***
Кто-то плачет в туалетной кабинке. Место кажется незнакомым. Пугающим. Крохотная комната с пожелтевшими от сырости стенами, замусоренным полом и грязным умывальником, в который кого-то, кажется, стошнило. Ты стучишь маленьким кулаком по двери, и та отдается глухим скрежетом. Плач усиливается. Ты хочешь что-то сказать, — что-то ободряющее, милое, полное надежды, — но изо рта не выходит ни звука, только воздух. — Пожалуйста, уходи! — рыдания на мгновения сменились тонким девичьим голосом. — Ты ничем не можешь помочь. Ты делаешь хуже самой себе! Просто уйди. Слова утонули в слабых, прерывистых всхлипываниях. По стенам течет кровь. Ручейками она собирается на полу, течет по трещинам и швам между плиток. Штукатурка осыпается, обнажая ржавый железный каркас, за которым нет ничего, кроме темноты. Кровь разъедает плитку как кислота, превращая пол в заржавелую решетку. Ты стучишь в дверь кабинки еще раз и хочешь закричать, — но выпускаешь из горла лишь испуганный вздох. — Ты же знаешь, моя мама запретила тебе даже приближаться ко мне! Если она узнает, что мы опять разговаривали, то накажет тебя опять. Я не хочу, чтобы… На этот раз голос заглушил долгий, пронзительный звук школьного звонка. Словно камнем по голове, он ударил тебя, оглушил, заполнил уши. Такой обычный и привычный, сейчас он впивается тебе в мозг горячими иглами так, что зубы сводит. От боли ты опускаешься на пол, зажимаешь руками уши, но это не спасает. Мир начинается расползаться перед глазами, и дверь туалетной кабинки со скрипом приоткрывается. Внутри никого нет. Тяжелая, словно налитая свинцом, голова звенит, и ты не можешь подняться на ноги. Вдалеке все еще звучит школьный звонок, он зовет тебя, пока мир окончательно не погружается в темноту.***
Это не звонок. Где-то вдалеке оглушительно воет сирена. Сначала ей кажется, что все это по-прежнему сон. Вокруг темно, и реальность медленно ускользает от нее, расплывается в тумане, словно кто-то сильно давит на веки. Голова гремит как колокол, по которому кто-то настойчиво грохает молотком. Мысли разбегаются испуганными кроликами по уголкам разума. Чтобы собрать их снова, она начинает думать. Что-то простое. Например, как ее зовут? Вот это легко, ее зовут Фрэн... Фран... Франческа. Фрэнсис. Фриск, она себя называет. Где она находится? С этим чуть сложнее… Она хочет встать, но тело кажется пластиковым манекеном, окостеневшим и неподвижным. Чьи-то руки бережно обхватывают ее талию и держат на весу. Сквозь вой сирены она слышит и другие звуки, совсем рядом с собой. Тяжелое дыхание и шаги, слабый хруст статики, будто кто-то неправильно настроил радио. Перед глазами медленно проплывает размытый асфальт. Кто-то не без труда поправляет ее неподвижное тело на плечах. Здесь холодно. Тонкая полосатая майка не спасает, она промозгла до костей. Конечно, город ведь у озера находится… Ну конечно, она же приехала… куда-то. Какой-то город, название которого слишком быстро убежало от настойчивых попыток его вспомнить. Она наверняка все еще там, но… вроде как был полдень. Когда это вдруг стемнело? Кто-то ругается в темноте, и Фриск узнает женский голос. Женщина – Чара, ее имя тоже вспоминается быстро, - останавливается, чтобы перекинуть маленькое тело на другое плечо. Девочка хочет позвать ее криком, издать звук, хоть как-то дать женщине понять, что она очнулась. Даже такое простое действие кажется невозможным напряжением. Она лишь бессильно выпускает из легких воздух. В конце концов, она даже не может сказать, где заканчивается реальность и начинается очередной кошмар.***
