы знал, как бесишь меня тем, что заставляешь говорить это вслух. Я хочу тебя, ясно? Говорить о чем-то таком словами через рот с Дазаем — непередаваемое ощущение. Ноль из десяти, Накахаре не нравится. Кто бы в этой жизни предупреждал Чую, что ему придется тратить запас своей решимости на подобную херню, ей богу. Осаму пытается состроить самодовольную мину в духе «вот так новости» и рискует получить по лицу, но, во дела, ехидство удается у него на диво паршиво. Его до невозможности пробирает такой Чуя, и его слова звучат скорее ломано, чем лукаво. — Тогда…я могу предложить тебе романтическое рандеву до спальни? Дазай ужасен. Это аксиома. — Я тебя ненавижу, — честно признается Накахара, поднимаясь со своего места. Кажется, он никогда не устанет это повторять. Приблизившись к Осаму, он привычно сгребает его за ворот и заставляет наклониться, чтобы поцеловать и одновременно мстительно укусить его за губу. — Если ты продолжишь себя так вести, то я тебя задушу, — чувственно обещает он, едва отстранившись, чтобы между их губами появилось минимальное расстояние. Нельзя сделать вдох так, чтобы не разделить его на двоих. — Не могу сказать, что я против, — довольно ухмыляется Дазай, — но если это все, что я получу, то, так и быть, готов вести себя хорошо. По пути в спальню Осаму чудом не убивают, зато страдает какая-то декоративная штуковина, которую они сбивают, когда Чуя прижимает его к стене. Его злость придает ему смелости, но ненадолго — когда его спина касается покрывала, внутри возится позорное желание спрятаться от последствий. Но вновь разгорающееся возбуждение сбежать не позволяет. — Скажи, что у тебя есть все необходимое, — тяжело просит Накахара, когда лишается футболки. — Есть, — Дазай оглядывается, — погоди секундочку. И уходит за требуемым, давая немного перевести дыхание. Хорошо, что способность к предсказанию будущего у Осаму распространяется на то, чтобы обзавестись новой упаковкой смазки и презервативов. Чуя в полной мере ожидал от него подобного, но не может не закатить глаза, когда Дазай возвращается обратно. — И почему я не удивлен. — Ну я же был прав, — Осаму довольно улыбается, ластясь к Накахаре. Целует его шею и ключицы, нежно касаясь тела. Чуя рвано вздыхает, хватаясь за его плечи, и кусает губы, чувствуя, как ему постепенно сносит крышу. Дазай умеет довести до грани одной прелюдией, особенно зная все слабости Накахары. Но тот не дает себе расслабиться, нападая на Осаму и снимая с него кофту. Досадные бинты закрывают шею и ключицы любовника, и Чуя практически раздирает узелок на них, пока пытается их развязать. — Ты мог бы и попросить, — выдыхает Дазай, не сопротивляясь, когда Чуя обнажает его кожу, испещренную характерными шрамами. Накахара ничего о них не говорит, только с удовольствием кусается, оставляя по истине чудовищные следы поверх старых рубцов. — Я решил не давать тебе возможности отказаться. — Тиран. — Уж кто бы говорил. Слишком содержательный диалог для двух людей, которые собираются заняться сексом, и у Чуи кончается запас трезвости для того, чтобы связывать из слов предложения. Да и на слова-то ее не остается, если честно. Он царапает спину Дазая, давая раздеть себя полностью, стонет ему в рот, когда его ласкают, и наконец-то ни о чем не жалеет. Пальцы Осаму нежно гладят внутреннюю сторону бедра — это немного щекотно, но куда более приятно, и Чуя позволяет ему полную свободу действий. Но неизбежно настораживается, когда слышит характерный щелчок, с которым Дазай открывает тюбик смазки. — Может я сам? — неуверенно предлагает Накахара. — Расслабься, — просит Осаму, чутко улавливая перемену настроения своего любовника, — если будет неприятно — просто останови