День гнева, тот день Превратит мир в пепел, По свидетельству Давида и Сивиллы. Сколь великий ужас настанет, Когда придет Судия, Который сурово всё рассудит.
Темнота. Гулкая и пустая. Неощутимая. Гермиона протягивает руки, но здесь даже воздуха нет. Как такое возможно? Движения её медленные, не потому что она сама так движется, а из-за непривычной свободы. Она не знает, куда ступить — всюду темнота, но делает шаг вперёд. Стопами она не чувствует ничего — ни опоры, ни земли. Ничего. Когда Гермиона была маленькой, ей сделали операцию — удалили воспалившийся аппендицит. Это ощущение очень сильно похоже на то, что было от наркоза. Пугающе похоже. Говорить она не хотела. Звать на помощь, первое, что должно было придти ей в голову, почему-то сразу отметалось. Как позовёшь в странном месте на помощь? И кого? Всхлип. Гермиона услышала всхлип. И спустя несколько неопределённых мгновений поняла, что он принадлежит ей. Это именно она и плачет, и дрожит, и еле-еле дышит. И боль, вся боль этого места, принадлежит именно ей. Вся тьма, всё ничто пронизано ею. И тоской, и скорбью, и печалью. Унынием. Гермиона уже не стояла на месте, как потерявшийся ребёнок. Она пустилась со всех ног в бесконечную даль. Её шаги не издавали ни звука. Ей казалось, что нет ничего более давящего, чем эта тишина. Она попыталась произнести «Помогите!», но у неё не получилось даже шевельнуть языком. Бежала она, не зная, к чему приведёт её этот бег. Она не чувствовала усталости, и даже её дыхание не сбилось, будто она вовсе не бежит, а стоит на месте. Должен же быть конец?! Обязательно должен быть где-нибудь. Может быть, стоит повернуть или направо, или налево, или вовсе побежать назад? Она кружилась, бегала из стороны в сторону, не находя ни стен, ни дверей, ни окон. Ни одной границы, ничего. Даже пола не было. Гермиона остановилась, поддаваясь панике. Устав бороться, она просто села, обняв колени, склонив на них голову. И бессознательно медленно раскачивалась взад-вперёд. Ей не было ни холодно, ни жарко. Она не хотела ни есть, ни пить, не испытывала ни малейшей нужды. Она не ощущала ничего, кроме тепла собственных рук и невесомого дыхания. «Помоги мне, дитя», — шёпот доносился отовсюду и, в тот же момент, будто исходил изнутри. «Забери меня отсюда». Гермиона покачала головой, потому что до сих пор не могла говорить. «Пожалуйста, выпусти. Ты можешь, я знаю. Я так сильно хочу увидеть дневной свет, вдохнуть чистый воздух». Грейнджер задрожала ещё сильнее, сдавливая себя руками, пытаясь стать как можно меньше и незаметнее. В этой темноте, наверное, глупо желать быть незаметной. Она здесь как огромное пятно на белом платье — не заметить невозможно. Гермиона зажмурилась. Он подошёл к ней со спины совсем бесшумно. Отчего-то Гермиона знала, что это именно он, что он за её спиной. Она почувствовала, как приятным жаром обдало её спину, как его руки — большие и сильные — сжали её в объятиях. Лицом он уткнулся ей в затылок. — Не дрожи, — тихо говорил он, — не бойся меня, дитя. Тьма исчезла, а вместе с ней и пропали его объятия. Гермиона оказалась посреди сада, который располагался недалеко от госпиталя, в котором работали её родители, и их новой квартиры. Гермиона посмотрела на свои ладони — бледные в свете жаркого солнца, совсем маленькие, детские ручки. — Я? — неуверенно спросила она, подбежав к фонтану и заглянув, чтобы рассмотреть своё отражение. — Это же я! — Гермиона отшатнулась. Детское личико помрачнело. — Мне, кажется, пять лет? Ответа не последовало. Сад казался пустым и безлюдным. Родители не могли бы ей позволить гулять здесь в одиночестве, Гермиона бы помнила о таком. Это не… — Гермиона! — её окликнул отец. — Моё солнышко, ты куда убежала от меня? Он оказался рядом. Такой непривычно высокий, ещё совсем молодой. В его руках был серебристый шарик, и она стала вспоминать. Тяжело, с трудом. Это был один из тех дней, когда её мама работала, а папа был дома. Так бывало нечасто, обычно у них обоих были совместные выходные, а в рабочие дни Гермиона была с няней, англо-японкой, что работала на Британское консульство. Но сейчас у отца был выходной, а значит, он был весь в её распоряжении. Гермиона помнила, что в тот день она повела его в парк, потому что очень сильно хотела покататься на необычном катамаране, сделанным так, что казался похожим на карету. Как и многие девочки в её возрасте, она любила сказки и хотела быть принцессой. Почему-то обязательно Золушкой или Бэлль. Во время прогулки Гермиона увидела серебряный воздушный шарик и захотела его, а пока папа стоял в очереди, устала ждать и пошла какой-то своей дорогой, заметив необычные цветы, плавающие в старых фонтанах. — Я хотела рассмотреть кувшинку поближе, — прозвучало убедительно, только отец удивился, услышав её слова. — Кувшинку, милая? А откуда моя девочка знает это название? «Ещё бы вспомнить имя няни…» И тут до неё дошло. Неужели она попала в прошлое? «Нет, это твоё воспоминание. В этом воспоминании ты можешь делать всё, что захочешь». — Мне мама рассказала, как этот цветок называется. Отец повязал на её