Из пепла - Мир.

      Хобс вышагивает за Джеймсом по совершенно не освещенным коридорам, и через раз вытягивает руку вперед, касаясь кончиками пальцев холодного шелка его рубашки.       По словам призрака, коридоры эти ни разу не были им использованы, а примерно шесть лет назад здесь что-то случилось с проводкой и свет с тех пор не работает. Эби старательно пыталась отделаться от раздражающего ощущения дискомфорта и шагала вперед. Марч мурлыкал себе под нос какую-то смутно знакомую мелодию, дымил сигарой и огонек ее в этой темноте был единственным источником света. — Мы пришли, — Марч замер, шагнул в сторону, ловя Хобс под локоть и ненадолго замолчал. — На самом деле, я ни разу так и не использовал этот потайной ход. — Зачем он вообще? Куда ведет? — Ты хотела взглянуть — кто же такой загадочный Бартоломью.       Эби не видела ровным счетом ни черта, но была уверена, что слышит улыбку в словах мужчины. Не совсем добрую улыбку, но все же. — Я не хочу убивать его, — она напрягается, когда придерживающий ее Джеймс начинает шевелиться.       С опаской слушает, как щелкает что-то в стене, и обращается в один оголенный нерв, когда в стыке стены, в уголке, вдруг появляется медленно расширяющийся просвет.       Комната за потайным ходом была обычной. Серовато-зеленые обои, раритетная мебель вроде тумб и комодов. И детская кроватка под кружевным балдахином, возвышающаяся прямо посреди комнаты. Темноту в комнате рассеивал желтоватый свет напольного бра.       Эби сама не заметила, как сильнее вцепилась в крепкое плечо призрака. Не обратила внимания, когда мужчина бросил на нее насмешливый взгляд темно-карих глаз, явно забавляясь ее напряжению.       Обстановка в комнате была странной. Казалось бы, чем может пугать обычный или пускай даже не совсем обычный ребенок? Но то, как стояла кроватка, и что-то еще, неуловимо витающее в воздухе, заставляло девушку недоуменно ежится, во все глаза наблюдая за люлькой. — Он не кусается. В большинстве случаев, — Марч похлопал Эби по пальцам, мертвой хваткой сжавшихся на ткани его рукава. — Бартоломью, малыш, ты еще помнишь папочку?       Хобс вздрогнула, когда что-то непередаваемо быстрое шмыгнуло из-под комода и спряталось за детской кроваткой с другой стороны. Что-то небольшое, блеснувшее белым в желтом свете ночника. — Что это за хрень? — она правда, честно старается не выглядеть слишком перепуганной, как какая-нибудь сопливая девчонка в комнате страха. Но выходило, откровенно говоря, очень скверно. — А это и есть Бартоломью.       Марч выпутывается из ее хватки, едва ли не с раздраженным шипением освобождая закатанные рукава из застывших пальцев. Хмыкает, когда она пытается стереть с лица напряжение и озабоченность. И шагает в сторону скрывшегося нечта.       Эби понимает, что ребенок кровососа не может быть обычным ребенком. Учитывая, как давно Марч жил и был способен зачать потомство. Если Бартоломью они до сих пор считали ребенком, значит с ним наверняка было что-то не так. А уж мрачная обстановка комнаты и передвигающееся по ней белое пятно, которое Марч назвал по имени, обозначив этим самым «ребенком», уж точно не добавляло спокойствия общему антуражу.       Пока мужчина, присев с другой стороны кроватки, мило воркует с кем-то безмолвным, но явно издающим звуки, Хобс еще раз внимательно осматривается, пытаясь вникнуть, что именно кажется ей здесь подозрительным. Но все подозрительное списывалось скорее на ощущения, чем на реальные, осязаемые вещи. — Итак, познакомься с Бартоломью. Только прошу, выражай эмоции по спокойнее, он тоже несколько впечатлителен и может напугаться.       Чтобы не выругаться и не скривится, Хобс приходится долго и глубоко дышать. В груди толкается что-то, отдаленно похожее на тошноту, а она продолжает разглядывать уродца на руках призрака и вдруг четко осознает, как сильно на самом деле природа отыгралась на красавице Элизабет. У шикарной, бессмертной женщины ее родной ребенок страшнее смерти. Настолько безобразен, что у любого, с непривычки, способен вызвать разве что брезгливое любопытство. И это будет самой светлой эмоцией, что способен вызвать этот монстр.       