Scene of the Crime

Всю оставшуюся неделю Чуя старательно строит из себя самого продуктивного человека на планете, на деле сохраняя свой КПД где-то на уровне приемлемого минимума в его положении. Даже это, признаться, дохрена, если переводить в количество ежедневных задач, поэтому уже в пятницу его начинает ощутимо подташнивать от рабочих обязанностей и полузнакомых людей на встречах. Милосердная сестрица понятливо подкидывает парочку заданий, которые по статусу Накахара должен был уже перерасти. Но кому какое дело, когда наконец-то появляется уважительная причина перестать покрываться мхом на рабочем месте и укатить курьерствовать? Окончательно работа отпускает своего пленника только после обеда в субботу, однако, обещая триумфальное возвращение в понедельник. Чуя устало заползает на свой этаж по лестнице, кое-как отыскивая по карманам ключи от квартиры. В коридоре пахнет сбежавшим у соседей молоком, и Накахара морщится от оседающей на рецепторах гари. Дома запах тепла и все тех же привычных медикаментов, а Федор мирно дремлет на диване, никак не реагируя на звук отпираемой двери. Чувствует себя в безопасности? Это ценно. Да и кому, кроме Чуи, возвращаться домой? Он тихонько прикрывает за собой двери, оставляя ключи около зеркала, и невольно бросает взгляд на себя. Несмотря на откровенно заебанный вид, выглядит он очень даже неплохо. Брошенный ребенок и вовсе стирается из его отражения за все прошедшее время, потому что сейчас к Накахаре тянется столько людей, что некоторое одиночество ему бы даже пришлось по душе. Ненадолго. «Протухнуть от однообразия в этой жизни теперь точно не грозит, — криво усмехается Чуя амальгаме. — Счастливец.» С таким-то распорядочком ни сил, ни времени на домашние дела не остается совсем. Накахара почти сожалеет, что отвертелся от пребывания в особняке Озаки на постоянной основе. Но куда тогда его подстреленную сансевиерию девать? Не перевозить же с собой на правах комнатного растения, ей-богу. Федор уж почти оправился от травмы и вполне способен самостоятельно функционировать, но дырка в его боку все еще никуда не делась. Так что пусть тут пока корни отращивает, не жалко. В холодильнике давно прописалась сплошь уже готовая еда из кафешек навынос и круглосуточных магазинчиков. В больших городах вроде Йокогамы давно вошло в моду не иметь времени на жизнь, поэтому пропасть даже такой вот из рук вон плохой и занятой хозяюшке, как Чуя, не грозит. То ли дело Дазай, который, впрочем, также ничерта сам не готовит, но все еще умудрялся заботиться о том, чтобы у болеющего чудища был нормальный рацион, а не то безобразие, которым он привык питаться. То, что Накахара предпочтет скорее вменяемого партнера, чем заботливого, но ебанутого, конечно, никто во внимание не берет. Вот и получается у них все известно как — через одно место. Осаму пару раз на неделе все еще пытался установить какой-то контакт со своей обозлившейся зазнобой, но куда там. Первые несколько раз Чуя не ответил намеренно, а потом просто забыл про улетевший вниз мессенджера диалог, мстительно отключив на него уведомления. И вот, пожалуйста, тотальный игнор. А что? Боится позвонить — поделом ему, значится. Самолюбие Накахары уже успело составить немаленький такой список предъяв для впавшего в немилость Дазая, который, как вишенка на торте, увенчало душевное предложение пойти нахуй (а еще к психиатру по пути заглянуть). Но вот, время идет, а Осаму отмалчивается. Вероятно, уловил ментальный посыл и поспешил отбыть в указанном направлении. Скатертью дорожка, стало быть. Не поминай черта всуе, а Дазая вообще никогда и никак, а то у этого мерзкого типа не иначе как радар где-то встроен. Стоит Чуе попомнить его добрым словцом, как телефон в его кармане тут же отзывается звонком на беззвучном. — Только не ты, — раздраженно выдыхает парень, вытаскивая мобильник на свет божий. Поздно, молодой человек, поздно. Высветившийся на экране контакт говорит сам за себя. Черная магия в действии, не иначе. — Чего тебе надо? — вместо приветствия недружелюбно бурчит Накахара, все-таки принявший вызов. — Как холодно! — причитают на том конце. — Я