***
Арман знал, что стоит ему покинуть тот самый дом в тихом переулке, беспечный повеса вновь попытается наведаться к Адель, и оставил ему сюрприз. Когда Арамис, радостно предвкушая встречу с любовницей, вновь постучался в дверь, ему отворила служанка, и что-то в ее расстроенном лице заставило мушкетера насторожиться, когда она говорила, что Адель уехала в загородное поместье на некоторое время. В этом не было бы ничего необычного, да только женщина передала ему пистоль, его же пистоль, завернутый в ткань, в котором Арамис с нарастающим ужасом признал вырванный из пеньюара возлюбленной кусок. И хоть на нем не было крови, казалось, что одежду кромсали острым кинжалом. Двери захлопнулись, а на мужчину обрушилось такое предчувствие беды, что он, забыв об осторожности, не думая о том, что сейчас с Адель может быть кардинал, принялся звать ее с улицы. Но ответа так и не последовало. Временами Ришельё сталкивался с этим подлецом Арамисом, и Арману приходилось вкладывать много сил в то, чтобы лицо не выдало его, чтобы не передернуться нервно всем телом от отвращения. Мерзавец наверняка разболтал своим дружкам о том, как успел погулять в постели кардинала, пока того не было дома. Кардинал скрипел зубами всякий раз, когда представлял себе, как мушкетер похваляется своими развлечениями с Адель в каком-то пропитанном перегаром трактире, заставляя хохотать местных выпивох. Ему не было дела до всего этого сброда, но сама мысль о том, что кто-то проник в его дом, осквернил то, что было ему дорого, и словно повторяет все это каждый раз, когда рассказывает снова, доводила до приступов ярости. Лишь одно могло успокоить его в такие моменты: воспоминание о могиле, наглухо закрытой каменной табличкой с выбитым на ней именем. Кардинал все еще бывал там. Сперва он долгое время не мог решиться приехать туда, где похоронил Адель, каждый раз находя все новые и новые дела, требующие его вмешательства, а их всегда обнаруживалось с избытком. Но потом не вытерпел. Приехал, по дороге передумав сотни мыслей о минувшем, пережив все будто еще раз, и был несказанно удивлен, когда, стоя перед склепом, не почувствовал ничего. Адель не было там, в этой комнате он чувствовал ее не более, чем если бы был каменной стеной. Не чувствовалось ее и на том месте, где совершилась казнь (Арман даже внутренне противился тому, чтобы назвать это убийством). Чаще всего ему казалось, что она жива, когда он приезжал в тот дом. Казалось, она вот-вот откроет дверь или выскользнет из-за шторы, довольная своей маленькой шалостью. Гребни и ароматические масла, легчайшие платки и броши, все эти мелочи остались на своих местах, храня живое тепло своей хозяйки. Там, в этом доме, в ее комнате, был настоящий склеп. Иногда, ожесточившись, Арман представлял себе, что происходит сейчас с телом Адель. Он побывал на войне, видел мертвецов в том виде, в каком нечасто видят покойников в мирных городах, так что не составляло особого труда представить, как вздувается ее кожа, уродуется лицо и разлагается некогда соблазнительное тело. В дни, когда головная боль и ярость действовали заодно, кардинал представлял себе, как велит притащить Арамиса к той могиле, вскрыть ее, вытащить из савана останки изменницы и бросить в негодяя, чтобы он полюбовался на то, к чему привели его проделки; чтобы тот еще не скоро смог даже задуматься о том, чтобы прикоснуться к женщине и не вспомнить при этом гниющий труп. Спустя некоторое время, так мешающие ему чувства улеглись, словно ил на дно реки. Вся эта горечь, весь этот яд до сих пор были с ним, но он придавил их, не позволил возвращаться и мешать жить. Арман отбивался от них всякий раз, как им вздумывалось начать тревожить его бессонницей. От дурных мыслей неплохо помогали его пушистые компаньоны. Мало кто еще мог проявить такую бесцеремонность, но им было дозволено запрыгивать в его постель, грея своим теплом, и отгоняя довольным мурчанием все беды.***
А потом случилось отравление, едва не стоившее Ришельё жизни, и еще больше пошатнувшее и без того не самое крепкое здоровье. Когда воздух стал перед его глоткой, словно наткнувшись на стену и не желая пробиваться в легкие, Арман запаниковал. Ему случалось думать, каково будет умирать, но он никогда не представлял, что это может быть так страшно. Кругом толпились люди, среди которых были и враги, но ему некогда было думать о том, как унизительно он выглядит в этот момент, радуя их взор — он был в агонии. Странно, воздух невозможно было вдохнуть, чтобы наполнить легкие, но его хватало для того, чтобы вопить в муке. Над ним склонились лица. Мушкетеры! Он мог бы устрашиться уже от того, что среди них было и лицо обидчика, но это не прошло в его мозг сквозь гряду ужаса, отгораживающего от всего прочего мира. Арамис перекинул его, судорожно выгибающегося, через плечо и быстро понес куда-то. Куда? Рядом бежали его дружки, не подпуская к кардиналу, отпихивая священников. «Вот и все, — обрывками мыслей пронеслось в голове Армана, — неужели он отомстил мне первым?» Ришельё занесли в его же комнату, кинув на кровать. Ему стали заливать в глотку какую-то гадость, попадающую и в дыхательные пути, а когда он попытался избавиться от нее, никто иной, как Арамис, зажал ему платком горло. Если кардинал и паниковал задолго до этого, то сейчас его ужас вышел на новый уровень. Одно дело умереть, умереть от яда, подсыпанного врагом, но другое дело — покинуть эту жизнь таким вот обидным образом, слабея, сражаясь за каждый вздох, пытаясь вдохнуть сквозь грязную ткань и видя его лицо прямо над своим. Дышать становилось все труднее, кто-то навалился прямо на его грудь, мешая распрямить ее, чтобы наполнить воздухом, люди, снующие возле него, стали расплываться, а их голоса превратились в монотонное жужжание мух. «Господь, помилуй мен…»***
