Бессмертные

Яга осторожно счищала с ножа кровь вампира. Иван с интересом наблюдал, как она это делает, и, наконец, спросил: — Слушай, старая, а разве в книге говорилось только про кровь? Я вроде помню, что там было написано про целую тварь? — Вот берендюк! — возмутилась Яга. — Ты же прочитал только малую часть! А я всю книжку перерыла! Там сказано, что достаточно лишь крови. И еще там упоминали, что можно и засушенную. Отстань и не мешай! Мне еще зелье варить, а оно сложное. Яга с головой ушла в работу. Она порхала по покоям, которые ей выделили, словно бабочка, с удивительной скоростью крошила какие-то коренья, отмеряла на весах снадобья и помешивала варево в котле большой деревянной ложкой. Наконец, Яга погасила огонь под котлом, прикрыла его крышкой и с удовлетворением сказала: — Теперь зелье должно настояться ночь. Ты иди, Иван. Я сегодня не буду ложиться, мне еще в этот котел лунный свет добавить надо, пока оно будет настаиваться. — Ну, как знаешь… — протянул Иван и пошел в опочивальню. Заснул он, однако, нескоро. Все ворочался с бока на бок, думал — получится ли? На утро все собрались в главной палате. Яга выглядела так себе — бледная, с кругами под глазами. Сразу было видно — она не спала всю ночь. Илья внимательно посмотрел на ведьму. Ему показалось, что Яга сейчас остро нуждается в том, чтобы ее кто-нибудь приободрил. — Начинай, бабушка, — да, Яга выглядела, как молодая девка, но он никак не мог забыть о том, что ей уже шестьсот лет, — ты так старалась, что все у тебя получится. Не может не получиться. Яга молча кивнула и вынесла в середину зала большое золотое блюдо. Она сняла с шеи кожаный мешочек и распутала ремешок. Ее пальцы заметно дрожали, когда Яга это делала. Затем она очень бережно, можно сказать, нежно, высыпала в это блюдо прах Кощея, больше напоминавший черную сажу. Достала из берестяного лукошка глиняный сосуд, плотно запечатанный пробкой, и осторожно, каплю за каплей начала поливать из него то, что осталось от Кощея, бормоча себе под нос какие-то слова. Прах, словно губка, впитывал в себя зелье, но пока что это было все. Наконец, Яга закончила и попятилась назад, отходя подальше — кто его знает, что сейчас последует? Прошло несколько минут, но ничего так и не случилось. Кучка мокрого праха так и лежала неопрятным комком в блюде, и Яга заметно забеспокоилась. Иван даже разочаровался. — Ну, блин… — с досадой сказал он. — А мы так старались, тащились в такую даль, Чудо-Юдо умасливали, разбойников гоняли, по стремному дворцу этому лазали… И что? Старая, ты уверена, что ничего не напутала? — Да закрой ты рот, баламошка пустоголовая! — рявкнула Яга. Среди богатырей послышался негодующий гул — как смеет эта нечисть поносить сына самого могучего богатыря?! — Тихо, добры молодцы! — осадил их Илья. — Не со зла она… — Смотрите! — вдруг вскрикнула Василиса, указывая пальцем на блюдо. Кучка праха начала испускать черный плотный дым. Он становился все гуще, затем завертелся столбом, по нему пробегали золотые искры. Затем пошел удушливый запах, как от костра, когда попадаешь в самую дымовуху, и у тебя от этого слезы брызжут из глаз и дышать невмоготу. Все, кто был в палате, надсадно кашляли и терли мгновенно воспалившиеся глаза руками. Когда дым, наконец-то, рассеялся, в зале вдруг стало очень тихо. Посреди палаты одною ногой в блюде стоял Кощей во плоти. Стоял таким, каким его видел Иван в последний раз — величавая осанка, совершенно лысая голова, седые брови, шрамы на лице, широкие плечи и плоский живот. Словом, это был Кощей, как он есть, за одним большим исключением: на нем не было ни единого клочка одежды. Ни малейшего. Кощей сделал глубокий