Из пепла - Мир.

      Хобс медленно вдыхает глубже, силясь разлепить тяжелые, будто склеенные клеем веки. Сознание плывет и путается, на лицо давит что-то, а в горле недвижимо застряла длинная неопознанная штука, мешая сглотнуть или даже пошевелить языком. И такая сухость во рту, что даже Сахара позавидовала бы.       Рядом мерно пищит какой-то аппарат, шумно работает прибор, гудящий словно кузнечные мехи. Вдох-выдох, вдох-выдох — дышит механическое нечто. Ее грудь приподнимается и опадает в такт этому дыханию, и при каждом выдохе аппарата, что заставляет ее дышать, в легких становится очень тесно.       Хобс борется со слабостью долго, силится разлепить неподъемные веки, и раз за разом проигрывает эту битву. Ныряет в забытье, так и не сумев справиться со слабостью и осмотреться, где именно находится. Она и так знает, что вокруг больничная палата, а она в полном дерьме.       Низ живота тянет в короткие мгновения бодрствования, печет и покалывает, и Хобс вместе с неясными отголосками боли чувствует тугую перевязь бинтов. В короткие промежутки, когда сознание пробуждается, оно знает. Как-то будто бы обособленно от нее. Эби не торопится вдумываться в это знание — уверена, что будет сложно, а потому позволяет болезненной слабости снова и снова одерживать победу. — Как она?       Обеспокоенный женский голос входит в сознание, как нежданный скромный гость — медленно, словно из далека, становясь понятнее и узнаваемей. В мягких нотах отчетливо звучит грусть и беспокойство, но Хобс с удовольствием расцарапала бы себе уши, чтобы больше никогда его не слышать. Расцарапала бы, если бы могла пошевелить хоть одним пальцем. — Она борется. Изо всех сил, — еще один голос, но он принадлежит мужчине. Вкрадчивый, осторожный. Не так давно звучащий обнадеживающе и утешающе. — Бедная девочка, я и представить не могу, что ей пришлось пережить и что еще предстоит, если она придет в себя. — Когда. Когда, Элизабет. Я почти уверен, что она выкарабкается… Если бы ее нашли хоть получасом позже, о спасении не шло бы и речи, но мы успели вовремя.       Эби прислушивается с интересом, хоть и не до конца понимает и признает то, что слышит. Любопытство пока единственная эмоция, для которой находится место в груди.       Тьма вокруг вязкая, липкая, тянущая куда-то настойчиво и соблазнительно. Сдайся. Прекрати сопротивляться.       Она шепчет тысячей голосов, уговаривает, облизывает со всех сторон горячо и влажно, обещая негу и покой в своих объятьях.       Хобс почти сдается, почти позволяет тьме растворить себя в ее недрах, когда руки касается колючее и холодное нечто, пробирающее до костей. Оно режет кожу, пробираясь выше, остервенело вгрызается в мышцы, сухожилия и кости. Оно тянет за собой, вытаскивает из темного забытья, причиняя боль и страдания каждой клеточке тела.       Реальность наваливается разом, бетонной плитой придавливая к жестковатой кушетке. Эби пытается проморгаться, в надежде, что боль по всему телу вот-вот исчезнет. Боль не спешит отступать, вгрызаясь в кости и мышцы лишь глубже, выбивая слабый стон.       Врачи появляются в палате буквально мгновение спустя. Суетливо кружат вокруг, трогают ее, светят в глаза фонариками, задают какие-то вопросы.       Эби слышит невнятный гул вместо слов и отрешенно качает головой. Бокал вина, длинная лестница, торжествующий взгляд Элизабет, ее прохладная ладонь на разгоряченном лбу. А в кульминации долгое, болезненное падение.       В области живота, чуть выше лобка тюкает горячими мелкими молоточками и Хобс без труда узнает ощущение наложенных швов. Понимание набухает в подреберье и разражается стылой вьюгой, царапая ребра изнутри. Яркие образы будущего, бережно хранимые в воспоминаниях, покрываются сеткой трещин и осыпаются осколками. Образ Ника тает, обращаясь призраком, куда более правдоподобным, чем мертвые обитатели отеля. Прямо как в старых страшилках.       