Сегодня ты не хочешь возвращаться в свою комнату. С наступлением темноты лес становится жутким местом. Он окружает площадку сплошной стеной, словно охраняя этот маленький, отдаленный от цивилизации уголок печали. Твоя группа уходит на ужин. Задерживается только Уолтер, который очень старательно вырезает на заборе неприятные слова. Закончив, он бросает тебе понимающий взгляд, кивает, затем уходит. Странный он. Ты никогда не разговаривала с ним, но он всегда знает, что происходит в твоей жизни. Фонари едва освещают опустевшую детскую площадку. Перед тем как уйти, ты разглядываешь надпись на заборе. Среди ярких рисунков мелом начертана, криво и неотчетливо, надпись: «Вада аставляет дырки в голаве Грешницы». Тебя передернуло так, будто все тело на мгновение свело судорогой. Он ведь не мог знать об этом? Или, может он специально это написал, чтобы ТЫ вспомнила. Придурок. Решив не терять больше времени, ты ускользаешь через ворота, пока еще не запертые. Ты боишься идти через лес. Но возвращаться в свою комнату ты боишься еще сильнее. Здесь всегда быстро темнеет. Первые сумерки опускаются на кроны деревьев, и ветви отрезают путь последним лучам солнца. Тогда зажигают фонари. Они не сильно помогают. Их стекла покрыты ржавой грязью, пропускающей мутный свет. Лес полон звуков. Дикая собака рычит на тебя из-за деревьев, но быстро убегает прочь. Это не собака, говоришь ты себе. Ты любишь собак. То, что преследует тебя — освежеванное, костлявое тело, которое роняет живых червей из полуразложившейся головы. Где-то вдалеке раздается вой. Он разделяется на два, переходит в глухой рык, сменяется лаем и звуком катающихся по земле тел. Ветка ломается у тебя за спиной, хотя ты точно прошла мимо нее. Ты оборачиваешься, и, конечно же, там никого нет. Легче не становится. Позади тебя — цепочка кровавых следов, оборвавшихся рядом с твоей правой ногой. Ты ускоряешься, чтобы поскорее спрятаться от страхов, преследующих тебя по пятам. Но они всегда оказываются быстрее. В конце концов, тропа заводит в тупик. Железные ворота плотно закрыты, а ржавая решетка надежно ограждает тебя от остального мира. Свое убежище ты находишь под местной достопримечательностью, огромным валуном — Накиихона, так он называется. Тебе здесь спокойнее. Здесь никого нет, только твое свернувшеся в клубк тело и сверчки. Вскоре ты начинаешь засыпать от усталости. Из дремы тебя вырывают — буквально. Кто-то хватает тебя за волосы и рывком поднимает на ноги. Ты вскрикиваешь от боли и не сдерживаешь слез. Она нашла тебя. Она кричит на тебя. Ее мерзкий, старческий голос режет уши, тебе хочется заткнуть их пальцами, но ты боишься. Ты боишься даже поднять взгляд и посмотреть ей в лицо. Словно маленькая, беспомощная трусиха, ты продолжаешь плакать, вперившись глазами в землю. Твое лицо покраснело, ты хочешь сбежать от этой женщины и ее приспешников, хочешь хотя бы сказать ей что-то. Извиниться в надежде на то, что она смягчит наказание. Закричать, что она злая уродливая ведьма, и ты ее ненавидишь. Но из горла не выходит ничего, кроме сдавленных рыданий. Схватив за запястье, она грубо притягивает тебя к себе и шипит, словно ядовитая гадюка: — Видимо, то время в водной тюрьме тебя так ничему и не научило. Я предупреждаю тебя в последний раз — держись подальше от моей дочери. Не трогай ее, не подходи к ней, не смей говорить с ней, иначе… Ее морщинистые руки сжимают твое запястье до боли. В ужасе ты замолкаешь. — …иначе это будет последний раз, когда ты с кем-то говорила! Она отталкивает тебя так, что ты ударяешься спиной о камень. Затем она уходит. Кто-то хватает тебя, едва не выворачивая руку, и волочет обратно, в место, из которого ты так хотела убежать.***