вдох, открыл свои темные глаза и пронзительно посмотрел на Илью Муромца. — Ну, здравствуй, Илья, — сказал он. — Давненько мы с тобой не виделись. — Давненько, — не стал спорить Муромец. — И тебе поздорову, Кощей. Дело у нас к тебе есть важное. Кощей тихо усмехнулся. — Илья, Илья… — с укоризной сказал он. — Я смотрю, ты, будучи камнем, совсем забыл, как дела делаются. Сначала гостя надо накормить, напоить, в баньку отправить. — Банька готова уже, — хрипло сказала Василиса, смотря на Кощея во все глаза. — А кто это там квакает? — Кощей перевел взгляд на Василису. — А, Василисушка… Ты даром времени не теряла, расцвела. Он негромко рассмеялся, а Василиса зарделась, смутилась так, что даже не обратила внимания на то, что Кощей напомнил ей о ее жабьем прошлом. У Яги, наконец-то, прорезался голос. — Да ты совсем стыд потерял, костлявый! — с возмущением завопила она. — Хоть бы мудя свои прикрыл, пень трухлявый! Тьфу, срамной! — И не увидеть, как ты, старая, краснеешь, словно девка на выданье?! — Кощей ухмыльнулся во весь рот. — Нет, ни за что не хотел бы упустить такое зрелище! Яга побагровела. — И это вместо благодарности? У тебе, охальник! — она замахнулась на него локтем, вызвав у Кощея новый приступ смеха. Иван попятился к столу и, нащупав богато вышитый рушник*, кинул его Кощею. Кощей кивнул в знак благодарности, обернул им бедра и сказал: — Ну, где у вас тут баня? А то я тридцать лет уже не мылся, — он даже в рушнике умудрился выглядеть величественно. Пока Кощей парился, Иван задал Яге вопрос, который его мучил с того момента, как он увидел Кощея без одежды: — Слыш, старая, а чего его все костлявым-то называют? Чет я у него костей не заметил — сплошные мышцы. — А это по привычке, — отмахнулась Яга. — Он первые шестьсот лет тощий был — обнять и плакать. А потом решил, что ему, вроде как, это не подобает, не внушает уважения. Вот и начал мясо себе на кости наращивать: упражнялся по многу часов с мечом, да верхом, быка целиком съедал. Лет сто у него ушло, пока в удаль молодецкую вошел. — Быка целиком? — подивился Иван. — Фига себе, даже завидно. Кощей сразу после бани уселся за стол и с аппетитом поедал все, на что падал его взгляд. Илья терпеливо ожидал, пока он насытится, но Кощей не стал долго томить богатыря и спросил: — Ну, и какое у тебя ко мне дело, богатырь? Не просто же так ты согласился, чтобы меня с того света вернули? Видать, беду страшную терпите? — Тварь у нас тут одна завелась, из людей кровь пьет. Некоторое время народ просто жаловался, благо до смерти людей она не доводила. А в последний раз, стало быть, во вкус вошла. Видок был у нас один — сказывал, что всех его людей насмерть высосала. — Вот оно что… А чего ж сами с ней не сладили? Со мной-то вон как справились, поймали, да заморозили, да в подвалы на тридцать лет посадили. На что я-то вам сдался? — Ты, Кощей, много за свою жизнь натворил, но пить кровь из людей… Этого за тобой никогда не водилось. Ты даже мясо людское не ел. А вот она… Кровь ей людская силы дает, как я слышал. Вот и представь, что получится, если она из богатырей ее пить будет. К тому же, бессмертная она. — Бессмертная? — Кощей отодвинул блюдо и побарабанил по столу пальцами, нахмурив чело. — Откуда прознали, что она смерти не боится? — Видок тот… ну, который рассказал нам про нее… Он ее ножом в сердце пырнул. А ей хоть бы хны. Кощей припомнил, что говорилось в одной книге, где он искал способ, как вернуться обратно, если Великий Кристалл будет разрушен. «Так вот откуда Яга кровь взяла для своего зелья», — подумал он. — Ладно, Илья, — Кощей вздохнул. — Я хоть и нечисть, но вежество понимаю. Помогу я тебе поймать эту тварь, приведу