меня. Легко ему говорить! Впрочем, стоит отдать должное, он умеет отвлечь — целует грудь и ребра, немного сползая вниз, чтобы удобнее устроится между разведенных ног Чуи. Ласково гладит колено, едва касаясь ссадин, оставленных упорными тренировками. Однажды Накахара перестанет себя травмировать, но пока Дазаю остается лишь тосковать по тому, чтобы следы на этом теле принадлежали только ему. Смазка холодная, и Чуя непроизвольно вздрагивает, когда пальцы Осаму касаются его. Но чертов Дазай чувствительно прикусывает сосок, и это в полной мере отвлекает от прочих ощущений. Тело поддается неохотно, и даже проникновение пальцев ощущается тугим и тянущим. Сводящее низ живота возбуждение отзывается приятным давлением, поэтому у Чуи не получается удержать стон, звучащий до ужаса похабно. Ну что же, по крайней мере сразу становится ясно, что Осаму делает все правильно. Пальцы у него длинные и тонкие, очень…правильные, если так можно сказать. Он довольно быстро находит место, на которое нужно надавить, чтобы Накахару словно электрическим током прошибло. Помимо укусов на плечах Дазая остаются выразительные красные полосы — Чуя хватается за него и неосознанно царапается, пытаясь удержаться от падения в собственные чувства. Постепенно вместе с ощущением нарастающего удовольствия, он понимает, что этого мало, но по-человечески попросить о продолжении конечно же не может. — Хватит обращаться со мной как с неженкой, — сквозь зубы шипит Накахара. — Иногда можно просто получать удовольствие и не быть злюкой, Чуя, — фыркает пакостный Дазай, но словам внимает. Аккуратно убирает пальцы, ненадолго оставляя Накахару томиться в нетерпении с чувством пустоты. Непозволительно долго разбирается легонько подрагивающими пальцами с презервативом, но наконец-таки побеждает блядский несговорчивый латекс. Дазай направляет движения Чуи, заставляя закинуть ноги себе на бедра, и мягко придерживает, проникая в его тело. Это оказывается действительно довольно неприятным, но Чуя терпит, понимая, что все не так уж и плохо. Он безумно возбужден, и даже боль в растянутых мышцах не может потушить этот чертов пожар. Через несколько мгновений болезненные ощущения ослабевают, и он позволяет Дазаю двигаться, вторя его действиям глухими стонами. Постепенно Чуя подстраивается под его ритм, и Осаму двигается резче и настойчивее, выбивая стоны громче и слаще, заставляя тело любовника вздрагивать в такт глубоким толчкам. Находя в этом все больше и больше удовольствия, Накахара раскрепощается и теряет всякую скованность, стараясь двигаться навстречу в едином темпе. Чертового Дазая слишком много, ощущение заполненности буквально на грани болезненного, но именно так оказывается действительно хорошо. Осаму наслаждается выражением откровенного удовольствия и его искренними стонами. Накахара прекрасен в эти мгновения, и подсознательно Дазай понимает, что захочет убить любого, кто посмеет увидеть его таким. Неповторимые вещи всегда хочется присвоить себе, то же касается и людей. И вот Осаму решительно не настроен делиться; он никому не позволит узнать, как распаляется это тело в умелых руках, какой Чуя открытый и подлинный в своем удовольствии. Иконописно красивый и демонически притягательный — такими словами можно описать Накахару, задыхающегося от желания и экстаза. — Чуя, — хрипло стонет Дазай, — ты бы себя видел. — Мне тебя достаточно, — отзывается тот, и слова его звучат не язвительно, а ласково. И Осаму понимает, что и у него против нежности нет никакой защиты. Но только если это Чуя. Чуя, который безоговорочно является его слабым местом. Чуя, которого Дазаю никогда не будет достаточно. Так или иначе, поза у них несколько сковывающаяся, и Осаму