Кто-то волочет ее по плитке, а кто-то вдалеке поет глубоким, надрывистым голосом. Шум и холод пробуждают ее, заставляют двигаться. Хочется прикрыться, тут же можно замерзнуть без одежды. Мысль запоздало приходит в сонную голову — а где же вся одежда? Кто-то поднимает ее, аккуратно кладет обездвиженное тело на камень. Он жесткий, такой же холодный, как плитка, и Фриск пытается встать с него. Мышцы, кажется, сделаны из ваты, потому что ни одна из них не двигается, как бы девочка не пыталась. С трудом ей все же удается повернуть голову и приоткрыть глаза. Цвет и свет смешиваются в беспорядок ярких пятен, лишь позже обретающих размытые формы. Полутемный зал с высоким потолком, мраморные колонны, маленькие огоньки свечей, плавающие в золотых подсвечниках. Над ней склонилась статуя — красивая женщина с распростертыми руками, которая словно просила подойти к ним, к мраморной богине и девочке, лежащей у ее ног. Чей-то темный силуэт ходит вокруг, а другой, где-то сбоку, продолжает петь. Слова звучат незнакомо. — Ты… ты не должна была… проснуться так скоро, — дрожащий голос донесся до нее сзади. Казалось, что она умерла, и лежала на столе, окруженная свечами. Неуверенно, она подняла онемевшую руку и коснулась силуэта. Он вздохнул, открыл глаза и отошел от стола. Фрэнсис попыталась подняться, или хотя бы повернуть голову, чтобы посмотреть, — но силуэт уже исчез где-то в расплывающейся темноте. Медленно, очень неохотно, зрение прояснялось, а к телу возвращалась чувствительность. Девочка могла рассмотреть силуэты еще двух статуй рядом с богиней, они словно бы наблюдали за ней из темноты. Стол оказался резным каменным алтарем, вокруг которого аккуратно расставили свечи. По одну сторону от него стояли статуи, по другую — ряды старых деревянных скамей, сейчас пустых. Наконец-то, Фриск поняла, где она находится. Это церковь. Она попыталась встать, но ноги свело судорогой и болью. Она хотела закричать, но не смогла. Затем, прежде чем ей удалось что-то придумать, пение возобновилось снова. Горловой, мужской бас эхом прогремел в пустом зале, ударил по ушам. Ему вторил более слабый женский голос, казавшийся нерешительным и испуганным. От шума начала кружиться голова, и Фриск знала, что уже слышала эту чудовищную молитву на неизвестном языке. Резкий звук удара заставил девочку вздрогнуть всем телом. Женский голос прервался, но снова продолжил петь. Послышался еще удар, затем еще и еще. Голос женщины превратился в судорожный плач, но она все скандировала куплет за куплетом, даже когда ее продолжали избивать. Крики и слова смешались в долгую какофонию звуков, и Фриск чувствовала, как громкая дисгармония раскалывает ее голову изнутри. В глазах помутилось, и сознание снова ускользало от нее. Кто-то продолжал долго, болезненно выть, едва произнося слова молитвы…***
Это ты. Ты не можешь читать, ты не можешь произнести ни слова, но ты не можешь молчать. Твое горло горит, ужасно хочется пить, но ты снова набираешь воздуха в легкие и воешь так глубоко и громко, как только можешь. Твой голос смешивается с десятком других, и молитва громогласным эхом наполняет церковь. Сегодня воскресенье, и сегодня вас собрали здесь, чтобы восславлять Бога. Вас учили этому всю неделю, и сейчас вы должны сделать все хорошо. Потому что иначе вы все останетесь без ужина. А если кто-то будет особенно плох — его заберут в круглую камеру. Никто не хочет