ее под самые твои очи. Негоже, чтобы она тут бесчинствовала, нам тут и нас самих хватает. Чужих не надо. Только вот… Облачение мне мое назад верните. И корону. Голым себя без них чувствую. И браслеты мне нужны медные, специально заговоренные, чтобы силу твари этой запечатать. — Насчет одежды своей не беспокойся, — ответил Илья, — а вот браслеты… — Кузнецам своим задание дай, а уж с заговором Яга поможет. На том и порешили. С портным, правда, у Кощея стычка вышла. Тот все норовил его в красное обрядить, да золотом наряд украсить. Кощей вперил в него свой пронзительный взор и с угрозой произнес: — Я тебе не богатырь, человече. Я — Кощей Бессмертный! Мне красное не к лицу. Черную одежду делай, а увижу хоть одну яркую заплатку, я с тебя шкуру спущу. Заживо. Его глаза вдруг вспыхнули красным, и в голове насмерть испуганного портного возник образ того, чего Кощей от него хотел. Он плюхнулся перед Кощеем на колени и пролепетал: — Не губи, батюшка, сделаю все, как ты мне показал! — Я тебе ничего не пока… — Кощей осекся. Он не особо понял, как это у него получилось, но только что он действительно показал этому человеку, что от него требовалось. С ним раньше такого не случалось даже тогда, когда у него была сила, которой его лишили богатыри. Вообще в последнее время с ним творилось что-то странное. Иногда он смотрел на человека и видел, как у него на шее пульсирует вена. Тогда рот Кощея наполнялся слюной, и он думал, что неплохо было бы попробовать его крови. Когда Кощей все это осознал, то припер к стенке Ягу. — Творится со мной что-то, старая, — сказал Кощей. — Мысли свои людям передаю, читаю их иногда. Раньше такого не было. Ты что-то напутала, когда зелье делала?! — Ничего я не путала! — Яга пребывала в возмущении. — Ты, видать, ту книжку-то до конца не дочитал, баламошка! — А ты, значит, дочитала? — А и дочитала! — Яга фыркнула, но затем остыла и вздохнула. — Последствия это от зелья, Кощеюшка. Связан ты теперь с нею, тварью той, неразрывно, кровь ведь от крови ее. Может, и сила от нее тебе какая-то передалась, и желания. — Вот оно что… — Кощей задумался. — Может, оно и к лучшему — найти проще будет. Еще беспокойства Кощею теперь доставляли его сны. Яркие, чувственные. Как закрывал глаза, так вставали перед ним всякие образы, точнее, один образ — женский. Жемчужно-белая плоть, пухлые алые губы, большие серые глаза с красными всполохами. Видения, порождающие острое, на грани исступления, желание. В последний раз у него такое было, когда он привел в свой дворец Любаву — свою жену. Долгие годы Кощей давил в себе все мысли, связанные с его покойной женой, но сейчас его так и пронзала тоска по ней. Он вспоминал до мельчайших подробностей, как все это происходило. Была в Белогорье маленькая деревенька. Жители отказывались платить дань, и Кощей пришел по их души. Не то, чтобы ему были важны жалкие гроши этих смертных, но он требовал к себе уважения. И намерен был его получить — так или иначе. Приехал он туда, захватив с собой нескольких своих воинов. И всей кожей своей чувствовал, что там, за высоким тыном, огораживающим деревню от внешнего мира, люди источают гнетущий страх. Кощей спустился с коня и пошел к наглухо запертым воротам. Не дойдя каких-то нескольких шагов, он остановился и принялся ждать. И дождался. Ворота приоткрылись, и из-за тына вышел матерый староста, а с ним — несколько парней. «Сыновья, видать», — подумал Кощей — похожи они были на старосту, высокие все и крепкие, как на подбор. За исключением одного парнишки. Он был на две головы меньше остальных, миловидный, словно девка, но гонору в его глазах было больше, чем во всех них, вместе взятых. — Ты