Да будет тьма

Конечно, уехать так сразу не получилось. Пока Горан, человек подневольный, попал на приём к стольнику, чтобы отпроситься на обычную зимнюю подработку, пока занятой чиновник Тамир ответил согласием, прислав отпускную грамоту с личной печатью, пока собрали в дорогу нужные припасы и нашли подходящий караван, отправляющийся на север по зимней дороге, закончился месяц листопад, а снежень дохнул первыми робкими морозами. Дожди прекратились, лужи во дворе стали покрываться за ночь льдом, а на пожухлой траве засеребрился иней. Днём неяркое солнце спешило растопить лёд, но дороги оставались прочными — самое время для путешествий. Караван, с которым Горан и Оньша покинули столицу, вёз на север соль, зерно и железо, чтобы весной вернуться с грузом пушнины и шерсти. В декаде пути от ондовичской границы Горан распростился с купцами, заплатив им щедрого отступного, да заодно купил, не торгуясь, небольшую повозку, груженную мешками с пенькой. Его путь лежал к полуразрушенному замку, где товарищ юных лет прятал то, на что права не имел. К замку Дамиана они подъехали поздно вечером. Лучше было бы подождать до утра, но нервное нетерпение измучило Горана. Казалось ему, что именно в этот миг его темный испускает последнее дыхание, что слышится в вечерней тишине скрип колеса, натягивающего веревку, которая поднимает к потолочной балке длинное белое тело, а ещё слышится свист кнута и противный влажный звук, с которым липнет к коже плетёный ремень. Он медлил долгих шесть лет. Теперь же каждая минута казалась пыткой. Чтобы не вызвать подозрений неожиданным визитом, прибегли к простой хитрости. Нарядили Оньшу в кожаную куртку и островерхую шапку с лисьим хвостом, совсем не ондовичскую мордаху прикрыли пушистым воротником тёплого плаща. У ворот по-ночному безжизненного замка закричали с требованием впустить господина даруга с охранником. Снова пришлось ждать. Горан не сомневался, что тремя ударами боевой секиры разобьёт в щепки ветхую преграду, но пока он будет прорубать себе путь, хозяин сможет избавиться от опасного пленника. Наверняка именно такой приказ ему и дан: держать тёмного живым, но при первой же опасности убить. Вот и пришлось ждать, когда откроется знакомая калитка, когда старый слуга проведёт их по пустынному двору, когда ступят они под арку башни. Когда Дамиан встретит их в зале, в лучшие времена малом, а теперь единственном, когда проговорит с робостью и с наглостью в голосе: — Всегда рад приветствовать под своим кровом слугу Солнцеликой, но в этом году был уже даруг, так отчего же… Закончить он не успел. Горан набросил на него Путы Махолма и подхватил обездвиженное тело, пока оно не упало на камни. — Горан! — ахнул усаженный в кресло Дамиан. По его лицу пробежала целая вереница эмоций: облегчение, удивление, страх, радость. Причем страх был настоящим, зато радость — лживой насквозь. — Силы Света, это ты! Освободи меня поскорее, друг! Не узнаешь меня, что ли? Что это все значит? — Есть вопросы к тебе, друг, — Горан оскалился, будто не слово произнёс, а выплюнул что-то горькое. — Где ты прячешь Высокого тёмного Ольгерда? — С чего ты взял, что он у меня? Это вздор! Его убили ещё шесть лет назад в Храме Тьмы! Горан на мгновение засомневался: «А в самом деле, откуда такая уверенность? Ну, померещилось что-то, нервы разыгрались». Но в голосе Дамиана различил он заклятие Убеждения, и гнев накатил с новой силой: «Сколько его будут держать за дурака, за ребёнка, которого так легко провести?» Бич Агни хлестнул неподвижное тело, запахло паленой шерстью и горелой плотью, зазвенел резкий визг, эхом отразился от стен. Странное дело, Горан совсем не