туда, и ты не исключение. От долгого стояния на одном месте у тебя затекли ноги, но ты не смеешь двинуться с места. Викарий следит за вами, стоя у алтаря, и ты стоишь слишком близко к нему. Тебя покрывает холодный пот каждый раз, когда он поворачивает голову и смотрит на тебя. Потому что она сказала ему следить за тобой. И потому ты боишься его так же сильно, как и ее, и всех остальных. Голоса запинаются, сбиваются, хрипят, но продолжают свой неровный напев. Из всех уставших и запуганных детей только Уолтер, кажется, по-настоящему наслаждается воскресной службой. Он стоит напротив тебя, выпрямившись по струнке, и самозабвенно тянет свой гимн с таким счастливым триумфом, будто сам Господь появился перед ним. Тебе хочется отвесить ему пинок под зад и посмотреть, как он полетит кубарем с клироса. Это было бы очень весело. Фальшивое пение бы сменилось на смех. А еще тебе очень хочется отомстить ему за мерзкую надпись на заборе. Звук капающей воды до сих пор вызывает у тебя панический страх. Резкая, острая боль пронзает спину, и ты едва не сбиваешься. Слезы наворачиваются на глаза, но ты продолжаешь петь заученный мотив. Один из служителей проходит мимо, держа на весу ремень, и меряет тебя взглядом. Ты не смеешь повернуться и посмотреть на него в ответ. Почему он ударил тебя? Какая разница. Может, ты плохо пела. Может, стояла, скривив спину. А может, просто так. Для профилактики, как говорят. Ты хочешь плакать, а не петь. Вместо этого ты делаешь глубокий вдох и воешь от собственной боли, надеясь, что Бог тебя действительно услышит.***
Когда Фриск открывает глаза, она не может сказать, что из увиденного ею было кошмаром. — Иди. Ты должна это сделать, — гремит мужской бас. — Это твоя заслуга, и Она благоволит тебе. Богиня плачет кровавыми слезами. Алыми дорожками они сбегают по ее мраморно-белому лицу и падают на живот девочки. Кровь течет по стенам, по колоннам, по алтарю, пульсирует, ручейками стекает в решетку, которой стал пол. Деревянные скамьи постарели, и, кажется, вот-вот развалятся на глазах. Темнота сгустилась, а свечи потускнели. Они были новыми, а сейчас почти совсем растаяли. — Докажи Ей свою верность. Покажи, как ты любишь Ее, Чара. Ритуал не состоялся бы без тебя. Пусть это будет твой последний подарок для Нее. Тот кошмар, что она видела, выглядел гораздо более реальным, чем реальный мир… а может, он и был реальным миром, а все, что здесь происходит — всего лишь новый кошмар. Поэтому, когда к алтарю подходит Чара с кинжалом в руке, все на что она может надеяться — на резкое пробуждение, которое освободит ее от этого ужасного сна. — Начнем же. Не стоит заставлять Ее ждать. Чара кивает, лицо у нее совсем белое. Мраморное, как у статуи, и такое же пустое. Глаза широко раскрыты, не моргая смотрят куда-то — вроде бы на девочку, а вроде бы куда-то совсем далеко. А затем она смеется. Кто-то снова начинает затягивать громкую горловую песню. Чара смеется и смеется, слезы текут по ее омертвевшему лицу. Из темноты стягиваются фигуры, лица которых едва различимы под черной, обгоревшей плотью, и вонь наполняет легкие. Фриск попыталась встать, поднять свое неуклюжее, пластмассовое тело-манекен с алтаря, но не сдвинулась с места. Огонь, адреналин и ужас пульсировали в ее венах, и девочка в отчаянии попыталась позвать на помощь. Ни слова не донеслось из горла, только слабый всхлип, который утонул в громогласной молитве. Фигуры окружают алтарь и поют хором, а Чара медленно заносит церемониальный кинжал. Ее руки дрожат, но голос лишен эмоций. — Эту душу я отдаю