кто такой и чего тебе надо?! — грозно вопросил староста. Кощей ухмыльнулся. — Перед тобой стоит сам Кощей Бессмертный, — ответил он. — Дошел до меня слух, что ты мне дань платить не желаешь. Вот я за ней и пришел. — Нечем тебе дань платить! — ответил староста, стараясь унять дрожь в голосе. — Деревня у нас маленькая, самим не хватает! — Ну, раз нечем, тогда мне ваши шкуры сойдут, — хмыкнул Кощей. — Переплеты из них для своих книг делать буду. Никто и глазом моргнуть не успел, а самый мелкий сын старосты уже несся к Кощею с мечом наголо, и такая ярость была в его глазах, что если бы Кощей был смертным, то, возможно, даже испугался бы. Слегка. А так… Юнец не смог Кощея даже коснуться мечом. Свой меч Кощей не стал доставать — голыми руками обезоружил юнца и опрокинул его на землю. Шапка, которую мальчишка надвинул по самые уши, слетела, и… Под шапкой обнаружилась весьма толстая девичья коса. Кощей даже слегка онемел, когда понял — его атаковала девчонка! Он вздернул ее за шиворот на ноги и крепко схватил, да так, чтобы не вырвалась и еще чего-нибудь себе не учинила. От нее исходил аромат пирогов и яблок, и Кощей даже слегка прикрыл глаза от удовольствия. Ему вдруг дико захотелось, чтобы эта девчонка была у него. — Вот что, староста, — сказал он. — Вместо дани ты мне девку эту отдашь. Служанкой у меня будет. А я взамен твою деревню не трону, пока она у меня служит. — Что?! Дочь мою?! Не дам… — Согласна! — отчаянно выкрикнула девка. — Я согласна, ежели слово свое не нарушишь! — Молчи, Любава! — надсадно закричал староста. — Ну чего орешь? — миролюбиво сказал Кощей. — Слышал ведь — согласна она. А я как сказал, так и будет. Не трону деревню вашу, ежели дочь твоя со мной пойдет. Молчание было недолгим. — С отцом дозволишь попрощаться? — дрожащим голосом спросила девка. — Ну, иди, прощайся. Но если обманешь — со света сживу твою деревню, — Кощей отпустил ее. Она подошла к отцу. Они тихо о чем-то говорили, потом Любава обняла его, попрощалась с братьями и вернулась к Кощею. — Давай, веди меня к себе, — вид у нее был решительный. Кощей ухмыльнулся и подсадил девушку на своего коня, затем вскочил в седло сам. Его стальная рука легла на ее талию, придерживая, и Кощей остро ощутил тепло и упругость ее тела… Еще до своего бессмертия он вдоволь с девками по сеновалам натешился, а как бессмертие пришло, его только власть и волновала, не до девок было. И сейчас он вроде как заново узнавал, какие они — девки. Кощей опять с удовольствием вдохнул аромат, исходящий от нее, и девчонка слегка заерзала в седле. От того, что она терлась об него, Кощей почувствовал такой жар в чреслах, какого не ощущал уже несколько столетий, и разозлился сам на себя. Столько времени ему было все равно, а тут — на тебе! Стоило приблизиться какой-то крестьянской девчонке — и он расклеился! — Перестань елозить! — резко сказал Кощей. — Иначе перекину тебя через лошадиный круп! Затихла. Во дворце ей не понравилось. — Мрачно тут у тебя и угрюмо, — она хмурилась, оглядываясь по сторонам. — Уж как есть, — Кощей спокойно шел вперед. — Я тебе не скоморох, чтоб веселье разводить. Мне и без этого дел хватает. — Что я должна буду делать? — Все, что скажу тебе. — Вот прямо все? — ее голос задрожал, а глаза вдруг стали размером с чайные блюдца, и Кощей понял, что она боится. Здорово боится того, что он от нее может потребовать и что не входило в дела служанки. — Девка глупая, — Кощей даже остановился и пристально посмотрел в ее лицо, — небось, подумала, что насильничать тебя буду? Любава закусила губу. Явно именно это она и подумала, и Кощей с негодованием фыркнул. — Да не трону я тебя. Опочивальню мою убирать