Dust and fire

Туман. Так много тумана вокруг: под трясущимися ногами, на уровне немигающих глаз, обволакивая дрожащие ладони, мёртвой хваткой держащие букет цветов. Простых и невероятно ярких — как он. И совершенно не вписывающихся в обстановку. Сегодня Фуго пришёл к Наранче впервые. Впервые взял себя в руки, впервые решил доказать, что он не трус — если не себе, то хотя бы другу, хотя он точно не набрался бы смелости спросить у него напрямую о том, считают ли его ещё другом. Считали ли. Взгляд бегает из угла в угол, опасаясь даже мельком увидеть табличку с выгравированным на нём именем. Этому имени не идёт быть на надгробии. Фуго отказывается принять последний факт того, что теперь их нет, будто эти чёртовы таблички — рубеж принятого и действительного. Хочется кричать. Громко. Долго. Отчаянно. Но разве в этом есть хоть какой-то смысл? Смысла не осталось ни в чём. Только поэтому Фуго оставалось лишь молча принимать как данность то, что Леона, Бруно и Наранчи больше нет, и вся его жизнь рухнула как карточный домик. Почему так легко забрать чужую жизнь и совсем невозможно вернуть? Занемевшие пальцы образовали мёртвую хватку от гнетущего влажного холода, но даже сейчас Фуго чувствовал шероховатую обёртку букета. Всё ещё избегая взглядом табличку, он наклонился поставить их в специально стоящую вазу, идеально подходящую для надгробия, если такое вообще возможно. Джорно явно постарался. Он же не сделал ничего. Совершенно. Даже не сказал «прости». Прости. Именно это слово подобно паразиту разрасталось в его мыслях, пока не стало совсем невыносимо. Такое простое, такое ёмкое. Ничего не значащее извинение при столкновении с незнакомцем в узком переулке. Последнее извинение, стоя у надгробия. Эти тонкости не рассказывали, когда учили жить. Невыносимо пекут глаза. Слёзы — лишь физическое подтверждение скорби. Возможно ли придумать слово более ёмкое, чем скорбь, чтоб описать состояние полного отчаяния и тоски, разрывающей тебя на клочки, которые не имеют права на существование? Почему именно сейчас хочется плакать навзрыд, кричать протяжно и горько, обвиняя весь мир? Ведь виноват лишь ты. Ноги не слушаются, и Фуго медленно оседает на безупречные и холодные мраморные плиты, опуская голову на руки и лихорадочно вторя «прости». Губы сами шевелятся в беззвучной исповеди. И всё равно, видят ли слёзы редкие случайные прохожие. Есть ли что им сказать своим мраморным безмолвным плитам? — Прости меня, Наранча. Прости. Прости. Я считал себя умнее многих, но оказался самым большим дураком. Я принёс тебе цветы. Ты ведь любишь полевые, помню. Прости. Наранча, мой милый Наранча, я виноват. Я виноват в том, что не остановил тебя, думая только о себе. Ты боялся, а я ничего не сделал. Абсолютно. Прости. Тут должен лежать кто-то другой, а не ты. Не вы. Прости меня, Наранча. Каждое «прости» тяжёлым молотом падало на голову, словно ударяя по наковальне. Но Фуго было всё равно. Он, пожалуй, был бы просто рад, если бы ему ответили — но никто не ответит. Земля хранит свои голоса, преобразовывая их в вечность. — Знаешь, я ведь тебя никогда бы не тронул намеренно. Это так глупо. Я, чёрт возьми, оправдываюсь в собственной ненормальности. Даже кажется, что ты ответишь. Или просто посмеёшься — мне бы хватило, правда. Ты, может, утешил бы, сказал, что это не моя ошибка. Потому что главной ошибкой было любить тебя. Мрамор такой холодный. Неужели Наранча, его солнечный луч Наранча сейчас такой же холодный? Туман скрывает сгорбленную фигуру с опущенной на руки головой, бормочущую что-то и изредка истерично всхлипывая. Выглядит жалко? Плевать. Какое дело до мнения других, когда всё, что у тебя есть — солёные слёзы, не перестающие бесконтрольно литься и падать на покрытие? Когда твой слушатель нем, слеп и глух? Когда тот, за кого ты отдал бы жизнь, сейчас лежит так близко и невозможно далеко. Giuro te le voglio urlare Perché ti sento lontana Завтра ничего не изменится. Мир будет таким же, но нас в нём не будет. Che l'errore tuo è stato amarmi Come se domani il mondo fosse uguale A com'era ieri Ma adesso lasciami credere che questo sia reale Che sento l'ansia che sale Bevo le lacrime amare