скоро начинает не хватать свободы действий. А Накахара, слишком занятый собственными ощущениями, наверняка не будет против небольшой смены позиций, даже если бы изначально однозначно ломался. — Что-то не так? — тяжело выдыхает Чуя, когда Дазай останавливается. — Все замечательно, — Осаму целует любовника во взмокший лоб, — но хочу кое-что попробовать. Накахара решительно не ожидает, что «кое-что» подразумевает, что его заставят принять постыдную коленно-локтевую позу, но к сожалению собственной гордости слишком хочет продолжения, поэтому подчиняется. Ничего, он потом отыграется. Когда Дазай одним толчком входит на всю длину, Чуя не удерживается и вскрикивает — это получается действительно глубоко, глубже, чем раньше. А еще идеально правильно, и Накахара молится, чтобы в этой квартире оказалась реально хорошая звукоизоляция. Не передать, как Осаму нравится вынужденная несдержанность любовника, и он двигается так, чтобы с каждым глубоким толчком выбивать из Чуи громкие, пошлые стоны. И это именно то, за что его следовало бы задушить. Но Накахара и подумать не может — легкая и потерявшаяся на периферии боль потрясающе дополняет крышесносное удовольствие терпкими нотками. На остальное у него просто не хватает восприятия. Дазай одной рукой придерживает Чую за бедро, а второй натягивает его волосы, заставляя прогнуться в спине. Хорош, невыразимо хорош. И ему все, вашу мать, нравится. Будь он хоть немного в своем уме — и Осаму ждала бы неминуемая смерть. А так тот получает самого отзывчивого и податливого любовника, горячего будто пламя и порывистого словно стихия. Подумать только, он же собирался получить Чую силой. Точнее, просто не оставив ему выбора. Это было бы непростительной ошибкой. Теперь, пользуясь его доверием, Дазай приобретает куда большее. И это несравненно слаще, особенно если вспомнить о приложенных стараниях и терпении. Потрясающе. Чуя тянется к себе, не в силах больше терпеть: обхватывает влажный член ладонью и пытается подстроиться под ритм Осаму. Тот, смилостивившись, отпускает его волосы и позволяет ему расслабить спину; накрывает его руку своей, направляя движения. Накахара расслабляет запястье, позволяя Дазаю делать все, что вздумается. Терпения у Чуи оттого становится еще меньше, и он с каждым толчком подходит все ближе к концу, отчаянно цепляясь за подступающее ощущение. Оргазм накрывает его оглушающей волной, он замирает натянутой струной, кончая в собственную руку. Это длится всего несколько ослепительных мгновений, но оставляет его совершенно опустошенным; ему тяжело удерживаться на коленях, но Дазай до синяков крепко держит его, постепенно доводя до конца и себя. Накахаре кажется, что он пережил взрыв сверхновой, мягкий и расслабленный, но держится, пока Осаму не вздрагивает и не замирает, следом кончая. Его голос, когда он стонет, низкий и сухой. Даже в таком состоянии Чую пробирает от того, как он звучит. Дазай отпускает Накахару и выходит из его тела, позволяя уставшему любовнику растечься по кровати. Это было…нечто. И, честно признаться, Чуя даже после тренировок не чувствовал себя таким физически и эмоционально измотанным. Но оно стоило, пожалуй, всего. Осаму был чертовски хорош, но он об этом не узнает. Как будто нельзя самостоятельно догадаться, ну. — Как впечатления? — мурлычет этот засранец, устраиваясь рядом с отдыхающим и медленно возвращающимся в объективную реальность Накахарой. — Хочу спать и убить тебя к чертям собачим, — короткая пауза, — и в душ неплохо было бы. — Эй! — Осаму легко хлопает Чую по ягодице, пользуясь тем, что тот лежит на животе. — За что хоть на этот раз? — Как минимум за это, — немедленно шипит Накахара, — и за то, что ты вытворял со