будешь, баню мне топить, да за садиком приглядывать, — сказал он. — Садик? У тебя садик есть? — девчонка выглядела так, словно не могла поверить своим ушам. — Ну не все же чужое добро отнимать — надо же, чтобы что-то свое было. Кощей показал Любаву своему старшему управителю, чтобы тот объяснил ей, что надо делать. И на следующее утро Кощея разбудил стук топора. Он вскочил с постели и выглянул в окно. Окна его опочивальни выходили в садик, и там же неподалеку стояла белая баня — добротная, из камня, изнутри деревом обшитая. Кощей любил после мытья посидеть, да посмотреть на зелень да цветы заморские, растущие в его саду — не все же ему в постоянной мрачности и напряжении находиться, надо же и расслабиться иногда, хоть на короткое время. И вот там, перед баней, сноровисто орудуя топором, колола дрова Любава. Кощей нахмурился — ее делом было растапливать печь, а не дрова колоть. Кощей оделся и спустился в сад. Любава, не обращая на него внимания, продолжала работать топором. — Ты зачем это делаешь? Я не приказывал тебе такого! Она смотрела на него снизу вверх, по-прежнему сжимая в руках топор. — Дрова — это обязанность других слуг, а твое дело — растопка! — отчитывал ее Кощей. — Но мне нравится колоть дрова… — вдруг подала голос она. Кощей внимательно посмотрел на девичье лицо. Глаза Любавы и впрямь бойко блестели, на щеках алел румянец, она выглядела вполне довольной. — Дай-ка мне свою руку, — велел Кощей. Любава протянула ее ладошкой вверх, и Кощей аккуратно провел большим пальцем по коже на ее ладони. Маленькая, с красивыми пальчиками девичья ручка была покрыта грубыми мозолями от крестьянской работы. — Ты можешь колоть дрова, но нечасто. И втирай в ладони масло — это поможет тебе избавиться от мозолей, — сказал Кощей. — Ты теперь — не крестьянка, ты теперь — у меня в услужении, и не пристало тебе на руках такие мозоли иметь. Смотри, впредь проверю. Он действительно проверял. И с удовлетворением заметил, что кожа на ее руках постепенно стала нежной и гладкой. Что не мешало Любаве делать то, зачем Кощей ее к себе взял. И Кощей стал замечать, что в опочивальне теперь стало приятно находиться — там появились какие-то мелочи, вроде лоскутного покрывала на кровать или скамеечки для ног. Садик стал более ухоженным — пестовала его Любава тщательно, видно, что с любовью. А когда Кощей заходил в баню, то там его встречал то «хлебный дух», то медом пахло, то можжевельником, то хвоей. Девчонка, когда топила баню, явно сбрызгивала камни разными отварами для приятного мытья. И Кощей за собой начал замечать, что старается порадовать Любаву, так или иначе. Ему доставляло удовольствие то, как она благодарно смотрела на него, когда он уступал ее уговорам изменить что-нибудь во дворце или оставить кого-нибудь в покое; как она смущенно краснела, когда он, как бы невзначай, делал ей какой-нибудь маленький подарок или говорил что-нибудь приятное. Как ярко она вспыхивала, когда он касался ее — вполне невинно, но она краснела так, что даже ее уши становились пунцовыми. Да и сам Кощей думал о Любаве уже почти все время, мечтал о том, как бы было хорошо, если бы эта заносчивая и гордая девчонка позволила ему обнимать себя и укладывать на свое ложе. Да, он мог бы на правах ее хозяина взять девчонку против ее воли, но… не хотел. Потому что тогда она бы его ненавидела, и мысли об этом почему-то отдавались в душе Кощея гнетущей тоской. В конце концов, он все-таки решил попробовать подступиться к ней поближе. Любава смахивала пыль в его опочивальне, когда он позвал ее в сад. — Хочу кое-что тебе показать, — сказал Кощей и повел ее куда-то вглубь — сад свой он время от времени расширял