руку ленточку от шарика и поднял Гермиону на руки. Она поцеловала его в щёку и обвила шею руками. — Я соскучилась. — Так быстро? Меня не было несколько минут. — Я очень сильно соскучилась, папа, — всхлипнула Гермиона. Дети часто плачут. Плачут, потому что не выспались, им не дали желаемое, их родители уходят, оставляя их у других людей, когда им больно, обидно или от ревности. Они плачут часто, потому что сильные эмоции ещё не умеют контролировать. Но Гермиона — тихая, спокойная малышка, которая всегда веселилась и была очень любознательной, почти никогда не плакала. Она пугалась, охала и ойкала, убегала от уколов, не давала обработать ссадину, но не плакала, сдерживаясь. А здесь будто и не она вовсе, будто дочь подменили. Столько слёз, всхлипов и такие рыдания. Она сжимала свои ладошки в кулачки, безмолвно била по груди отца, только трясясь и всхлипывая. А когда эта неожиданная детская истерика закончилась, мистер Грейнджер поспешил за водой, чтобы напоить малютку, прижимая её к своей груди со всей силы, стараясь защитить неизвестно от какой опасности. Этот день они провели вместе, одни, как, наверное, проводили их всегда: вернулись домой, поели обед, много читали, смотрели мультфильмы по телевизору, спали на диване в гостиной. Гермиона заснула прямо на его груди. Прошло немного времени, не больше пяти минут, когда она пришла в себя, лежа всё на той же траве. Но казалось, что она провела целую вечность в другом мире.***
Гермиона бежала быстро и без оглядки. Она сбито дышала, несколько раз спотыкалась и падала, но поднималась и снова бежала от этого места со всей силы. Ей было безумно страшно, а горло до сих пор сдавливала какая-то невидимая, бесплотная сила. Но вдруг ей только кажется? Вдруг попытка убежать из того места ничего не решит? Вдруг это всё только в её голове. Всё-таки Рон там был не раз и ничего не чувствовал, и не видел тоже. Тем более, что его никто не пытался удушить, запереть в подсознании или отправить в прошлое. Нет, она сходит с ума. Определённо, точно сходит с ума. Это всё вина и потеря. Она никак не может с ними справиться, сожалеет постоянно о том, что произошло год назад, ведь скоро… очень скоро годовщина. Неудивительно. Правда, ничего странного в этом нет. Переутомление, сильные переживания, эмоциональная истощённость. О, Гермиона знала, что лучше бы это было именно так, чем… тем, что она видела и ощущала. Лучше бы она сошла с ума, правда. — Бога нет, — еле выговорила Гермиона, — значит, и всей остальной нечисти нет. Тебе хочется, чтобы была загробная жизнь, Гермиона, — она выбежала на тротуар, ведущий к главному входу в парк. — Тебе этого очень сильно хочется, но всё это неправда. Но, с другой стороны, наукой ничего не доказано. Я с большей готовностью поверю в то, что у меня расстройство психики и мне нужна госпитализация, чем в такое. В любом случае, нужно что-то с этим делать. Вернувшись в общежитие, Гермиона первым делом пошла в ванную, чтобы умыться и вымыть руки. Взглянув на своё отражение, она ухватилась за край раковины, чтобы не упасть. На её шее были овальные красные следы. Свежие гематомы, следы от рук, сдавивших её горло с силой. С тёмными кровяными подтёками. Шея болела, до кожи было больно дотронуться, но… Гермиону испугало не только это. За её спиной была высокая почти полностью прозрачная фигура. Ничего нельзя было рассмотреть, кроме аккуратных пальцев, что прикасались к её шее. — За что? — содрогнувшись, спросила она, садясь на холодный кафель. — Почему именно я? Она взмахнула рукой, задев хрупкую пластиковую полку, на которой стояла мыльница. Полка сломалась. Оранжевый кусок самодельного мыла упал, разлетаясь на осколки, заскользившие по белому кафелю. Внутри него были лепестки календулы. Оно пахло весной. Гермиона зажмурилась. — Мне всё это только кажется. «Неправда. Мне нужно тело. Отдай мне его, и все твои печали закончатся. Или…» Голос оборвался, в ванную бесцеремонно зашла Пэнси и ни капли не удивилась, увидев Гермиону в таком состоянии на полу. «Открой глаза и перестань постоянно дрожать от страха, дитя». — Гермиона, — Паркинсон опустилась рядом с ней на пол и отвела в сторону её волосы, — ты себя плохо чувствуешь? Она в ответ слабо кивнула. — Что-то снова видишь? — спросила Пэнси, заставляя Гермиону поднять на неё глаза. — Да. — Расскажи мне, что ты видишь сейчас. — У тебя на щеке отметина в виде звезды. Она еле заметно переливается оранжевым светом. Мне неприятно на неё смотреть. — А ещё? — Пэнси нахмурилась. — А ещё… за моей спиной… и на моей шее… — Гермиона будто съедала слова и давилась ими, беспомощно глядя на Пэнси. — Я не могу рассказать. Пэнси кивнула и сжала её руку в своей: — Понимаю. Подожди немного, сейчас я вызову Рона. — Рона? — переспросила Гермиона, явно очень сильно удивляясь. — Да, Уизли. Вы, кажется, друзья. Она набрала его номер телефона, коротко сказав, что у Гермионы проблемы. Через несколько минут Рон стоял в проёме двери. — Всё очень серьёзно, — сказал он, смотря прямо на Гермиону, но будто не обращаясь к ней. На кисти Рона пламенела оранжевая звезда.