мной. За волосы порву к хренам! — Ох, даже так? — Дазай изображает святую невинность. — А мне показалось, что тебе все очень понравилось. За один этот блядский тон Осаму достоин сожжения на костре, но лень полностью овладевает всем существом Чуи. Он даже ругаться раздумывает, несмотря на потребность восстановить самоуважение. Восстановишь его после такого, конечно. Дазай насмешливо фыркает на столь «яркую» реакцию и гладит спутанные волосы измученного любовника. Тот дышит размеренно, словно готов отключиться прямо так: поверх покрывала, обнаженный, липкий от пота и не только. Но явно пересиливает себя, когда говорит. — Я тут подумал, и решил, что брезгливый больше, чем уставший, поэтому… — он со страдальческим вздохом отскребает себя с кровати, — я в душ и тебя с собой не зову. — Совсем не зовешь? — в притворной печали тянет Осаму. — Совсем, — безапелляционно подтверждает Накахара, — мне нужен перерыв от твоего присутствия хотя бы ненадолго. — Тогда могу только пожелать не утонуть там, — уступает Дазай, оставляя Чуе немного личного пространства для восстановления душевного равновесия. — Обязательно, — отзывается тот и устало уползает к воде, смывать с себя следы преступления. Вот только мыло не спасет от россыпи засосов по всему телу и будущих синяков на бедрах. Блядство, конечно, но что поделаешь. И только оставшись в относительном одиночестве, Накахара понимает, как тяжело не думать о том, что у них произошло. Он честно готовится ощутить раскаяние, но его не последовало. Очень хочется спать и снова что-нибудь утащить с кухни. Дазай — чертов энергетический вампир; Чуя устало опускается на пол душевой кабины, подставляя лицо струям чуть теплой воды. Теперь он вымок весь, и твердо намерен лечь спать прямо с мокрой головой: сил сушиться нет. Выползает из ванной только тогда, когда отмывается с головы до ног, растерев мочалкой свое тело до красноты. Ему ужасно не нравится чувствовать себя грязным после секса, а еще он взбесился от того, сколько следов нашел на своем теле. По пути на кухню пытается сплести куцый аналог косички, надеясь наутро уберечь свои нервы хотя бы от вороньего гнезда на голове. — Ты оставил меня одного слишком надолго, — очень скоро на кухню вслед за Накахарой заявляется Дазай и пытается полезть обниматься к копающемуся в холодильнике парню. — А ну пошел в душ! — ругается тот, уворачиваясь. — Или я с тобой в одну кровать не лягу! — Как жестоко, — причитает Осаму, который вообще-то туда и шел, но не смог устоять перед тем, чтобы потискать уставшего Чую; ему это не удается. — Иди-иди, ты мне мешаешь, — безжалостно прогоняет его недовольное рыжее чудовище, которому Дазай закрыл все подступы к холодильнику. Сейчас бы холодненькой колы, но такой роскоши у Осаму не находится. Приходится довольствоваться минералкой и по-быстрому съеденным салатом. По всей видимости Дазай пользуется каким-то сервисом доставки еды, иначе почему у него с его бытовыми навыками вообще мышь в холодильнике не повесилась? Хотя да, зачем кому-то вроде него делать что-то самому, действительно. Чуя с недовольной миной брезгливо скидывает на пол с кровати испачканное покрывало и приоткрывает на ночь окно, прежде чем нырнуть под одеяло. Достаточно с него на сегодня, хочется просто отключиться и проспать по меньшей мере столетие, и чтобы ни одна тварь не смела его тревожить даже в случае апокалипсиса. Досадно не утопившийся Осаму является в спальню отвратительно довольным жизнью, но засыпающий Накахара не обращает на него никакого внимания. Жаль, что над ним не высветилось неоновой надписью «не лезь — убьет» с десятком восклицательных знаков, потому что Дазай, блядь, лезет. — Чуя, ты уверен, что тебе стоит спать