Приборы рядом с ней выдают что-то, возмущенно пищат и кто-то из людей в белых халатах суетливо возится с капельницей. Болезненные ощущения отступают под действием обезболивающего, а ее наконец оставляют в покое, прекращая тормошить и щупать.       Она понятия не имеет, через какое время вновь выныривает из забытья. Тело ломит и чешется, в ребрах давит так, словно она переломала там каждую косточку, а в крестце отдается такой дискомфорт, что Хобс совсем не удивилась бы, если бы узнала, что больше не сможет ходить.       Скашивая глаза, она мутным от долгого забытья и лекарств взглядом рассматривает больничную палату. Светлые тона обстановки, но света почти нет, единственное, что разгоняет темноту — лампа где-то у нее над головой.       Левая рука, затянутая в плотные объятия гипса приподнята специальной распоркой и отведена в сторону. И под тисками, признанными помочь в выздоровлении, чешется так, что будь у Эби возможность добраться до зудящего участка, она, наверное, счесала бы себе кожу до кровавых подтеков.       Левая же нога висела над кроватью на тросах, приделанных над потолком и ее Эби почти не ощущала. То ли потому, что из-за такого положения ухудшился кровоток, то ли под гипсом там дела обстояли совсем скверно.       Голову плотно пеленают стерильные, пахнущие больницей бинты, и девушка отстранённо понимает только сейчас, что перемотано у нее почти все лицо — только рот и глаза открыты от тесной перевязи.       Слезы режут глаза, набухают на ресницах и скатываются двумя теплыми дорожками, соли в которых больше, чем в самом соленом море прежнего мира. Эби хрипло смеется, сбивая дыхание и без того неверное — после аппарата искусственной вентиляции легких она все еще периодически начинает задыхаться. От неосторожного движения, от глупой попытки высмеять паршивую ситуацию тело отзывается возмущением и тут же награждает всем спектром возможной при таких травмах боли.       Хобс скулит, до крови кусая губы, и только с третьей попытки дотягивается до проклятого колесика, который увеличил бы количество наркотика в вливаемых в нее лекарствах.       Произошедшее кажется несправедливой, глумливой насмешкой. Как могло ее будущее в одночасье перемениться? Она ведь видела Ника. Видела Элизабет, пытавшуюся манипулировать мальчиком. Все это казалось ей таким реальным, что порой чудилось, будто Хобс уже живет этим будущим. Что Ник существует здесь и сейчас.       Почти неделю Хобс самозабвенно повышает дозу обезболивающих, пока Говард не лишает ее этой возможности, расположив капельницу с левой, недоступной для Эби стороны. Длинную ножку капельницы он демонстративно фиксирует так, чтобы за тонкую эластичную трубочку ей не удалось притянуть ее обратно. В глазах у Эби на это самоуправство лишь сильнее вспыхивает раздражение. — Тебе стоит поменьше увлекаться этим делом, дорогая. Ты пережила многое и с трудом, но все-таки пережила, а значит можешь справиться с эмоциями.       Эби молчит, долго и упорно сверля доктора немигающим взглядом, а потом наконец решается заговорить: — Она толкнула меня.       Эби шепчет обвинение ломким, неверным голосом и гипнотизирует Говарда пристальным тяжелым взглядом.       Мужчина улыбается ей мягко и сочувственно, и тихо шепчет: — Ты упала, Эби. Запнулись об складку на ковре.       И веры ее словам в его глазах так мало, что будь у Хобс хоть немного сил, она бы запустила в него чем-нибудь тяжелым. — Ребенок, он?..       Она замолчала, не зная, как озвучить свою догадку. Не зная, почему вообще спрашивает, если прекрасно понимает все и сама. Но слова срываются с языка сами, порождая в груди глухую досаду на случившееся. И почему-то нет никаких моральных сил на злость или боль. Только разочарование. Всеобъемлющее, поглощающее с головой. — Мы нашли тебя в главном холле — призраки подняли шум. Кто бы мог подумать, что им есть какое-то дело до живых, — Говард недоверчиво качает седой головой и задумчиво глядит в темный угол ее палаты. — У тебя были обширные повреждения. Сломано четыре ребра, два из которых впились в легкие, сломан крестец, одна из сторон тазобедренной кости, сильный ушиб брюшной полости, сломана лучевая кость левой руки и был открытый перелом бедерной кости. Кроме того сильное сотрясение, в кости над правым глазом глубокая трещина, и сильно разбиты губы — чудо, что ты вообще выжила.       