и обязательно показывал то место, которое он обустроил, Любаве, чтобы она знала, где ухаживать. Наконец, они дошли до нужного места, и Любава ахнула: там, в окружении камней, под нарочно сделанным стеклянным куполом распустился причудливый цветок. Абсолютно черный. Любава, приоткрыв рот, смотрела на цветок во все глаза, пока не поняла, что Кощей стоит у нее за спиной слишком близко, так, что она ощущает его горячее, слегка сбившееся дыхание. — Он такой… черный, — прошептала Любава и услышала, как Кощей прерывисто вздохнул. — Тебе не нравится? — его низкий голос неожиданно охрип. — Нет-нет, очень нравится! — она склонилась над цветком, с интересом глядя на нежные, слегка бархатные, черные лепестки и заметила, что возле пестика цветок был немного желтым. — Он прекрасен! — сказала Любава. — Я его вырастил для тебя! — выдохнул Кощей. Любава резко обернулась. Его лицо было совсем рядом, и она как бы увидела его в первый раз. Оно было словно вытесано из грубого камня зубилом, кое-где виднелись морщины и глубокие шрамы, глаза были темные, настороженные, брови совсем седые… Кощей определенно не был красавцем, но исходило от него что-то такое… Притягательное. Каждый раз, когда он прикасался к Любаве, в ней вспыхивал пожар, порождающий разные скабрезные мыслишки, от которых ей становилось неловко. И улыбка у Кощея хоть и была редкой, но довольно приятной. Она с замиранием сердца ждала, что он будет делать дальше, но Кощей просто стоял и смотрел на нее. — Баню топить ли мне сегодня? — слегка сиплым голосом спросила Любава. — Да, — ответил Кощей. — И как истопишь, не уходи никуда — хочу, чтобы ты мне веником березовым спину попарила, а то в мышцах ломота. В этом не было ничего такого — в деревне Любавы мужчины и женщины всегда мылись вместе, и для Любавы странным было скорее то, что Кощей обычно делал это один. Она кивнула и опять склонилась над цветком. Любава не могла насмотреться на цветок, а Кощей — на Любаву. Баня была уже готова, когда Кощей вошел в предбанник. Одет он был в свое обычное банное облачение: привычные черные кожаные штаны, с которыми он, казалось, никогда не расставался, и простая черная льняная рубаха. Любава встретила его в предбаннике — она уже была завернута в банную простыню. — Ты иди внутрь, — сказал Кощей. — Я сейчас разденусь и подойду. Она кивнула и юркнула в дверь, плотно закрыв ее. Кощей раздевался не спеша, и все его нутро дрожало при этом, хоть внешне он никак этого не выказывал. Обернув бедра простыней, он, наконец, вошел в баню и сел на полок. Дух там на этот раз был можжевеловый, и Кощей с удовольствием потянул носом. Любава уже готовила лоханку с водой, но когда долила последний ковш и обернулась, то тихо ахнула — все тело Кощея было в шрамах. — Ну, что так смотришь? — усмехнулся Кощей. — Я думала — раз ты Бессмертный, так и удары от оружия тебе не страшны, — тихо сказала она. — И огонь тоже… — она провела рукой по его груди там, где виднелись ожоги. — Так то был не обычный огонь, — равнодушно ответил Кощей, хотя от ее прикосновения в нем все вспыхнуло. — То был Змей Горыныч. — За что он тебя так? — Любава нахмурилась. — Разобиделся на меня, когда я ему еду урезал. Он жиреть начал, а я ему возьми и дай не целого быка, а половину… Вот он и пыхнул. Будь это простой огонь, мне ничего бы не было. Но Горынычево пламя просто так не потушишь. И с оружием то же самое — заговоренное оно было. Вреда особо не делало, но вот шкуру мне попортило изрядно, — сказал Кощей и улегся на полок спиной вверх. Любава поняла — разговор закончен, и прошлась по его спине березовым веничком. Через некоторое время хорошенько пропаренный и отмытый Кощей опять