с мокрой головой и открытым окном? — он склоняется над Накахарой и глупо целует его в нос. — Если ты думаешь, что мне не похуй… — сонно бурчит тот, позволяя додумать его очевидную мысль самостоятельно и пряча нос в одеяло от назойливой мумии, которая, к слову, успела снова замотаться после душа. — Ты заболеешь и станешь еще более злючим, — не отстает Дазай. — Я откушу тебе лицо прямо сейчас, если ты не отстанешь по-хорошему, — еле слышно угрожает Чуя в полусне, мечтая, чтобы нарушитель спокойствия как-нибудь самоустранился. Да хоть на атомы расщепился, ей богу, не жалко. То ли у того просыпается инстинкт самосохранения, то ли несуществующая совесть, но он оставляет несговорчивое сонное чудище в покое. Только шуршит одеялом, устраиваясь у Чуи под боком и приставая с надоедливыми объятиями. Или не совсем надоедливыми, а даже теплыми и приятными. На этой ноте Накахара окончательно засыпает. То ли Дазай чертов Нострадамус, то ли просто балуется черным колдунством и насылает порчу без регистрации и смс, но просыпается Чуя действительно с отвратительным самочувствием. Ему ненормально жарко в руках Осаму, а его тело мерзостно ломит. Что характерно, в горле такое ощущение, будто намедни молодой человек баловался глотанием ежей, которые после этого решили поселиться в его груди и легких. Какой же, блядь, мрак. Дазай дрыхнет рядом, но очень чутко, так что, стоит Накахаре заворочаться в его объятиях, он открывает глаза, сонно щурясь. — Доброе утро, — улыбается. «Не доброе» — одним взглядом отвечает ему Чуя, не горя желанием тревожить ежиный выводок в дыхательных путях. Осаму требуется совсем немного времени, чтобы уловить, что что-то здесь не так. Он легко касается лба Накахары подушечками пальцев, и выражение его лица меняется. — Чуя, у тебя жар! — Скажи что-нибудь менее очевидное, — хрипит Накахара, все-таки решив подать голос, звучащий не мелодичнее помех на радио. Дазай оказывается достаточно проницательным, чтобы не начинать утро с «ну я же говорил» и раздражения со стороны Чуи. Вместо этого он мудро отправляется на поиски градусника, оставив Накахару страдать в кровати. Тот сворачивается клубочком, глубоко в душе отчаянно желая начать ныть. Он ненавидит болеть. Валяться в лазарете с пулевым? Ну ок. Простуда? Лучше сразу убейте. Градусник неприятно прохладный, и Чуя пытается капризничать, но из Дазая выходит весьма настойчивая сиделка. Накахаре приходится терпеливо ждать, пока не раздастся писк зловредного градусника, и Осаму с озабоченным лицом не проверит его температуру. — Уверен, тебя не могла настолько пронять одна ночь, — он вздыхает, — признайся, ты хоть немного следишь за своим здоровьем? Чуя делает вид, что это не к нему обращаются, и утыкается носом в подушку. — Я поищу жаропонижающее, если тебе совсем плохо, — Дазай гладит Накахару по макушке, качая головой. Как маленький ребенок, честное слово. — Если что, я и без этого смогу добраться до дома, — бурчит Чуя, которому жуть как не нравится показываться кому-либо болеющим. — Какое до дома, Чуя? — на лице Осаму недовольство типичного воспитателя ясельной группы, но никто на него не смотрит. — Я не хочу, чтобы ты оставался один и если честно не верю, что ты ответственно подойдешь к лечению. Это он правильно не верит, но Накахаре страсть как хочется повозмущаться: нечего с ним носиться, словно он фиалка тепличная! И пусть он чувствует себя совершенно разбитым и не хочет вылезать из-под одеяла даже под страхом смертной казни. — С какой это радости ты решил, что можешь мною распоряжаться? — Чуя переворачивается, чтобы недобро уставиться на Осаму. — Я волнуюсь за тебя, — вздыхает Дазай, — и не смогу ничего сделать, если ты твердо решишь уйти. Но