Маленькое безносое существо с широкой кривой пастью глядит на нее круглыми блестящими глазами и как-то странно перебирает мелкими пальчиками. Четырьмя на одной руке и шестью на другой. Хобс давит в себе дрожь отвращения и шагает ближе, буквально заставляя себя смотреть. Потому что больше всего хотелось отвернуться.       С самого рождения она приучала себя не разглядывать увечья людей, их дефекты, если такие имели место быть и бросались в глаза. Она равнодушно и спокойно отводила взгляд, вынуждала себя не смотреть снова, даже если рассмотреть очень хотелось. — Вот, это и есть главная любовь Элизабет. За него она способна на многое, если не на все. Да, маленький проказник? — Марч щекочет белый раздутый бок существа, и Хобс позволяет себе поморщиться, пока призрак и чудовище глядят друг на друга.       Бартоломью будто бы смешливо фыркает, извиваясь в руках мужчины. Глаза чуть щурятся и Эби на мгновение кажется, что ребенок намного сообразительней, чем может показаться на первый взгляд. И если в начале Хобс сомневалась, что это создание вообще может быть разумным, то сейчас нелегкие подозрения все же прокрались под кожу.       Круглые, ассиметричные глазки уродца тускло блестят в свете ночника, когда он разглядывает девушку, и Эби через силу заставляет себя подойти ближе. — Он, — Эби замолкает, поднимая на Марча слегка настороженный взгляд. Не торопится прикасаться к пугающему ее существу и пытается представить, каково это — иметь такого ребенка. — Он не опасен? — Нет. Бартоломью сильнее и быстрее, чем может показаться на первый взгляд. Но он намного, намного дружелюбнее, чем выглядит.       Хобс следит за тем, как Джеймс воркует с ребенком и силится понять, какие чувства мужчина испытывает к своему сыну. Отдает ли себе отчет, что это его плоть и кровь или не до конца воспринимает эту действительность. — Так ты предлагаешь мне убить его?       Хобс даже не удивляется, когда существо — у нее даже мысленно не получается называть его ребенком или любым другим подобным эпитетом — резко поворачивает в ее сторону голову. Словно понимая, о чем говорит Эби. — Взгляни на него, Эби. Как думаешь, подобную жизнь можно назвать счастливой или простой?       Марч неторопливо опускает ребенка в люльку, оправляя кружевной балдахин. Переводит на девушку спокойный, уверенный взгляд карих глаз и тепло улыбается, словно они обсуждают погоду или сорта хорошего английского чая.       Она пытается воссоздать в голове образ Бартоломью — провал вместо носа, что свидетельствует о явно не правильно сформированной верхней челюсти и переносицы, деформированное тело, вздутое на боках, несимметричные ребра. С таким строением было странно, что ребенок вообще не умер в первые пару дней после рождения.       Хобс была весьма далека от медицины или биологии, плохо понимала в анатомии, но даже ей хватало знаний, чтобы понимать — с такими врожденными пороками существо, что Марч называл ребенком, должно было испытывать регулярные боли. Или, как минимум, дискомфорт. А если оно еще было разумно, то наверняка понимало, что его держат взаперти. Что он отличается от посещающих его матери и других людей. — Думаешь, ему больно? — Эби не знает, почему ее голос вздрагивает.       Марч подходит ближе, так же как она, упираясь взглядом в задвинутую балдахином люльку. — Я догадываюсь об этом. На него стоит только взглянуть. А сколько грусти бывает в его глазах порой.       Эби отчаянно машет головой, чувствуя, как внутри нее все переворачивается и воет. И хотя чувство отвращения, вызванное первым взглядом на это создание, еще ютится у нее в груди, Хобс вдруг понимает, что действительно не желает смерти малышу. — Может есть другой способ помочь ему? Медицина. Магия, в конце концов, — от ее почти умоляющего взгляда черты лица мужчины как-то заостряются, но она не позволяет себя перебить, — его вовсе не обязательно убивать. — И что же ты предлагаешь? Правда думаешь, что своими фокусами «Дюсолей» можешь сделать его нормальным? Но даже если так… Пойми, это единственное слабое место Элизабет. Начни ты попытки давить на другое, искать обходные пути, и женушка спрячет ребенка надежней. В конце концов, не погнушается попросить личной защиты Лэнгдона.       