Изменница

      Следующий день был важен, как нечасто бывали другие дни в обществе короля. Ришельё требовались все силы его ума и выдержки, чтобы не надавить на монарха слишком сильно, чтобы не пасть жертвой собственной угрозы. Когда ты грозишься оставить, к примеру, свой пост, всегда остается вероятность, что твою отставку одобрят, и тогда уже тебе придется позорно идти на попятную, причем совершенно необязательно, что эти маневры будут успешны.       Король попытался вести свои интриги за спиной Ришельё, но кто мог бы сравниться с кардиналом в этом тонком искусстве? Арман разыграл все действо, как лучший лицедей, умело проявляя удивление и горечь обиды за недоверие. В конце концов, он сумел добиться того, что монарх со слезами на глазах и в голосе сам предложил ему распустить мушкетерский полк, лишь бы кардинал не оставил своей должности. Предложение было заманчивым, но могло принести впоследствии больше недовольства, чем пользы, поэтому Ришельё, сменяя гнев на милость, согласился воспользоваться этим предложением «как-нибудь в другой раз».       Поражение короля — опасная вещь. Людям и так свойственно ненавидеть тех, кто стал свидетелями или причиной их неудачи, и чем большей властью над другими человек привык пользоваться, тем сильнее затаенная злоба. Поэтому необходимо было тут же сгладить это впечатление, проявить участие, поддержать Людовика в некоторых его незначительных идеях, отведя от себя недовольство. Стоит ли говорить, что кардинал умело справился с этим вопросом, как и со многими прочими.

***

      Замерзая в черно-красной кардинальской карете, трясущейся по бездорожью, Арман пытался понять, почему сейчас он совершенно ничего не чувствует. Почему не надрывается душа так, как в последние дни, почему сердце бьется спокойно, словно они и вправду едут в его загородное поместье, чтобы провести несколько дней вдали от суеты столицы? Он глядел на заснеженную землю и думал только о том, что ее наверняка было очень тяжело копать, и что алая кровь должна слишком ярко смотреться на белом.       Сейчас он понимал, что на самом деле решение было принято им сразу же, как только стало ясно, что он имеет дело с предательством. Все прочее же, сомнения, мучительные размышления, выбор наказания, были лишь деталями. Он поверял свои мысли и некоторые тайны той Адель, которая была на его стороне, не искала возможности причинить ему вред, понимала, что верность «своему возлюбленному Арману» — это единственный возможный способ жизни.       Но та Адель, что сидела рядом с ним в карете, стала вероломной женщиной, оказавшейся настолько глупой и недальновидной, что потеряла голову от смазливого лица и молодецкой удали этого чертового мушкетера. Теперь ее тяготила необходимость касаться своего благодетеля, улыбаться ему, и она стала тихо ненавидеть его за это. Эта новая Адель получила бы удовольствие, выдавая его тайны, злорадствовала бы его унижению.       О, он бы дорого заплатил за то, чтобы увидеть, как этот легкомысленный ловелас бросит ее, как только она перестанет быть ему нужной. Стоило бы только Арману выгнать ее на улицу, лишив средств к существованию, Арамис непременно бы нашел способ, как расстаться с ней. Возможно, они бы даже пожили вместе какое-то время, но какое жилище мог бы снять для нее этот вояка, половину жизни проведший в казармах? Адель уже привыкла воспринимать комфорт, богатство, красивые наряды и вкусную пищу, как должное. Как долго выдержала бы она в какой-то комнатушке над трактиром? Как долго Арамис стал бы терпеть истерики несчастной женщины?       Но он не имел права отпускать восвояси ту, кто так тесно соприкоснулась с его жизнью. По-настоящему важные тайны он не доверял никому, как и мысли, за которые его можно было бы упечь в Бастилию, но и того, что Адель ненароком узнала, хватило для того, чтобы не иметь права отпускать ее.       