прошу тебя, останься и позволь мне присмотреть за тобой. Если бы Осаму попытался ставить условия, то Накахара непременно бы взбеленился. Но блядский манипулятор Дазай делает правильный выбор, когда просто просит, подчеркивая свою беспомощность против решения самого Чуи: это действует. Потому как если принуждение вызывает волну противоречия, то демонстративная уязвимость работает как нужно. Хотя, было бы ложью сказать, что перед Чуей у Дазая этой самой уязвимости нет. Напротив, иногда даже ему кажется, что он балансирует на канате над пропастью. Учитывая ангельский характер Накахары, то над геенной огненной. Тем интереснее и ценнее для Осаму заполучить его расположение, только вот по началу он не замечал, что его попытки пойти на сближение работают в обе стороны. Теперь у него не получится безболезненно отказаться от Чуи, более того, он ни за что не собирается от него отказываться. — Черт с тобой, — сдается Накахара, — только не строй из себя курицу-наседку, смотреть тошно. — Это называется забота, Чуя, — фыркает Дазай, — потому что ты мне важен. Тяжелая артиллерия, и всякое сопротивление подавлено. Да и бунт-то был болезненно-вялым, поэтому Осаму удалось запросто с ним договориться. — Ну так что, тебе нужно жаропонижающее? — И так сойдет, надеюсь, сраная зараза подохнет во мне поскорее, — раз уж Накахаре некуда спешить, то можно попробовать обойтись и без помощи парацетамола или чего-то в духе, — но горло болит нечеловечески. — Понял тебя, — кивает Осаму, — я поищу. Если так подумать, то, ежели дело не доходило до больницы, Чуя всегда заботился о себе самостоятельно. Ну как сказать, заботился: брал в аптеке растворимый порошок против простуды и пил его вместо чая, пытаясь хоть так чувствовать себя чуть менее погано. И знаете, никогда его не волновало то, что со всем приходится справляться в гордом одиночестве — мелкие неурядицы по его мнению даже не заслуживают внимания окружающих, не говоря уже о какой-то особой сентиментальной заботе о болеющем. Но это оказалось по-дурацки приятно. Даже если Чуя ненавидит быть слабым, и еще сильнее ненавидит эту самую слабость демонстрировать. По его просьбе Дазай притаскивает забытый на ночь на диване телефон и ставит его на зарядку, прежде чем отдать в руки Накахаре. А также приносит противный на вкус спрей от боли в горле, но Чуя стойко терпит это издевательство и получает в награду сладкий леденец от кашля. Есть и своя ложка дегтя в бочке меда — Федор остается один на неопределенный срок, и Чуя честно кается в сообщении, которое сочиняет ему минут двадцать, стараясь опустить некоторые подробности. Радует, что хоть состояние у Достоевского в относительной норме, да и не придется ему лицезреть Накахару в виде кисельной лужи. — Думаю, тебе стоит взять больничный, — замечает Дазай, когда спустя несколько часов неглубокого болезненного сна Чуя выползает в туалет, а потом на кухню за чаем. — Я быстро приду в сносное состояние, — Накахара устало садится, чувствуя себя, словно мешки с песком ворочал, а не дополз до кухни с остановкой по пути. Осаму проницательно ставит чайник до того, как его об этом попросят. — Не стоит изнашивать организм понапрасну, он может подвести тебя в действительно важный момент, когда тебе понадобятся все имеющиеся ресурсы, — назидательно вещает он, засыпая во френч-пресс банальный эрл грей. — Мне не хочется подводить Кое, — уныло тянет Накахара. — Уверен, она сама не позволит тебе работать, как только узнает о твоем состоянии. Мне позвонить ей и отпросить тебя? — Еще чего! У меня нет никакого желания объяснять ей, какого демона я валяюсь с температурой именно у тебя. Дазай только плечами пожимает: хозяин — барин, как говорится.