Очнувшись, он не мог вспомнить того, что ему привиделось, осталось лишь ощущение беспредельного ужаса и осознания собственной беспомощности. Арман испуганно оглядывал комнату расширившимися глазами, и все еще не веря, что очнулся в собственной постели, а не в геенне огненной. Его тело было слабым настолько, что тяжело было даже протянуть руку к шнуру звонка, вызывающего слуг. Он чувствовал себя так, словно его избили, боль все еще пробегала по его конечностям жгучими судорогами, но он был определенно жив, и это удивило его самого. Он был на самой грани, никто из лекарей не мог сказать определенно, в какую сторону склонялась чаша весов, отмеряющая минуты его дней. За его жизнь боролись, но был и тот, кто стремился оборвать ее. После, спустя дни, Армана начинала бить нервная дрожь, когда он вспоминал, что лишь мгновение отделяло его от удара кинжалом в грудь. Не проснись он тогда, не перехвати руку своего бывшего друга Луки, умер бы, не успев толком понять, что происходит. Он сам бы не смог сказать, откуда в его ослабленном немолодом теле взялись силы удерживать крепкого убийцу, нависающего над ним, до того момента, как в комнату ворвались мушкетеры, еще раз, как оказалось, защищая его жизнь. Должно быть, у Господа были еще планы на него, раз Он отвел руку врага и исцелил от яда. Сознавать, что твой ненавистный враг спас тебя, было мучительно стыдно, но, как ни странно, это почти искреннее участие несколько пригасило ненависть Ришельё к молодому мушкетеру. Может статься, оно было вызвано лишь желанием узнать о судьбе Адель, хотя, как для влюбленного, тот прикладывал к этому слишком незначительные усилия, если прикладывал вообще. В конце концов, тот был лишь глуповатым щенком, залезшим не в свою миску, и кардинал найдет еще способ отомстить ему, но теперь все эти отравляющие мысли и переживания больше не разъедали душу Армана. Казалось, он исторгнул их вместе с ядом, оставив лишь холодное и расчетливое стремление отплатить за свое унижение, продумав месть так же спокойно и тщательно, как и любое другое из дел, с которыми требовалось покончить.***
Все смертны, и, сколько бы дней не понадобилось кардиналу Арману Жану дю Плесси де Ришельё, Первому министру короля Людовика XIII, чтобы покончить со своими земными делами, в конце концов, дрожащее пламя и его души мигнуло напоследок, растворившись в ночи дымом от погасшей свечи. Мало было тех, кто искренне оплакивал его смерть, горюя о том, что больше не сможет встретить его в земной жизни. Куда больше было тех, кто досадовал о возможных выгодах, ныне упущенных, а что до народа Франции, то он преимущественно ликовал, распевая не самые пристойные песни, и пьянствуя отнюдь не за упокой кардинальской души. Ремесленники распродавали деревянные куклы кардинала, кондитеры пекли красно-белые пироженные, где-то на стены прибивали разных сортов эпитафии, распространяли карикатуры, где-то сжигали его изображения и сыпали пожеланиями живее вертеться на вертеле в аду. Шутили, что теперь в аду у Дьявола появится новый советник. При жизни кардинал сделал столь многое для Франции, но нередко ценой жизней и благосостояния ее граждан, так что, хоть его дела и наметили ровную дорогу для будущих поколений, поколение современников было от него не в восторге. Предчувствуя смерть, он сумел завершить многие свои дела, включая дела своих родственников и тех, кто был ему дорог. Он даже оставил некоторую сумму денег на содержание своих домашних питомцев, четырнадцати кошек, и был первым, кто указал таких странных наследников. К сожалению, судьба этих его беспомощных друзей решилась далеко не лучшим образом. Что касается врагов, то и о них кардинал не забыл. Арамис убедился в этом, когда как-то, когда ничто не предвещало беды, а сердце снова билось ровно и без тревог, один из священников, выполняя волю покойного кардинала, провел его в усыпальницу, где на каменной плите было выбито имя той, кого мушкетер желал увидеть живой. Ришельё умер 4 декабря 1642 года, 10 декабря его сердце было перенесено в еще недостроенную церковь при Сорбонне, в которую при жизни он вложил столько сил, и где 13 декабря перед захоронением было выставлено его тело. 5 декабря 1793 года, через полтора века после смерти, и год с небольшим после революции, толпа парижан ворвалась в его усыпальницу, разгромила ее и вытащила забальзамированное тело кардинала, которое решено было гильотинировать. Тело скинули в Сену, какой-то каменотес, позарившись на перстень с драгоценным камнем, отломил палец, кто-то унес и сохранил посмертную маску. Аббат Башан, который не смог стерпеть, что голову кардинала мальчишки пинают ногами, словно мяч, подхватил ее, рискуя собой, и унес от буйства толпы. Благодаря ему, а также людям, которые поколениями хранили немногое, сохранившееся от могилы Ришельё, 15 декабря 1866 года, по распоряжению Наполеона III было устроено грандиозное захоронение останков кардинала. Тело Ришельё вновь обрело покой в университетской церкви Сорбонны, что же касается его души, то об этом автору неведомо, как и любому другому смертному до той поры, пока и его земные дни не придут к своему завершению.