смертельно соскучился по тебе, а ты меня игнорируешь, на сообщения не отвечаешь, а теперь ругаешься. Разве я совсем тебе не мил? — Совсем, — Чуя прикрывает глаза, в голове костеря Осаму на чем свет стоит. — Только рот открыл, а уже утомил своей болтовней. — Могу рот и по другому поводу открыть, только позови, — многообещающе тянет этот мерзкий тип. — Ну и паскудный же ты человек, Дазай, — невольно теплея щеками, отзывается парень. — Я на тебя все еще злюсь, а тебе лишь бы потрахаться. — Всего лишь пытаюсь заслужить прощение проверенным методом, — не отстает он. — Если тебе такое не нравится, готов выслушать альтернативные требования, душа моя. Накахара кривится, несмотря на то, что свидетелей кроме холодильника при нем сейчас нет. — Заиметь мозги и отрастить себе эмпатию заодно. Справишься? — Еще бы и руки на груди скрестить, чтоб уж совсем грозно выглядело, но телефон плечом держать неудобно. — Это же не за пять минут делается, а я вот-вот подъеду к твоему дому, — буднично сообщает Дазай. — Ты, блядь, ЧТО? Я тебя к себе не звал, разворачивайся и вали к черту, — конец фразы парень буквально рычит в трубку. — Я скоро буду, радость… — голос Осаму обрывается на последнем слоге, так как Чуя, спасая телефон от смерти, быстро жмет отбой, с трудом подавив желание запустить мобильник в стену. Аппарат, конечно, не виноват, что из него льется голос одного всем известного мудака, черти его дери. Раздраженно возвращается в комнату и видит разбуженного Федора, сонно зевающего в ладонь. — Разбудил тебя? Извини, — вздыхает Накахара, заваливаясь на кровать прямо в одежде: все равно белье скоро менять. — Пустяки. Снова злишься? — со стороны, должно быть, забавно выглядят отношения у Чуи: то ругается, то пропадает у своего ненавистного бог весть на сколько, то опять ругается. — Снова, — парень угрюмо сверлит взглядом потолок, — придушу его, и будет мне счастье. — Лучше скинь его с моста или многоэтажки: можно будет подстроить самоубийство, — хмыкает на его слова Достоевский, усаживаясь. — Если хочешь именно задушить, то тогда уж веревкой, а не руками. — Не вдохновляй меня уж, — все-таки посмеивается Накахара, — а то только соль на рану сыплешь. Соль солью, но что действительно тревожно, так это то, что у Дазая временами отбивает всякое понимание личных границ, и с него станется притащиться к Чуе без его на то позволения. И как это дрессировать, ответьте? Федор, компактно устроившийся на кусочке дивана, тянется к тумбочке за чашкой давно остывшего чая. Ну и собрание посуды там, конечно, и нож в чехле как венец этого бардака. Надо потом будет придумать ему место. Секунда к секунде, минута за минутой, напряжение постепенно нарастает, грозя вот-вот переполнить сосуд. Чуя не знает, стоит ли предупреждать Достоевского о том, что на их голову вот-вот свалится нежданный гость? Как бы ни вел себя Осаму, а на его хорошее поведение полагаться однозначно не стоит, в маленькой квартирке третий человек в любом случае станет стесняющим обстоятельством. Не на кухне же им запираться, и уж тем более не Федора туда выселять. Знакомить этих двоих друг с другом? Ни за что. Есть маленькое подозрение, что подобные характеры дадут реакцию на уровне кислорода с водородом. Таким образом получается, что Дазай (стабильно) идет к черту. Накахара честно ждет звонка в дверь или хотя бы на телефон, валяющийся рядом с ним на кровати, но никак не ожидает услышать голос Осаму из коридора. — Кто это тут у нас двери не закрывает? — ехидно выдает он, рисуясь уже у входа в комнату. — Неужто меня ждал? — Черта с два! — Чуя подрывается с кровати, чувствуя себя до омерзения глупо. — Тебе кто разрешал входить?! — Так сказал же, открыто! — Дазай демонстративно разводит руками, мол, а на меня за что наехали? Федор все еще не видит внезапного визитера, но его голос ему отчетливо слышно. Достоевский выглядит удивленным: еще бы, кто может ожидать, что его покой столь внезапно потревожат таким беспардонным образом? — Да я просто запереть забыл! — вспыхивает Накахара. — Ну а все, я уже здесь, — наглеет Осаму, — неужто выгонишь? — Еще как выгоню! Лает, а не