почувствовал жалости. Тело Дамиана забилось в лихорадке, он заговорил сбивчиво, горячо: — Горан, Горан, ты как был простаком, так и остался! Ты ввязался в дело, в котором разобраться не в состоянии! За мной стоят люди и маги, большие люди и сильнейшие из магов… — Господин, — Оньша тронул его за рукав и тряхнул за шиворот старого слугу. Тот нервно заморгал. — Веди, — велел Горан. Но Дамиан остановил его резким: — Нет! Постой! Погоди, ты же ничего не знаешь! Он так напрягся в своих магических путах, что едва не перевернул кресло. Жилы вздулись на шее, и побагровело лицо, но освободиться он, конечно, не мог. Горан ни о чем не спросил, но Дамиан заговорил сам, запинаясь и перебивая себя: — Послушай, это дело большой важности! Не нам с тобой судить! Тёмный — пленник Архимагуса. Сначала он его пытал, спрашивал, куда ушли тёмные. Куда они открыли портал, понимаешь? Ведь это государственной важности… Потом про золото спрашивал, ведь Алвейрны — богатейший род, а в их особняке ничего не нашли, так, по мелочи. Потом велел мне отвезти его сюда и держать под стражей. Ты не понимаешь, он его ото всех прячет. Даже ондовичи не знают, что тёмный жив. Никто не знает, кроме меня. Я не знаю, как ты это выяснил, но это такой секрет, что только в могилу с собой унести… — Такой секрет, что ты давал его своим безмозглым гостям попользоваться? Чтоб они потом в каждом кабаке языками чесали о том, какие у графа Дамиана забавы? — Силы Света, откуда им было знать? — взвизгнул от возмущения Дамиан. — На нем разве написано? Я держал его в гартовских браслетах, потом снимал, чтоб он мог восстановиться. Это чудо, Горан, как быстро эти твари сами себя лечат! Потом два ведра воды – и как новенький! Глаза Дамиана загорелись нездоровым, алчным блеском, в голосе появилось другое: возбуждение, голод. Горана передернуло от отвращения, но пленник понял это по-своему: — А, я вижу, вижу, ты ведь тоже живой человек! А знаешь, как это, когда можно всё? Всё, Горан, границ нет! Ты помнишь его, какой он был? Как глядел на всех, будто на грязь у себя под ногами. А теперь он в полной твоей власти, понимаешь, полной! Хочешь попробовать? А хочешь — вместе, так даже веселее? Поверь мне, самые холодные, самые пресыщенные столичные… Горан отвернулся, чтобы не видеть этих полных губ, этого горящего взгляда. Чтобы не убить его одним движением. Он это может, и никогда он об этом не пожалеет, и рука не дрогнет. Снова махнул слуге: — Веди! Идти пришлось недолго. В крошечном замке не было никакого подземелья, лишь один пролёт винтовой лестницы, скользкой от сырости, лишь дубовая дверь с простым засовом. Слуга снял с крючка масляную лампу, чиркнул огнивом. Красноватый неяркий свет упал на крупные камни стен. Оньша помог отодвинуть засов, толкнул тяжелую дверь, та отворилась нехотя, со скрипом. Сначала показалось Горану, что в небольшом каменном мешке никого нет. Но слуга поднял лампу повыше и уверенно шагнул вперед. И тогда Горан увидел что-то серое, похожее на паклю. Неровные клочки лежали на каменном полу, образовав в углу небольшую кучку. Подошел ближе, в самый последний миг понадеялся, что ошибся, что все это сон и блажь, что проклятый тёмный давно мёртв. Что это не он, сжавшись в один дрожащий комок, лежит в углу, накрывшись седыми свалявшимися патлами… Превозмогая отвращение, жалость и что-то горячее, сжимающее сердце огненным кулаком, опустился на колени, отвёл в сторону серые пряди. И увидел обтянутый бледной изорванной кожей скелет, выступающие позвонки, острые лопатки, уродливо искривлённые плечи. Изломанные узловатые пальцы, закрывающие лицо. Снова мелькнуло трусливое: «Может, это не он, не может это быть