Изменница

      Подобравшийся до предела, как во время смертельной опасности, взгляд мгновенно находил новые и новые подтверждения случившемуся предательству. Перина на их развороченной кровати все еще хранит след от чужого тела, более тяжелого, оставившего более глубокую вмятину в мягкости лебяжьего пуха на той половине, которую обычно занимал сам Арман. Мужчина. А может, след глубже, потому что его оставила тяжесть сразу двух тел? Покрывало почти сброшено на пол. Неужели посмела принимать любовника перед самым его носом? Зная, что он должен приехать?       И так холодно, не только в груди, в комнате. Никогда прежде Адель не выражала желания впускать сырой рассветный воздух в хорошо нагретую комнату, предпочитая нежиться в тепле, особенно после того, как выбиралась из постели и полуодетой принималась за утренний туалет.       — Здесь прохладно, дорогая. — он коротко взглянул на полностью распахнутое окно, и перевел сузившиеся глаза на Адель.       — Разве? А мне душно.       «Еще бы», — подумал Ришельё, стремительно отходя от нее к окну.       — О, иди сюда, любимый, — сказала она, удерживая его за руку. Еще одна отчаянная попытка птички отвести хищника от гнезда.       — Я не могу остаться. Государственные дела, — государственных дел будет хватать всегда, покуда существует государство. Ссылаясь на занятость ими, всегда можно сберечь свое время, спасаясь от пустопорожнего разговора, а можно сделать вид, что заехал только пожелать доброго утра, не имея никаких других планов, и это было весьма удобно, потому что смотреть на то, как изворачивается женщина, которую он привык считать своей, чувствовать запах другого мужчины каждый раз, когда она приближалась к нему, было невыносимо омерзительно.       Как ни удерживала его Адель, Ришельё подошел к окну вовремя, чтобы успеть увидеть побелевшие от напряжения костяшки пальцев ее любовника, слишком долго не решавшегося спрыгнуть вниз. Кардинал подался вперед, всем существом жаждая разоблачить негодяя, но, увидев, как одна рука исчезла с подоконника, потянувшись вниз, сумел сдержать себя, закрыв окно и отойдя от него, будто ничего и не заметил. Слишком хорошо он знал, что крыс не стоит загонять в угол, что всего только выглянув в окно, он может получить выстрел из пистоля в лицо. А может, и удар кинжалом в спину. Кто знает, способна ли Адель на то, чтобы убить любовника, спасая от него любимого, но, судя по тому, насколько она потеряла голову, проверять не стоило.       — Ты и так пропадаешь целыми днями, — как ни старалась молодая женщина вести себя кокетливо и непринужденно, пытаясь отвлечь его ласками, страх проступал сквозь ее черты, как трупные пятна через румяна.       — Уверен, у тебя есть и другие развлечения, — тихо проговорил он ей на ухо, слегка сжимая плечи. Ришельё желал увидеть, как она воспримет его слова, и прочел в ее лице все, что ему было нужно.       — Я предпочитаю развлекаться только с тобой, — изобразила на своих губах улыбку Адель, и выдержала его взгляд с талантом прирожденной актрисы, изучая его, ловя малейшие признаки того, что Арман понял все. Но у Ришельё было больше лет и куда больше возможностей в том, чтобы научиться гасить все внешние проявления своих переживаний и мыслей, кроме тех, которые он желал показать. А вот то, что Адель кинула взгляд на окно, безбожно выдало бы ее, даже если бы любовник был не настолько малодушен, чтобы висеть на карнизе, покуда его не заметил кардинал.       Обменявшись еще несколькими фразами и взглядами, Арман сбежал оттуда с той же поспешностью, с какой поднимался еще четверть часа назад. И как бы ни пахло на улицах Парижа, ничто не могло сравниться с тем гадостным запахом чужого тела, едкого пота, который, казалось, впитался в его кожу, в одежду через прикосновения к Адель. Он забился в нос и отравил его изнутри, вызывая приступы дурноты и жестокой головной боли, и не было никакой вероятности, что кардиналу удастся скоро избавиться от нее на этот раз.