сидел на полке, спустив ноги на пол. Любава пошла набрать в ковш воды, но поскользнулась на мокром полу. И грохнулась бы обязательно, если бы Кощей не подхватил ее. Любава сидела на его колене, а он прижимал ее к себе и поглаживал по плечу, только вот Любава не могла понять: это он ее успокаивает или себя, потому что она видела, как исказилось его лицо, когда она начала падать. — Дуреха… осторожнее надо… — прохрипел он. Никто из них потом не вспомнил, Кощей начал первый целоваться или Любава. Это все было как вспышка, поглотившая обоих. Оба почувствовали нарастающий гул в ушах, возбуждение, мгновенно раскатывающееся по телу, когда все мысли уходят из головы, и ты чувствуешь только жадные и такие желанные поцелуи, руки, касающиеся тела в самых чувствительных местах… Пальцы Кощея провели по бедру девушки и коснулись ее лона. Это слегка отрезвило Любаву, и она дернулась со стоном, но Кощей оторвался от ее губ, и тут же его рот накрыл нежный сосок на ее груди. Любава задохнулась, а он продолжал мять ее грудь губами, посасывать ее, ласкать, и его пальцы продолжали давить на ее лоно, скользить там, порождая волны нестерпимого удовольствия. Под конец она уже сама раздвинула бедра, открываясь его ласкам, подставляла свою грудь под его губы, постанывала и дрожала, ощущая бедром, как сильно напряглось его мужское естество. Пальцы Кощея скользили все быстрее, пока все тело Любавы не вспыхнуло от услады. Она забилась в его руках с криками, и Кощей прижал ее к своему телу еще крепче, покрывая поцелуями ее лицо. Они так просидели еще сколько-то времени, приходя в себя, пытаясь понять, что на них обоих нашло. Кощей хоть и не получил того удовлетворения, о котором так молило его тело, но все равно остался страшно доволен — девушка спокойно сидела в его объятьях, не пытаясь вырваться и закатить чудовищный скандал. А к Любаве приходило понимание того, что Кощей с ней только что сотворил то, о чем девки постарше говорили с томным придыханием. Раньше она думала, что все это чушь, но сейчас она бы с удовольствием повторила бы это опять… через полчасика. Только захочет ли этого Кощей? А вдруг он это сделал, чтобы посмеяться над глупой девкой?! Кощей пошевелился, коснулся губами ее уха, и Любава слегка вздрогнула. — Славница моя, — прошептал он, — приходи ко мне в опочивальню сегодня… Придешь? Любава молча закивала головой. Кощей улыбнулся: — Хорошо! А сейчас нам с тобой ополоснуться надо… Поздним вечером Кощей сам не свой ждал Любаву — все мстилось ему, что сейчас прибегут слуги с криками, что Любава сбежала, и он ни мгновения не раздумывал бы, почему, сразу же понял бы, что дело в бесчестии, которое он ей учинил в бане. Но вот дверь приоткрылась с легким скрипом, и в опочивальню вошла Любава. Она несла в руках свечу, и было видно, как дрожат ее пальцы. Любава поставила свечу на стол и подошла к Кощею. — Боишься? — он усмехнулся кончиками губ. Она слегка кивнула. — Ну, что же ты… небось, в бане так не робела. Ее щеки вспыхнули, а глаза засверкали. Не от злости, просто она опять вспомнила, что он с ней там вытворял. Больше Кощей не стал ни ждать, ни говорить. Он притянул ее к себе и впился в ее губы требовательно, напористо. Мира больше не существовало. Любава сейчас была его миром, поглотила его так, что Кощей потерял себя в ней. Он и не заметил, как они уже лежали в его постели, и он покрывал ее поцелуями — всю, до самого маленького мизинчика, гладил ее, сжимал в руках ее бедра, ласкал ее пышные груди, обводя языком ее нежно-розовые сосочки, теребя их, покусывая, а Любава со стонами обнимала его бедра своими ножками. Когда Кощей, наконец-то, ворвался в нее, то вынужден был