Эби и сама не поняла, почему вздрогнула, услышав эту фамилию в этот раз. — А я сильно сомневаюсь, что ты сможешь обойти защиту Майкла.       Марч стоял позади, ровно за спиной. Эби чувствовала исходящий от него холод. Но даже это давление, явное, почти осязаемое, не могло заставить ее решится на этот ход. — Нет. Я могу заставить ее видеть его смерть, не убивая его на самом деле. — Это глупо, пташка. Ты так ничего и не поняла.       Когда спустя пару минут тишины Эбигейл развернулась, чтобы озвучить наметившийся за это время план, Джеймса уже не было в комнате. И только за задвинутыми кружевами едва слышно шуршало одеяло и отчетливо раздавались короткие, смутные хрипы.       Эби представила, как поднимает руку, концентрируя силу. Как запирает существо в люльке, создав невидимый барьер. И как лишает воздуха внутри барьера, убивая того, кто возиться сейчас в маленькой детской кроватке. Все выглядело бы так, словно уродец задохнулся, не справившись с законами природы, взявшими свое от тщедушного, изувеченного тела.       Она могла бы это сделать — отчетливо и неутешительно понимает вдруг Хобс. Могла бы, и даже смогла бы убедить себя в том, что это был единственный выход. Единственный легкий выход.       Но она не хотела. Видит подкопченное гарью небо — она не хотела становиться монстром, которого в ней так настойчиво взращивали все, с кем она имела неосторожность сблизится. И если она и станет жестокой со своими врагами — невинных она больше трогать все-таки не станет. Хватило с нее двух ведьм.       В своей комнате Эби тщательно закрывает двери и буквально через силу выставляет барьеры. Заклинание не особо сложное, в сравнении с тем же исцелением, но сила все еще показывает средний палец, и ей приходится сильно постараться, чтобы максимально обезопасить себя.       Она усаживается прямо на пол. Старательно выпихивает все лишние мысли из головы, оставляя только одну цель — ей надо узнать, как вводить живых существ в искусственный сон и как накладывать иллюзии. И на удивление, очень быстро проваливается в свои видения, без какого-либо труда находя искомое. Словно врожденный талант и вовсе не требовал от нее более каких-то усилий. А еще она подсматривает прошлую жизнь Элизабет, застает и Марча, и обнаруживает очень-очень любопытную деталь. Подтверждение того, что обвинения Джеймса в отношении его жены ошибочны. И Эби очень радуется в этот момент, что правды призрак так и не узнал. Она надеется, что он не знает…       Почти весь последующий день Эби тратит на то, чтобы старательно выглядеть больной и подавленной на своем рабочем месте. Она даже рисует тенями не на верхнем веке, а на нижнем, впервые в жизни пытаясь изобразить на лице натуральные синяки от недосыпа. Клянет себя, что так поспешно убрала с лица побои, оставленные Леви, но результатом все же остается довольна — товарки в швейном цехе глядят с сочувствием и недоумением. Хобс не пытается разобраться в том, какими именно событиями вызваны эти их чувства.       А после обеда она старательно изображает у себя приступ паники — трясет руками, вспоминая, как это было, когда ее накрывали ломки, и роняет поднос, полный пустой одноразовой посуды. Вся столовая, почти пятьдесят человек замолкают и в зале повисает такая тишина, словно все одновременно умерли.       Эбигейл ловит на себе заинтересованные взгляды, опускается на корточки и стараясь не улыбаться, прикрывает голову руками. В этот момент она как-то совсем не к месту думает о том, что ей нужно было подаваться в актрисы и искать славы в Голливуде, вместо того чтобы пытаться организовывать толпы людей для одноразовых торжеств.       У Боудена она мнет пальцы, кусает губы и вываливает на Сэма тонны слов о том, что она никчемная, раз не может справится со «всем этим» и что жизнь ее не стоит ни гроша. Сэм, то ли не желая вдаваться в подробности, то ли правда веря ей, выписывает сильнодействующие успокоительные и советует ей пообщаться с кем-нибудь из коллег на отвлеченные темы. Или найти себе какое-нибудь хобби. Или начать посещать местную библиотеку, ведь как он знает из ее личного досье — на аванпосте она часто посещала обитель знаний.       