он…» Но натянулись в груди острые струны, и трудно стало дышать, и вскинулось сердце, забившись заполошно, неровно: «Он, он-он, он-он-он!» Бережно поднял невесомое тело, шагнул к дверям. Затем опомнился, осторожно положил ношу на камни, вызвал поток Мёртвой Воды, от которого тело на полу болезненно дёрнулось. Сбросил с плеч тёплый плащ, укутал тёмного в тяжелые складки, подхватил на руки, понёс прочь. Все это, ни о чем не думая, нарочно отключив на время страх и ненависть, жалость и гнев, чтобы просто делать то, что должно именно сейчас, в данный момент. Больного нужно напоить, накормить и согреть. Нужно осмотреть его раны. Потом ему нужно поспать в тепле и покое. И лишь потом тронуться в путь. Месть, раскаяние и сочувствие подождут. Их момент ещё настанет. — Оньша, у нас, кажется, кролик был? Что ты подстрелил утром? Нужно сварить бульон погуще. Старик, показывай, где спальня графа. Мне нужна чистая вода для питья. Баня есть у вас? Нет? Совсем одичали. А как граф моется? Начинай греть воду и таскать в эту самую бадью. Оньша тебе поможет, как бульон наладит. Травы у вас какие-нибудь есть? Подорожник, чабрец, зверобой? Да не знаю я, что я тебе, травник? У него вся спина в клочья разодрана, надо отвару приложить, чтобы раны не загнили. В графской спальне, похожей на такой же каменный мешок, но с кроватью и двумя окнами-бойницами, осторожно опустил свою ношу на дрянной матрац. Зажег сферу с неярким золотистым светом, согрел сырой воздух Полуденным Зноем. Три одновременных заклятия были его нынешним пределом, Зной пришлось отпустить. Тотчас же в окна потянуло холодом. Развернул полы плаща, мягко, но решительно отвёл похожие на птичьи лапы руки. Лицо тёмного — обтянутый кожей череп с провалами глазниц — показалось незнакомым. Снова шевельнулась надежда: «А может, все же ошибка вышла? Шесть лет — долгий срок, но чтобы превратиться в это, возможно ли?» Сам себе возразил: «Пустое. Ведь Дамиан говорил про Алвейрна. Ошибки быть не может». Подоспел старик с кружкой воды. Горан приподнял темного, обняв за костлявые плечи, поднёс кружку к потрескавшимся губам, струйка воды потекла по острому подбородку, затерялась в клочковатой серой бороде. Дрогнули губы, потянулись к кружке. Первый глоток, за ним ещё и ещё один. Бессильно откинувшаяся голова, хриплый вздох, чуть слышный шёпот: «Спасибо, матушка…» Горан намочил найденный на постели кусок полотна, стал стирать следы крови и грязи с запавших щёк, с тонкой шеи, с костлявой груди. Вдруг наткнулся на темный взгляд из-под подрагивающих ресниц, услышал тихое: «Ты?..» И понял, что не может больше находиться рядом с ним, ни одной секунды не может. А тут как раз и Оньша завалился в спальню, шумно таща по полу круглую бадью в сажень обхватом. Торопливо закутал тёмного в плащ и выскочил за дверь. Прислонился лбом к холодной стене, захрипел, завыл, ударил кулаками в камень. В хаосе бесформенных видений, в обрывках проклятий пришла ясная и спокойная мысль: если его тёмный не выживет, придётся умереть и ему. А почему, неважно. Просто придётся, и все. Просто это долг, которого иначе не отдашь, вина, которой не искупишь. Просто эта правда в объяснении не нуждается. Когда немного отпустило, пошел на свет. Дамиан встретил его торопливой скороговоркой: — Горан, отпусти меня, ведь я не виноват. Я никому не скажу, Горан, просто исчезну. Пожалуйста, пожалуйста, послушай, мне надо отлить… ведь не заставишь же ты меня… — Заткнись, — велел Горан, но путы ослабил. Дамиан, пошатываясь, поднялся с кресла, сделал неверный шаг, наткнулся на край стола. — Где твои гартовские браслеты? Давай веди! Браслеты нашлись в так называемом