остановиться и подождать, чтобы не излиться в нее сразу. И только потом начал двигаться — сначала медленно, постепенно ускоряясь, слушая ее дивные вскрики — не от боли, от блаженного удовольствия. Вскоре он уже и сам кричал, исступленно толкаясь в нее, взрываясь в ней… Любава проснулась, ощущая на себе пристальный взгляд. Кощей лежал рядом и смотрел на нее, и по его губам так и пробегала улыбка. Она улыбнулась ему в ответ, и тогда он сказал: — Жена ты мне теперь. — За жену вено** дают, — хмыкнула Любава. — А разве я не дал? — Ну, да… — она нахмурилась. — Ты ведь деревню мою обещал не трогать… — Так, да не так, — со смешком заявил Кощей, — теперь, если кто на твою деревню пасть раззявит, то по зубам от меня получит. — Ты хочешь нас защитить?! — она ушам своим не поверила. — Ну, вроде как они мне родственники теперь. Хоть и не рады были бы такому родству. Но тронуть я их не дам. Любава с писком кинулась ему на шею. Да… Тогда у него наступила хорошая жизнь, спокойная, он даже лютовать почти перестал, чтобы Любаву не огорчать. Все тщился ей жизнь продлить, подсовывая ей молодильные яблочки. Прожила она с Кощеем сто семьдесят лет, и он надеялся, что так будет всегда, но не вышло. Людской век короток, а он и так его продлил Любаве до невозможности. Проснулся Кощей одним утром, а Любава померла во сне. Кощей тогда черный весь ходил от горя. Устроил для нее роскошный погребальный костер, сам Змей Горыныч его поджигал. Пепел жены над синим морем развеял — она всегда море любила. С тех пор не заглядывался Кощей на смертных девок никогда, так и порешил, что один жить будет. Вроде и не было у него сердца, зато душа так болела, что он иногда даже выть тихонько начинал темными ночами. Лютовать от тоски стал больше, чем прежде. Но никогда даже близко не подходил к той деревеньке, из которой он свою Любавушку взял. В этой-то деревне и родился богатырь, которого назвали Ильей, а прозвали Муромцем. Любава ему двоюродной прабабкой приходилась. А теперь Кощея опять невыносимо тянуло к женщине, только выходило так, что он даже в глаза ее ни разу не видел. Лишь во снах смутно. Да еще и он сам, своими руками, должен был привести ее к Илье на суд. Это раздражало, но делать было нечего. Своей охотой взялся, никто не заставлял. Оставалось только подождать, пока приготовления будут завершены.

***

Марья нутром чуяла, что что-то происходит. Сначала ей словно кто гвоздь в сердце воткнул, да так, что все ее существо встрепенулось и тоскливо заныло. Затем ей начали сниться сны. Во снах ей всегда являлся мужчина, но она никак не могла разглядеть его толком. Поняла только, что он высокий, да широкоплечий, взгляд у него был темный, пронзительный. И такая мощь исходила от него, что дрожь бежала по телу. Сны эти волновали Марью, будоражили, она места себе не находила. Все никак не могла понять, что происходит, и как долго это будет продолжаться. Пока до нее не дошло — он идет за ней. Марья еще пока не понимала, зачем ему это, но ничего для себя хорошего не ждала. Слишком много пакостей ей подкидывала ее долгая жизнь. Вот и этому мужчине она чем-то насолила, а чем — сама не знала. Знала только, что бежать ей надо, да подальше. И одновременно ей до безумия хотелось, чтобы он ее все-таки нашел. Ее к нему тянуло так, что дыхание перехватывало. «Я так с ума сойду!» — тоненько подвывал ее разум, и Марья совершенно теряла способность думать спокойно и рационально. Какое уж тут может быть «рационально», когда инстинкты говорят бежать, а чувства — остаться. В конце концов она решила — будет убегать, пока сможет, а когда уж совсем невмоготу станет — остановится и даст отпор. Даже если это будет смертельно.