Хобс отстраненно слушает перечисление доставшихся ей травм и не сводит с доктора немигающего взгляда. Взгляда, от которого мужчине откровенно не по себе. — Думаю, ты и сама понимаешь, что при таких увечьях, сохранить твою жизнь было задачей не из легких, не говоря уже о сохранении жизни ребенка.       Эби отводит потяжелевший, штормовой взгляд на окно и чувствует, как дрожит внутри нее сила, резонируя с болью душевной и физической.       План в голове элементарен до смешного — «Темпус Инфинитум» и с лестницы полетит уже Элизабет. Эби нужно только привести себя в норму, чтобы иметь для этого силы. Затуманенный болью и лекарствами разум далеко не сразу подчиняется усилию воли, Хобс тратит около часа на то, чтобы вспомнить и воспроизвести заклятие полного исцеления. И очень скоро жалеет о своей поспешности, тихо скуля от выворачивающей боли и дискомфорта.       Аппаратура рядом истошно пищит, а Хобс чувствует, как тянет кости в предполагаемых местах перелома. Чувствует, как чешется и стягивается кожа в местах переломов и открытых ран. Ногу выкручивает так, что Эби давится собственной слюной и истошно подвывает. То, что рядом с ней вновь суетятся белые халаты, попросту не пробивается сквозь пелену захлестнувшей ее боли. Ей до одури хотелось взять что-нибудь острое и слитным движением по шее прекратить эти мучения.       Если бы по окончанию исцеляющей агонии она удосужилась взглянуть на часы, то поняла бы, что металась по жесткой больничной кушетке почти целый час, доводя до седин ничего не понимающих врачей. Но когда боль отступила, это было последним, что ее волновало.       Мышцы все еще ломило от остаточных спазмов, под бинтами зудело, а кружащие и шумящие рядом врачи лишь раздражали. Хобс резко дернула головой, убирая глаза от яркого фонарика. С интересом повела левой рукой, пытаясь понять, есть ли под бинтами перелом. Раны вспыхивали еще фантомной болью, но слабо, и никак не от движения. — Говард, я думаю, я вполне могу идти.       Вся орава врачей глядит на нее так, словно с ними заговорил оживший мертвец. А может, их смущает ее уверенный тон или вполне себе здоровый, сильный голос. — Эби, не думаю, что в скором времени ты… — Снимите бинты с лица и принесите зеркало.       Хобс знает, что это вполне стандартная фраза для ее ситуации. А потому сверлит взглядом каждого врача по очереди, ожидая, когда ее просьбу, звучащую как приказ, наконец исполнят.       Эби напрочь игнорирует обескураженные взгляды докторов и скептически осматривает свое отражение в зеркале. С лица пропадает даже старый шрам, тоненький и почти не заметный, спрятанный на скуле почти у самого уха. Следов от недавних увечий нет и в помине, она даже словно молодеет на пару лет. — Но как же это?.. — Говард лопочет по-настоящему растерянно, не сводя с Хобс взгляда, и неловко мнет в руках бинты. — Вы тут все души дьяволу продавали. Какие вообще могут быть удивления?       Она поднимается в положение сидя порывисто и с облегчением осознает, что боль отступила окончательно. Только бессмысленные теперь гипсовые стяжки мешают свободному движению. — Может поможете?       