Хобс едва не выдает себя острой заинтересованностью, зацепившись вниманием за тему о ее личном досье. Ей безумно интересно, кто его составлял — Венейбл, знавшая обо всем, что происходило в «ее владениях»; или Майкл, снизошедший до того, чтобы черкнуть о ней пару строк.       А вечером садиться за создание якоря с иллюзией. И тратит на это трое суток, прерываясь на короткие промежутки сна, работу с идеальным отыгрыванием потерянной и разбитой души, и разговоры с Сэмом о безысходности своего положения. Она даже позволяет себе рассказать о старых, давно забытых проблемах, вроде развода родителей и смерти отца. Эти темы на столько раз обговорены с матерью и другими психологами, что ей удалось бы даже говорить об этом с легкой улыбкой или острой иронией, в зависимости от настроения. Темы о Томе даются сложнее, но Хобс стоически выдерживает и это, лишь пару раз сжав кулаки в бессильной злобе на то, что Боуден, словно почувствовав настоящий накал страстей, принимался копаться настойчивее. Он даже пытается стрясти с нее имя ее нерожденного ребенка или поговорить о самом выкидыше, но этого Хобс уже не выдерживает. И если полные раздражения и боли просьбы не поднимать эти темы не убеждают Сэма оставить ее в покое, то легко пришедшая и идеально отыгранная истерика со слезами и причитаниями оставить ее в покое умиряют его пыл.       На четвертый вечер на ладони у Хобс покоится небольшая заколка, должная стать ключом к победе. К победе на ее правилах.       В комнате, как и в первый раз ее прихода, горит одинокий торшер. Высокий, с винтажным абажуром и теплым желтым светом лампы. Эби улавливает легкий аромат духов, нечто цветочно-мускатное и не может удержаться — кривит губы в злой усмешке, представляя, что испытает завтра Ее Светлость.       Бартоломью безмятежно спит в кроватке, хрипя и посвистывая, и Хобс подмечает, что на веках не хватает кожи, чтобы глаза закрывались до конца.       Она еще раз разглядывает уродливое создание, ловит себя на мысли, что это создание действительно проще убить и раздраженно ведет плечом. Не попытаться помочь, хотя бы просто попытаться, значило окончательно расписаться в своей бездушности. И хотя Хобс теперь охотно признавала, что тьмы в ней больше, чем во многих жителях третьего аванпоста, которых она за это так презирала, окончательно отказываться от моральных ориентиров она не хотела. — Спи спокойно, малыш, — Хобс ведет кончиками пальцев по лысой черепушке, чувствуя под рукой неровности головки, и принимается зачитывать заклятие.       Для проверки пару раз толкает Бартоломью в плечо, осторожно встряхивает, силясь убедиться, что от прикосновений и тормошений он не проснется, и осторожно щупает пульс. Сердце в груди бьется едва ощутимо и Хобс тратит еще около пяти минут, чтобы наложить что-то вроде заглушающего заклинания.       Она не уверена, что не убила его — на вид бедолага не дышал и пульс не прощупывался там, где она нашла его раньше. И даже прислонившись ухом к груди, Хобс не услышала совершенно ничего. Только шум крови в собственных ушах.       Иллюзия сработала на ура. Эби едва не отшатывается, когда маленькое тельце в кроватке покрывается темной красной жидкостью. Хобс перетирает в пальцах холодную вязкую жидкость, пачкающую ей кожу и понимает, что теперь и сама не может с уверенностью сказать — а не убила ли она ребенка Элизабет. Все в кроватке выглядит так натурально, словно кто-то действительно остервенело втыкал в тело длинные ножницы.       Эби, сотрясаясь, отступает к потайному ходу, и отчаянно убеждает себя, что она не сошла с ума и не убила ребенка. Что все это действительно иллюзия, а не замена от подсознания, как бывает с сумасшедшими, когда они отказываются принять совершенное ими. Она знала о таких случаях, мать рассказывала ей, что ей порой удавалось выскрести из воспоминаний ее пациентов. И Хобс очень не хотелось, чтобы что-то подобное произошло с ней. Потому что она на самом деле на какое-то мгновение поверила в то, что увидела. А поверив, начала сомневаться в том, что знала изначально.