кусает; продумывает способ выхода из этой наиглупейшей ситуации без членовредительства. Дазаю навредить стабильно хочется, но не при Достоевском же начинать разборки. А то получится похоже на серию мыльного сериала про семейные отношения, фу. Тот сидит молча и не вмешивается, из коридора его тоже не видно, так что Федор дает Чуе самостоятельно разобраться с нарисовавшимися обстоятельствами. Накахаре уже приходилось вытравливать надоедливое явление из своей квартиры, но на сей раз старый опыт не в силах помочь. Да, он тут хозяин, и да, он в своем праве и на своей территории. Вопрос с прошлого их «свидания» все еще открыт, и перемирие вроде как никто не заключал. Тогда почему внутри так колется? — Не злись на меня, Чуя, что ты хочешь еще от меня услышать? Что ты хотел услышать от меня тогда? Видя, что парень выглядит слишком нервозно, несмотря на всю иронию ситуации, Дазай ощущает смутное беспокойство, делая шаг вперед, в попытке заключить Накахару в объятия, погладить по голове и успокоить; на Чую неплохо работают прикосновения. Но тот, вопреки ожиданиям, отшатывается, выставляя вперед ладонь. — Просто развернись и выйди. Пожалуйста. Сцена получается какая-то совсем неправильная, и Осаму инстинктивно оглядывается по сторонам, пытаясь найти в окружающей среде причину поведения Чуи. Находит. В порыве дотянуться до Накахары он успевает пройти в комнату, и теперь-то увидеть молчаливого наблюдателя ему ничего не мешает. И сразу все становится ясно. — Так у тебя гости? — он мягко улыбается, не сводя ледяных глаз с Достоевского. — Познакомишь? — Дазай, послушай, не сейчас. И вообще, какого черта? — Чуя ругается как будто на периферии сознания, растеряно переводя взгляд с одного на другого. — Или лучше мне рассказать тебе про твоего гостя кое-что занимательное? — не меняя елейного тона, продолжает Осаму. — Узнаешь его поближе, так сказать. — Что? — Накахара обрывает себя на полуслове. — Что ты имеешь в виду? — Взрыв. Похищение. Крыса, что спряталась за кулисами каждого громкого дела в тенях Йокогамы, — мягкая улыбка на его губах выглядит почти страшно. — Федор Достоевский является тем, кто дирижирует всей смутой. Не напрямую, конечно, я потратил огромное количество ресурсов и сил, чтобы напасть хотя бы на его след. А он во-он где спрятался… Ты продолжаешь поражать меня, Чуя. Федор молча слушает собственное описание, лицо его остается спокойно, а во взгляде читается снисхождение. В его облике ничего нового, но Накахара видит его совсем по-иному. Достоевский никогда не смотрел на него так, как на Дазая: будто через мгновение из тени выйдут прирученные им чудовища и разорвут Осаму на куски. Только в выигрышном положении здесь явно именно Дазай, отрезающий единственный выход из комнаты. Растянутый домашний свитер. Взрыв в многолюдном центре. Вечерний чай. Убийство невинных людей. Чтение вслух. Покушение на босса. Мягкость и понимание. Конфликты группировок по всему городу. Холодный дождь и мокрые волосы. Случайные встречи. Длинная переписка. Иллюзия. Ложь. Обман. — Федор? — Чуя сглатывает ком в горле, с надеждой смотря на своего почти друга. С надеждой на что? На то, что это дерьмовый розыгрыш? Или идиотский перформанс идиотского Дазая, от участия в котором Достоевский вот-вот откажется? На что тут надеяться? На секунду кажется, что Федор сейчас тоже улыбнется, нерешительно и виновато, мол, не понимаю, что тут творится и о чем вы все толкуете. Но он только вздыхает, глядя на растерянного Чую. — Мне есть, в чем объясниться, но это будет не сегодня. — Достоевский поднимается со своего места, словно засидевшись в гостях у хорошего приятеля и вот-вот собираясь уйти домой. — Не думаю, что у тебя есть право выбирать время для своих откровений, потому что у меня никто не молчит. Впору пугаться Дазая и его тона, но, разобравшись с собой, Накахара не может найти в себе страха за себя. А за Федора? Чуя отступает от Осаму, не желая чувствовать себя мягким металлом между молотом и наковальней, и, сам того не зная, позволяет Достоевскому действовать свободнее. Комната небольшая, и напряжение, густо заполнившее пространство, мешает дышать