***

      Склонить короля к расследованию против королевских мушкетеров в присутствии самого де Тревиля, было делом несложным. Конечно, как и всегда, когда дело касается другого человека, нельзя быть полностью уверенным в том, что он не выкинет что-нибудь неожиданное, но на такой случай у кардинала имелся изощренный ум, с помощью которого он заставил бы этого самого человека покорно следовать его планам. В конце концов, если бы Ришельё не был уверен в том, что все пойдет в точности так, как он рассчитывал, вообще не взялся бы за такое хлопотное дело, как компрометация мушкетеров.       А вечером следующего дня он снова был у Адель. Ее кожа очистилась от чужой вони, и снова пахла так, как могла пахнуть только Адель — легкой сладостью своего тела. Она не пользовалась притираниями или духами, когда ожидала, что Арман может заехать: сильные запахи часто провоцировали у него приступы, и раньше Ришельё считал, что так ненавязчиво она показывает ему свою заботу. Сейчас же во всем он видел не более, чем точный расчет, тем более обидный, что он сам задал условия этой игры, и глупо было ожидать чего-либо другого. Он позволил себе расслабиться, довериться, и это было большим облегчением, пока не поставило его перед единственно возможным выходом, ведь если чего и нельзя было делать в жизни, так это прощать предательство.       «Что же ты натворила, Адель», — с грустью думал он, неслышно войдя в комнату и в отражении зеркал увидев, с каким выражением его содержанка держит в руке явно мужской тяжелый пистоль, проводя по нему кончиками пальцев так, как можно касаться тела любимого. Что-то начало жечь его в самой груди.       — Ты прекрасно выглядишь, Адель, — проговорил он, все еще любуясь ее красотой.       — Арман, ты устал? Все еще мучает головная боль? — нужная улыбка легко легла на ее лицо, словно ее специально хранили под рукой.       — Как будто голова сейчас взорвется, — тихо пожаловался он, беря за руку подошедшую к нему женщину и сжимая ее пальцы в ответ на легкие поглаживания, — Король ведет себя как ребенок, провинции недовольны нововведениями, наша казна почти опустела, и я трачу почти половину своего времени на борьбу с этими дерзкими мушкетерами.       Ришельё тяжело опустился в кресло, откинувшись назад, и Адель по-домашнему села на его колени, принявшись массировать виски. Вот только в последние дни именно она стала причиной его головных болей, и на этот раз они не отступили перед прикосновениями ее пальцев.       — Ты жертвуешь здоровьем ради Франции.       — Мушкетеры принесут гибель Франции, это неуправляемая группировка в самом центре государства, — проговорил он то, что думал на самом деле.       — Ты их так ненавидишь, потому что не можешь контролировать? — сказала Адель с нотками странного удовлетворения в голосе, заставившими Ришельё внимательно всмотреться в нее.       «Мушкетер? Значит, это кто-то из мушкетеров? Что ж, вполне вероятно, тем более пистоль… Но, все-таки, откуда это удовлетворение в голосе, это мелкое торжество? Чем я провинился перед тобой, Адель, что мысли о моих неудачах стали радовать тебя?»       — Нет ничего, что я не мог бы контролировать, — улыбнулся он ей, будто сама мысль об обратном была сущей нелепицей, и в этот момент он искренне считал именно так.       Сегодня на ней был тот же пеньюар, что и в то утро, и сам вид этой ткани вызвал в нем волну раздражения.       — Сними это.       — Тебе уже лучше, похоже, — протянула Адель, вставая с его колен. Она начала медленно развязывать банты из широких лент, глядя на него вроде бы соблазняющим взглядом, но теперь Арман явственно видел в нем затаенную и тщательно прикрытую враждебность.       — Я никому не доверяю при дворе. Меня окружают глупцы и лжецы. Я рад, что могу всегда на тебя положиться, — показательное доверие, выдаваемое авансом, если и должно было смутить предательницу, то своей цели не достигло. Зато ее вид выдал кардиналу то, насколько далеко зашло ее лицемерие, так же явственно, как бубон сигнализирует доктору о чуме.

***

      Личные заботы не должны были сказаться на службе государству, поэтому суд над мушкетером Атосом прошел на удивление гладко. Готовясь к нему, Ришельё проиграл в голове множество доводов, которые могли бы привести сам Атос, его заступники или король, и был даже немного разочарован, что чаша весов так легко склонилась в его сторону. Ну в самом деле, такова ли плата за верную службу, если честное слово верного солдата оказалось менее весомо, чем свидетельства какого-то трактирщика и слуги? Когда они сказали, что не видели лица нападавшего, а знали только по имени, которым он вдруг решил представиться своим жертвам, кардинал внутренне подобрался. Будь он на стороне обвиняемого, не преминул бы уничтожить обвинителей, втоптав все их доводы в грязь за такое ничтожное доказательство. Но никто и слова не сказал. Что не так с людьми, которые влияют на судьбу Франции, и при этом настолько слепы, будто в их головах сырое тесто?       Король приговорил Атоса к смерти, и хоть это в полной мере соответствовало планам его Высокопреосвященства, Ришельё ощутил некоторую долю сожаления и досады. Насколько он знал, этот мушкетер был одним из лучших фехтовальщиков, кроме того, его честность и отвага снискали ему добрую славу и за пределами мушкетерских казарм. Какая жалость казнить такого ценного солдата. Ах, если бы раньше только удалось заполучить его к себе в гвардейцы!       Кардинал, с подозрением глядящий теперь на каждого мушкетера, выискивая среди просто неприязненных взглядов тот единственный, что был бы полон издевки и сознания превосходства, прикинул, мог ли быть Атос тем самым обидчиком, но быстро отказался от этой мысли. Этот мужчина слишком уверенно стоял на ногах, и хоть в нем угадывались отголоски какого-то трагического прошлого, можно было точно сказать, что его чувство собственного достоинства не позволило бы висеть по карнизам или прятаться под кроватью.       Если бы такой человек полюбил любовницу кардинала, нашел бы в себе силы или отказаться от нее, или действовать напрямую. С него сталось бы в открытую заявиться к Ришельё, чтобы поставить его в известность и решить этот вопрос. К тому же, он производил впечатление разумного человека, а разумный человек отбросил бы всякую мысль о том, чтобы приближаться к женщине кардинала. И, тем не менее, это поражение мушкетеров принесло Арману злую радость.