тебе, Господи! Освободи ее от Грехов плоти и прими ее в свои объятья! Ниспошли нам благословение свое и сними проклятье, что довлеет над нами! Она замолчала на мгновение, и голоса умолкли вместе с ней. Фриск всхлипнула еще раз, снова дернулась в попытке встать, как выброшенная на берег рыба. Женщина не пошевелилась, ее взгляд смотрел в никуда. Она отчеканила: — Эту смерть я посвящаю тебе, Алесса! …Алесса? …и с силой опустила кинжал, точно вонзив его в солнечное сплетение жертвы. Никакая боль до этого момента не могла сравниться с этим. Словно кто-то собрал все ее нервы в клубок и пропустил через него заряд электрического тока. Боль ударила в голову ослепительной, оглушающей вспышкой, которая наполнила все тело и разорвала его. Не в состоянии перекачивать кровь и кислород, сердце билось впустую — и наконец, остановилось. Затем она проснулась. Свет захлестнул ее, воздух наполнил легкие, и девочка чуть не упала, вовремя схватившись руками за раковину. Она глубоко дышала, словно задыхаясь, комната перед глазами кружилась. Пряди темных волос прилипли ко лбу из-за пота и закрывали обзор. Шум в ушах начинал стихать, только голова пухла от боли, не в состоянии охватить и осознать все, что произошло. Немного успокоившись, Фриск осмотрелась. Взгляд остановился на ярко-алой печати, нарисованной на зеркале перманентным маркером. Совершенно сбитая с толку, она снова коснулась ладонью лица, смахнула холодный пот, почесала пластырь на носу — нет, это все еще она. Настоящая. Живая. Она даже ощупала свое солнечное сплетение, чтобы убедиться в этом. Конечно же, никаких ран не было и в помине — как и алтаря, жуткой подземной церкви и всего, что там происходило. Может, ей просто привиделось… И все это время она просто была здесь? Что-то не складывается. Она не могла просто так уснуть, стоя у умывальника в чужой ванной. Но ведь все это никак не может быть правдой. Чара наверняка… Чара! Что-то случилось в тот момент, когда она потеряла сознание… но этот момент еще не произошел. Она должна вернуться в гостиную и ждать, пока Чара придет и только потом… Произойдет ли то, что она увидела? Может, это был сон, а может, видение будущего? Она не до конца понимала, что происходит, знала лишь одно — ей стоило уходить. Немедленно. Лучше уж быть невежливой, чем мертвой. Она не знала, что и думать о служительнице Ордена. Кто она такая? Фриск выскользнула из ванной на цыпочках, подобрала свой рюкзак, обулась и надела куртку. Если раньше она боялась, что Чара расстроится, то теперь — что она вернется и застанет ее в коридоре, на полпути к побегу. Она не знала, стоит ли доверять странным видениям, но проверять на себе Фриск не собиралась. Она медленно потянула ручку, но дверь оказалась заперта. Нервно, Фриск огляделась, ища глазами ключ — и чуть не выпрыгнула из ботинок, услышав позади голос: — Уже уходишь? Она резко обернулась. Чара стояла в гостиной, скрестив руки, и рассматривала ее со странным выражением лица — то ли внимательным, то ли раздраженным. Девочка ответила хозяйке квартиры нервной улыбкой и показала на дверь, намекая, что ей пора уходить. — Хмм… Ты уверена? Невежливо заходить в гости и сразу же убегать. Фриск обвела кулаком вокруг груди в жесте извинения, затем снова указала на дверь. Чара наклонила голову и закрыла глаза, словно погрузившись в раздумья и игнорируя гостью. Затем женщина вновь повернулась к Фриск — и широко, почти безумно улыбнулась. Вся краска исчезла с лица девочки, как только Чара тихо прошипела сквозь зубы: — Ты знаешь, что здесь происходит, не так ли?