и мыслить трезво. Мгновения растягиваются и будто замедляются, Федору хватает нескольких секунд, чтобы преодолеть разделяющее его и Дазая расстояние; в его руках нож, но он намеренно не бьет на поражение — хватит этой квартире раненных. Нарочито заметный маневр, Достоевский замахивается ножом, а Осаму рефлекторно уходит от удара в сторону — лезвие срезает локон его волос, но почти не задевает кожу. Однако и этого достаточно, чтобы Федор успел проскользнуть в коридор, а оттуда — прочь из квартиры. Потому что Дазай тоже не озаботился закрыть за собой дверь на замок. Совпадение за совпадением. Финал — пиздец. Дазай не спешит бросаться за беглецом вслед, знает, что не догонит. Но и так просто отпустить крысу ни за что нельзя — звонит, наверное, Куникиде и без предисловия переходит к приказам и поручениям. Чуя не слышит и не вслушивается, у него в голове вакуум, а в гортани горчит от невысказанной просьбы оправдаться; он просто садится на пол и закрывает лицо руками, надеясь, что хотя бы темнота даст привести чувства в порядок. Разговаривающий Дазай ходит по комнате, а потом выходит в кухню, чтобы сделать еще несколько звонков. Накахаре глубоко наплевать на его секреты и бестолковые разговоры, он пытается лишь осознать произошедшее. Человек, с которым они случайно столкнулись промозглой ночью; человек, к которому он привык, которому начал доверять просто… А что просто? Оказался по ту сторону баррикад? Знал ли он вообще о том, что Чуя каким-то боком связан с одной из противоборствующих ему сил? А если узнал, то когда? Федор пришел к нему, когда идти было больше некуда. Было ли это планом в духе «хочешь спрятать — положи на самое видное место»? Или все-таки доверием? Черт, как же сложно. Достоевский казался тихой заводью в штормящем океане жизни Накахары. Только вот покой и безопасность оказались всего лишь иллюзией. В одно мгновение Чуя остался наедине с бесчисленными вопросами, которые и задать-то некому. Разве что самому Федору. — Чуя? — Дазай все-таки вспоминает о нем, являясь обратно в комнату. — Как ты? — Можешь просто оставить меня в покое? — убивая желание расплакаться в зародыше, огрызается Накахара. — Ты уже сделал все, что мог. — Думаешь, тебе было бы лучше оставаться в неведении? — Осаму все-таки обнимает его, устраиваясь рядом на полу. — Мне жаль, что все получилось именно так, но я тоже, если честно, не думал, что меня здесь ждет такой подарочек. — Ты никогда не думаешь о том, что чувствуют окружающие из-за твоих идиотских поступков, — Чуя все еще отказывается смотреть на Дазая, прижимая ладони к лицу. — Просто оставь меня и дай самому прийти в чувство. — Не оставлю, Чуя. Тебя — ни за что. Накахара просто молчит, пытаясь ухватиться за ускользающую злость и обиду на Дазая. Кем бы ни был Достоевский, парень оказался не готов ко встрече с реальностью, особенно так внезапно. Но вот, Осаму обнимает и пытается утешить его, и вся злоба прогорает внутри без остатка. — Он был тебе дорог? — продолжает допытываться Дазай. — Не был, — все-таки отзывается, — он все еще. — Чуя, он опасен, для тебя — в первую очередь. — Ты тоже опасен, — Накахара складывает руки на коленях и наконец-то смотрит прямо в глаза Осаму, — для меня — в первую очередь. — Неправда, — тот качает головой и гладит свое чудовище по голове, — я ни за что больше не причиню тебе вред и никому не позволю. Парень невесело смеется. — Пока что ты единственный, кто выворачивает мои чувства наизнанку. Думаешь, это не причинение вреда? Думаешь, это не больно? Что в прошлый раз, что сейчас. Думаешь, я ничего не чувствую? Настает очередь Дазая умолкнуть. Он, не пытаясь оправдать себя, гладит руки Накахары, считая вдохи-выдохи и не находя нужных слов. — Признаюсь, — наконец-то выдыхает он, — тут я не идеален. — В каком месте ты тогда вообще идеален? — Чуя со смешком ловит его пальцы. — И досталось же мне несчастье. Смятение потихоньку отступает, и парень может свободно дышать. Да уж, наломали они дров. Снова. Прискорбно, но обмен и возврат Дазая невозможен, поэтому навык смирения и принятия тут пригодится в самый раз. Это все не по части Накахары, но