***

      Свечи так легко загасить. Живой огонек, олицетворение надежды человека, зажегшего ее, моля милосердного Бога даровать ему что-либо или наоборот, помочь избежать. И никто не заметит, если он, Арман, погасит этот огонек. Каждый человек с рождения думает, что только его желания, он сам, имеет какое-то значение для этого мира, что без него мир остановится, только вот он продолжит идти дальше, даже не замечая, что перемалывает под собой останки умерших. Человек-два, может, чуть больше, вот все, кто в конечном итоге чувствуют горе по смерти кого-либо. Остальные могут выражать сочувствие, могут даже искренне взгрустнуть на похоронах, или временами поминать в молитвах, но так-то им и дела нет.       «Синяки на ее теле, отметины, как давно стали они появляться?» — в который раз задал себе вопрос Ришельё. Когда он заметил эти следы минувшей ночью, Адель свела все к собственной неловкости и случайным ушибам. Может, раньше он и поверил бы ей, но сейчас лишь поразился тому, как то состояние счастья, в котором он пребывал, лишило его зрение ясности, а ее — осмотрительности.       За спиной послышалось шуршание дорогой ткани. Миледи. Ришельё ждал ее, он сам назначил ей явиться, но отчего-то от самого ее вида делалось тошно. Как и всегда, она смотрела цепко, насмешливо, вот только сейчас он не был в настроении изощряться в остроумии. Она выполнила задание, но посмела проявить своеволие, убив Мендосу. Не ей было решать судьбу испанца, и не ей рассказывать о причинах, побудивших поступить таким образом. Она стала еще более неуправляемой с тех пор, как кардинал решил, что шпионаж — не единственное, для чего может сгодиться эта соблазнительная женщина. И теперь Миледи смела вести себя так, будто получила какие-то права на него и особые привилегии, которые могли бы уберечь ее от гнева Ришельё, если она провалит какое-нибудь задание.       Надо поставить ее на место. Не сейчас, он и так уже внутренне утомлен множеством направлений мыслей, которые пришлось обдумать сегодня, и даже не король со своими детскими играми в политику заставлял сегодня кардинала подолгу смотреть в одну точку, отрешившись от всего, кроме своих тягостных мыслей.       — Атос стал хорошей мишенью, его позор тяжело ударит по духу остальных, но почему именно он?       — У меня свои причины.       Вот как, и у нее тоже есть свои причины ненавидеть кого-то из мушкетеров. Но ненависть это такое чувство, которое не станешь дарить тому, к кому ты безразличен, кто слишком мало значит для тебя, чтобы задеть за живое. За какую свою слабость она мстит этому чурбану?       Миледи считалась привлекательной женщиной. Она и вправду могла заполучить почти что любого мужчину, которого пожелала бы, и кардинал был тому подтверждением. Но вместе с соблазном, на ее лице была видна печать порока, настолько явственная, настолько глубокая, что ее никак не могло бы быть на лице человека внутренне порядочного, зато она почти всегда была на лицах портовых проституток. Это и привлекало, и одновременно отталкивало. И сейчас Арман с возрастающей неприязнью понял, что это выражение, эта гримаса, всегда была и на лице Адель, пусть пока еще малозаметная и теряющаяся среди веселого взгляда и обаятельнейших улыбок.       От присутствия Миледи захотелось избавиться. Он заполучил королевские письма — большой золотой ключ от послушания короля, и перешел к тому, что заботило его сейчас куда больше.       — Найдите, кому принадлежит это оружие, и сразу донесите. Мне нужно его имя. Вы будете щедро вознаграждены.       Должно быть, прикосновение к этому пистолю вызвало в нем нечто такое, что пробило брешь в его со всех сторон укрепленном самообладании. Должно быть, во взгляд кардинала просочилась снедающая его тоска, потому что глаза Миледи остро нацелились на него, мигом почуяв запах крови.       — Вам понравилось убивать Мендосу? Вы получили наслаждение? — он понял, что зря задал этот вопрос еще до того, как Миледи, смерив его полным насмешки взглядом, удалилась, так и не ответив.        Мендоса не был важен для нее так, как стала Адель для него. Он был одним из тех, про кого и не вспомнишь, перечисляя свои прегрешения на смертном одре. Ришельё самому случалось не только отдавать приказы, влекущие множество смертей, но и убивать лично. Но те солдаты были безлики, от них в памяти остались лишь выпученные от боли и удивления глаза, и слишком много крови, марающей весь свет в красное. Хватит ли ему мужества сейчас?