А еще, кроме дел государственных, было то личное, сокровенное, что происходило между ними, и что заставляло бледные щеки кардинала гневно пылать всякий раз, как он представлял, что Адель рассказывает об этом любовнику, а тот, в свою очередь — дружкам и всем желающим слушать, что именно кардинал предпочитает в постели. В том и есть худшая сторона предателей, то, за что их ненавидят куда больше, чем обычных врагов: ты доверяешь одному человеку, который в этот момент заслуживает того, чтобы ему верили, кто может искренне любить тебя и желать только добра, а вот предает тот, кому ты наскучил, кто уже не дорожит тобой и твоими добрыми чувствами.       — Куда мы едем? Это сюрприз? — отвлекла Ришельё от раздумий Адель, выглядящая весьма довольной и веселой.       «И что суеверный люд еще говорит о предчувствии? Почему она не видит, какие грозные тучи готовы разверзнуться над ее красивой головкой?»       — Можно и так сказать, — с лукавой улыбкой ответил ей кардинал, чуть отвернувшись, когда она захотела поцеловать его в губы, и подставив для этого холодную щеку. Адель с легким смехом отвернулась к окну, так и не заметив, каким долгим взглядом, будто стараясь запомнить эти мгновения, смотрит на нее Арман.       Карета остановилась в безлюдном лесу, и Адель, недоуменно оглядываясь, вышла из кареты. Ришельё заметил, с каким сочувствием смотрит на красивую женщину младший из гвардейцев, подавший ей руку. Хорошо, что он захватил для этого дела не только его.       — Что это? — настороженно спросила она.       — Твой сюрприз, любимая, — спокойно ответил кардинал, и если бы только мысли Адель сейчас не метались, судорожно обгоняя друг друга, пораженные внезапно обрушившейся смертельной опасностью, она бы увидела, каким бледным и еще более постаревшим выглядит его лицо, как покраснели веки и обозначились мешки под глазами, как скорбно и жестко опустились вниз уголки рта, и какая горечь застыла во взгляде. Она должна была заметить все это, понять, как тяжело далось ему это предательство, и постараться использовать, чтобы спасти себя. Но страх завладел ею слишком быстро и слишком сильно.       Гвардеец, стоявший позади нее, взвел курок, и Адель повернулась, с ужасом глядя на оружие в его руках, и узнавая тот самый пистоль, которого так нежно касалась, думая о его владельце.       — О боже, ты хочешь убить меня? — даже произнося это, она не верила до конца, что он способен избавиться от нее таким образом.       — Ты предательница и шпионка. Я не могу доверять тебе, — сейчас, когда мучительные переживания и сомнения, необходимость не подавать виду о своей осведомленности, остались позади, и пришло время действовать, Арман почувствовал, как, словно отпущенный требушет, высвобождается в нем та самая жестокая ярость, что засела в душе после того утреннего визита. Ему хотелось выплеснуть ее, причинить Адель ту же самую боль, что терзала его, вот только разя ее, он словно бы и сам ранился об острые грани.       — Будь милосерден! — вскричала Адель.       — Милосердие дар Божий, — с холодной издевкой ответил кардинал, жалея только о том, что не дал заранее приказа не торопиться, потому что сейчас он чувствовал, как жгут горло едкие слова, которые он хотел бросить ей в лицо. Он еще не вполне насладился тем, как обернул ее победу в поражение, ему нужно было видеть ее слезы, ее раскаяние, слышать мольбы, небрежно откидывать пальцы, цепляющиеся за его руки. Злость заполнила его, как дурная кровь, и будет отравлять его душу до тех пор, пока он не даст ей выйти.       — Ты набожный лицемер! Гореть тебе в аду! — выпалила она, теряя самообладание настолько, что если бы даже он и был готов простить ее, сейчас она сама перечеркнула эту возможность.       — У меня еще здесь есть дела, — произнес Ришельё, устало опускаясь на сидение кареты, успевшее выстыть за эти короткие минуты, и не глядя на нее. Мысль о том, что должно вот-вот случиться, заворочалась в его душе, как ночной кошмар под детской кроватью.       «Пожалуйста, сделай это, обмани меня еще раз, Адель, — мысленно взмолился он, — Ты уже умная девочка, покажи слабость, сдайся, не упрямься, ведь ты знаешь, что я не могу устоять перед тем, чтобы не сломать преграду, не принять вызов, который бросают мне упорствующие и не желающие подчиниться моей воле. Испугайся, пади к ногам с мольбою, плачь, кричи, умоляй, только не упрямься. Дай мне хотя бы формальный повод пощадить твою жизнь, сурово наказать, да, но не так. Я ведь приехал сюда убивать тебя, и это не пустая угроза, не попытка напугать, я действительно сделаю это, если ты не поможешь мне пощадить тебя. Кричи, что любишь, я не поверю, но это может всколыхнуть что-то хорошее в моей душе. Убеждай, что беременна от меня. Люди, что взрослые, что дети, для меня лишь единицы на бумаге, я давно научился не мучиться угрызениями совести, чтобы не дать этому пожрать себя изнутри. Я способен отдать приказ об убийствах, пусть при этом пострадают и дети. И я бы, конечно, посчитал этого ребенка ублюдком мушкетера и искал бы тому подтверждений, но даже малая возможность того, что он мог оказаться моим, может отсрочить твою смерть до того момента, когда мне перехочется убить тебя, стереть в порошок, кинуть в могилу, лишь бы не позволить и дальше смеяться надо мной в объятьях любовника».       Это были даже не мысли, это были те предвестники мыслей, что рождаются до того, как мысль прозвучит в голове на родном языке, то, что душа передает разуму, чтобы тот сформировал из них фразу.       Но она не услышала его молчаливые мольбы. Скрывала ли Адель ранее такую черту характера, или же она так невовремя открылась в ней перед лицом смерти, но несчастная проявила именно то упрямство, что могло лишь приблизить ее смерть, но никак не помочь ее избежать. В другое время и в малых количествах, это могло бы подогреть к ней интерес такого властного мужчины, каким являлся кардинал, но не сейчас.       — Я люблю Арамиса! И буду любить его до последнего вздоха! — отчаянно прокричала Адель, заставив кардинала пораженно вскинуть на нее глаза. Разве мог он себе представить, что ее признание еще способно так сильно ранить его?       Как только можно было кричать о своей любви с этому грязному мушкетеру?! И как же это было глупо - ведь если бы Ришельё еще не знал имени любовника, сейчас она бы выдала его. Но Арман понимал ее, о, сейчас он понимал ее как никогда. Он ясно видел ее смертный ужас, бессилие, и то, что она позволила себе выпустить все, что давно снедало ее изнутри, эту ярость, о Господи, эту скрытую страсть, эту ненависть… Она знала, что эхо ее слов, сейчас разлетающихся по пустому лесу, слов о любви к мужчине, что пробрался в их постель, будет сжигать его горьким ядом долгое время после того, как ее голос забудут все те, кто знал ее при жизни. Парфянская стрела, смоченная медленным ядом.       Гвардеец тащил брыкающуюся женщину. Совсем немного времени осталось до того, как живая Адель превратиться в мертвую. Совсем немного времени на то, чтобы позволить себе передумать, и черт с ними, с прислужниками, которые увидят его слабость. От него сейчас зависела ее жизнь, только он и мог дать знак остановиться. Без вмешательства все будет идти по той колее, которую он сам и протоптал, но без его прямого воздействия. Все, что нужно — сидеть в карете и сдержаться, не дать остановить казнь, позволить этому свершиться. Это правильно. Пока не больно, пока нет. Потом будет, непременно будет. Но сейчас она еще жива, и боли нет, есть холодная и колючая, как вода в проруби, ярость.       Арман прижался щекой к холодному металлу кареты, с каким-то отстраненным интересом наблюдая, как палач кинул Адель на колени, приставил пистолет ее любовника почти вплотную к спине, и слушал, как, всхлипывая, она словно молитву повторяет слова любви к тому, другому.       «Остановить. Позволить всему идти, как идет. Сжалиться. Убить. Отправить в монастырь. Позволить его унижению лечь в могилу. Адель!» Выстрел.