ради Осаму, наверное, стоит попытаться. — Ну почему сразу несчастье-то? — уже в привычной полушутливой манере тянет Дазай. — И на солнце бывают пятна, знаешь ли. — Ты — одно сплошное пятно, и то не на солнце. — А вот это уже обидно! Им обоим удается немного разрядиться, несмотря на безобразный коллапс, случившийся только что. — Ладно уж, — через некоторое время взаимных подколок сдается Чуя, — в этой ситуации нет однозначно виноватых, несмотря на то, что твоя идея без разрешения заявиться ко мне просто отвратительна. — Понял и раскаиваюсь, — с театрально серьезной миной кивает Осаму, еще и ладонь к груди прикладывает. — Раскаивается он, конечно, — ворчит Накахара и поднимается с пола, разминая затекшие ноги. — А я охотно верю. Дазай поднимается вслед за ним и снова лезет обниматься, не слушая недовольное бурчание. — Знал бы ты, как мне хотелось тебя увидеть. Всю неделю мне очень не хватало хотя бы твоих сообщений, а мои ты даже читать отказался. — А нечего мне предлагать всякую сомнительную дрянь: ножом, говорит, меня пырни. Я бы с радостью, да ты выживешь ведь! — Ну, пока ты здесь, у меня есть веская причина не умирать, — то ли всерьез, то ли в шутку отзывается этот мерзкий тип, целуя Чую в макушку. — Так ты еще и меня в своей живучести упрекаешь? Каков наглец! — Накахара позволяет легким поцелуям опуститься на свое лицо и довольно жмурится; целуется Дазай не в пример приятнее, чем болтает без умолку. — Ответственность, Чуя, такая штука. — За кого угодно, лишь бы не за тебя, — парень легонько кусается, когда Осаму касается его губ. А еще под рубашку лезет едва ли теплыми руками; по коже мурашки, а по венам горячая волна. У Накахары свои планы, которые на данный момент сводятся к одному — не дать Дазаю завалить себя на кровать. — Ну и куда собрался? — Чуя перехватывает его руки и отводит от себя. — Помирились, значит, можно тут же и потрахаться? — Звучит как отличный план? — невинно предлагает Осаму, понимая, что его раскрыли. — Отвратительный план. Мне все еще нужно прийти в себя. — Накахара откровенно глумится над Дазаем. — Ты ведь на машине? — Хочешь перебраться ко мне? — Обойдешься. Хочу проветриться. «Проветриться» в понимании Чуи — значит ссадить Осаму на пассажирское сиденье, а самому с удовольствием взяться за руль когда-то такой недоступной машины. Не первый раз, но все также головокружительно, когда понимаешь, что можешь оставаться за рулем так долго, как захочешь, а не до порта, где автомобиль придется отдать в руки умельцев Мори. На сей раз не за город, пробок не так много, да и Накахара сам по себе примерно знает, по каким улицам можно ездить свободнее всего. — Тут есть я и мое сердце, которое я готов отдать, а ему все машина моя, — горестно причитает Дазай со своего насеста. — Ты и сам за нее убить готов, — не ведется Чуя, — подождет твое гипотетическое сердце, не протухнет. — Куда я денусь, — Осаму сдается и разваливается на своем месте, будто бы невзначай положив руку на колено Накахары. Тот красноречиво поглядывает на это безобразие, но никак не комментирует, признавая за Дазаем право немного отвести душу. — И что теперь делать планируешь? — лениво возобновляет разговор Осаму, пытаясь обратить на себя драгоценного внимание. Чуя без удовольствия понимает, что забыть о компании ему сегодня не грозит. Вот нет чтобы дать ему полноценно расслабиться, надо обязательно докопаться. Как кот, который ложится на ноутбук, когда хозяин пытается работать, только не кот, а зараза надоедливая. — Пожаловаться на тебя сестрице и боссу, заодно про Достоевского доложу, — парень вздыхает. — Не думаю, что они могут считать меня еще более бестолковым, дно, к счастью, не пробить. — Ты не бестолковый, Чуя, — Дазай скользит взглядом по очерченному ночными огнями профилю Накахары, получая чистое эстетическое удовольствие, — они плохо о тебе заботятся, если позволяют так думать. — О нет, тебе не набрать баллов в свою пользу подобным образом, а за такие слова еще и отхватишь. — Ну вот! Твоя лояльность к ним, похоже, безгранична, — Осаму уныло тыкает Чую в бок. — Рад, что ты это понимаешь, может будешь меньше глупостей