Она машет левой рукой перед лицом своего лечащего врача, и прежде чем Говард берется освобождать ее от бинтов, он машет коллегам выметаться прочь. Судя по недовольным лицам остальных, уходить после свершившегося чуда им хочется меньше всего. То, что ее исцеление попахивает мракобесием, никого из них в общем-то не напрягает, как могло бы обычных обывателей. Ученые остаются учеными в любой ситуации. — Я все-таки не понимаю, — мужчина с недоверием разглядывает гладкую, ровную кожу под бинтами и то и дело вскидывает на нее потерянный взгляд. — Я тоже, — Эби насмешливо кривится, позволяя лицу изображать иронию. — Вы знакомы с Майклом, знаете кто он, а сверхъестественным способностям до сих пор удивляетесь. — Но, — он мнется, ненадолго отводит до сих пор растерянный взгляд и, видимо по привычке, шевелит своими закрученными усами. — Но он никогда не показывал нам каких-либо фокусов. Откровенно говоря, я всегда считал, что все эти разговоры про дьявола это скорее мишура.       Она недоверчиво пилит старика взглядом и машинально почесывает левую руку, все еще помнящую тесные объятия гипсовой накладки. У нее в голове просто не укладывается, как имея гениальный ум — а уж доктор вроде него не мог быть идиотом — Брусток умудрялся быть таким ограниченным. Словно намеренно пытаясь отрешится от новых, выходящих за рамки объяснимого, реалий. — Как-нибудь я обязательно покажу Вам пару фокусов, док, но сейчас извините — у меня есть дела. — Погоди, позволь я сделаю рентген и удостоверюсь, что все нормально.       Брусток глядит на нее с неподдельным волнением и Эби даже выдавливает для него успокаивающую улыбку. Хоть и улыбаться ей сложнее всего. — Давайте позже, поверьте, я в полном порядке, и мне сейчас не до этого.       Она показательно машет руками стоя на своих двоих рядом с больничной койкой. Для точности убеждения делает три приседания и даже напоследок касается носа кончиками указательных пальцев, не сумев сдержать издевательской улыбочки. И выскакивает из палаты за мгновение до того, как открывший было рот мужчина ей что-то скажет.       Хобс тараном прет в свою комнату, напрочь игнорируя обескураженные взгляды встреченных людей. Должно быть, все Святилище в курсе того, что с ней произошло, и каждая собака знает, что реабилитация ее должна занять не один месяц. Оттого и смотрят едва не раззявив рты. Хобс откровенно плевать.       Она даже не вспоминает о том, что собиралась хранить в тайне свою ведьмовскую силу и что на том, вроде как, настаивал Лэнгдон.       О последнем девушка и вовсе не вспоминает. Перед хмурым решительным взглядом по кругу сменяются картины потерянного будущего — пухлощекое лицо Ника; а следом за ним приходит ликующий взгляд Элизабет за мгновение до того, как Эби валиться с лестницы спиной вперед. Эти кадры порождают в душе такую взрывоопасную смесь, что на третьем этаже свет в кабине лифта начинает моргать, тросы где-то в шахте лифта подозрительно скрипеть, а попутчики в лифте — две женушки местных физиков, с испугом принимаются крутить головами.       Эби давит злость на корню, применяет давно известную, но никогда не используемую ею прежде дыхательную гимнастику. А перед выходом на своем этаже кокетливо машет пальчиками перепуганным клушам, позволяя люминесцентному синему дымку струиться меж этих пальцев. В глазах женщин ужас мешается с непониманием и Эби с каким-то смутным удовлетворением покидает кабину.       Ей бы, по-хорошему, стоило расслабиться и прийти в себя. Помедитировать и настроиться на серьезную работу с одним из самых сложных заклинаний в истории магии, но Хобс просто не может заставить себя усидеть на месте дольше, чем на минуту.       Не меняя больничной сорочки, не распыляясь на лишние метания, она набирает полную ванну теплой воды и едва не сгорая от нетерпения опускается в воду, зачитывая строки, выжженные, казалось, на каждой клеточке души и сознания.       Пульс с каждым словом частит, сила гремит в ушах вместе с кровотоком, порождая что-то отдаленно напоминающее африканские барабаны. Эби даже не понимает, в какой момент начинает давиться собственной кровью. Натянутая, подобно струне, сила обрывается, бьет по телу и сознанию с такой силой, что Хобс бесчувственно валится на бортик ванной и совсем не видит, как заливает воду ее кровью.