генерировать, — Накахара уходит с освещенной трассы в переулок, и на его лицо падает тень. Дазай молча наблюдает за игрой света на чужом лице и молчит, вероятно, сочиняя что-нибудь достаточно глупое, чтобы Чуя не питал излишних надежд. Но в итоге бросает это занятие, передумав расшатывать их хрупкий мир. Отношения как пороховая бочка, скажете вы? Но все же они намного интереснее той предсказуемой реальности, в которой до недавнего времени существовал Осаму. Накахара, как ожидалось, привнес в серые будни немало новых красок, но Дазай до сих пор не может избавиться от нервирующего ощущения, что эти краски отданы ему «взаймы». И когда придет время, с него спросят по полной программе. Не нужно иметь семи пядей во лбу, чтобы догадаться, кто потребует платы по счетам — Мори Огай. Это тревожит и злит одновременно, но предпринимать что-либо по этому поводу рано. Сейчас Чуя без сомнений встанет на сторону босса, как ни прискорбно. Терпи, Осаму. Машина выворачивает на набережную далеко от центра, так, что все огни и праздно гуляющие люди остаются позади. Еще не промзона, но уже намного тише и спокойнее. Небо за это время успевает окончательно потемнеть, а фонари на пути встречаются все реже, позволяя мягкому полумраку заполнять улицу. — Летом на мотоцикле тут еще лучше, — наконец-то подает голос Накахара, сбрасывая скорость, — будешь себя хорошо вести и доживешь до лета — как-нибудь тебя сюда свожу. — И после этого ты обвиняешь меня в живучести, — посмеивается Дазай, — ради такого хоть с того света вернусь. — Ни один некромант не пожелает возвращать тебя в случае чего, — в тон отвечает Чуя, — если бы они еще существовали, конечно. — Значит, я и сам прекрасно справлюсь с тем, чтобы не умирать, раз ты так просишь. Накахара многозначительно хмыкает и не отвечает, уводя в сторону тихого места под слепым боком одного из строений. Через дорогу и немного вниз — темная вода, жадно глотающая свет, рассыпанный по ее поверхности дрожащими бликами. Не звезды над головой, но тоже красиво; особый сорт покоя: доступный, но зыбкий. — Привал, — комментирует Чуя, выключая мотор. — Накатался? — Осаму потягивается, не торопясь вылезать из машины; там холодновато все-таки. — Нет, просто подышать решил. И ты выползай, разомни старые кости. — Вообще-то… Накахара первый следует своему совету, вместе с легким хлопком двери отрезая от себя чужие возмущения. Соревноваться с Дазаем в остроумии — все еще так себе затея, поэтому парень просто оставляет последнее слово за собой самым варварским образом. По отношению к себе такой поступок он сам не стерпел бы и явно прописал бы умнику леща, а Осаму потерпит. — Ты не мерзнешь потому, что изначально ледышка? — Дазай вылезает следом, поплотнее запахнув теплое пальто до того расстегнутое в тепле салона. Чуя максимально далек от того, чтобы казаться льдом, он самодовольно улыбается, когда ветер треплет его непослушные волосы. В нем весь огонь и ни капли холода, поэтому Осаму подбирается к нему и обнимает, чтобы не терять накопленное тепло так быстро. Накахара не обращает на это особого внимания, привычно доставая сигарету с зажигалкой и пытаясь прикурить на ветру. Его ладони явно не хватает, чтобы едва теплящийся огонек набрал силу, и Осаму закрывает его от ветра своими руками, пока Чуя наконец-то не затягивается. — Какой ты полезный бываешь, — довольно замечает он и выдыхает горький дым в лицо Дазая. Тот смешно морщит нос, припоминая, что когда-то терпеть не мог запах сигарет. А вот руки Чуи частенько пахнут табаком, и вкупе с его собственным запахом… Осаму нравится. Очень даже нравится. — Я бываю полезным чаще, чем ты это замечаешь. Так и стоят в обнимку: один курит, а второй покорно травится его никотином. Когда-то по телевидению крутили рекламу, мол, сигарета как выстрел и в того, кто курит, и в того, кто просто находится рядом. Сейчас в подобной чепухе даже видится какой-то особенный романтический подтекст, по крайней мере вспомнившему ее Дазаю. А Накахаре просто хорошо, саднящие до того в груди чувства молчат, и, вообще, там будто довольная кошка мурлычет, согревая даже в этот собачий холод.