кабинете, комнате, смежной со спальней хозяина. Дамиан что-то лепетал, но Горан прислушивался к звукам, доносящимся из-за стены: к тихим стонам, плеску воды. Дамиан пытался сопротивляться, но Горан без труда защелкнул тяжелые браслеты на запястьях графа и потащил его прочь, вдоль по коридору, вниз по винтовой лестнице. Лишь у самой двери камеры Дамиан понял, куда и зачем его ведут, заорал, забился, принялся что-то обещать, о чем-то молить. Горан не слушал, втолкнул бывшего товарища в темный провал, захлопнул дверь и наложил на засов именную печать, которую лишь он один мог сломать. Проще было бы убить мерзавца: перерезать горло или остановить сердце. Горан сказал себе, что, возможно, ещё не обо всем спросил у заговорщика, не все секреты выведал, а значит, жизнь Дамиана может ещё быть полезной. Да и не желал он ему легкой смерти. В чёрной камере, без пищи и воды, лишенный магии, он будет умирать долго. Спасти его не сможет никто, и это к лучшему. Он застал тёмного снова в постели, укутанного в одеяла и меха. Старый слуга выносил ведра грязной воды, Оньша пытался напоить больного бульоном. Горан взял из его рук чашу, кивнул на бадью: помоги, мол. Тёмный послушно пил осторожными мелкими глотками. Горан давал ему отдышаться, пережидал спазмы хриплого кашля и снова подносил чашу к губам. И смотрел, смотрел на страшное, изможденное лицо, выискивая и находя в ужасном облике знакомые черты: тень от густых ресниц, мочку маленького уха, из которой вырвали серьгу, оставив короткий кривой шрам. Что-то горячее теснилось в груди, грозило разорвать и задушить, и Горан вдруг вспомнил, что с похожей свирепой нежностью глядел на дочерей, когда были они совсем маленькими. Погасил сферу. С опозданием вспомнив о наложенных чарах, освободил Дамиана от Пут, теперь уж можно. Прилёг рядом с тёмным, положил его костлявую холодную ладонь на своё средоточие силы, точку, где сходятся рёбра, открылся, приготовившись поделиться. Но вскоре понял, что ничего не получится, ведь сила не монета, другому в карман не подбросишь. Можно только позволить взять, но что делать, если не берут? Осталось только поделиться теплом, поплотнее укрыть одеялом и коснуться ускользающего рассудка мягким Убеждением: «Ты больше не один, ты в безопасности, я о тебе позабочусь». Осознание того, кто лежит рядом с ним, поднималось душной волной и грозило захлестнуть, лишить рассудка. Пришлось подавить приступ ярости, чтобы не взбеситься диким зверем, не рвать зубами, не выть, кидаясь на стены. Чтобы напомнить себе: этот несчастный в его руках целиком и полностью зависит от его, Горана, выдержки, от его заботы и терпения. А значит, он не имеет права на глупости. Он ничего не скажет ни бывшей магистрессе, ни наставнику. Ольгерд — теперь он будет называть его лишь по имени — только его забота. Никто не коснётся его и не использует в своих целях. Даже если цель эта — через пятьдесят лет возродить Рондану. Горан проснулся перед рассветом, проснулся в пустой постели. Пропажа нашлась тотчас же: в неярком свете наступающего утра он увидел скорчившееся в углу тело. От мягкого прикосновения к плечу несчастный дёрнулся, как от раскалённого железа, захлебнулся криком, прижался теснее к стене. Горан сбросил с постели ворох шкур и одеял, накрыл дрожащие плечи. В закопченной кухне застал знакомую идиллию: Оньша сидел за столом, кружка в одной руке, ложка в другой. Из горшка, что стоял перед ним, поднимался густой пар. Горан кивком указал на варево, спросил: — Что это у тебя? — Каша, господин, — шмыгнул носом Оньша, будто застигнутый за чем-то постыдным. — С молоком? — уточнил Горан. — Это хорошо. С мёдом? Как без мёда? Старик! Неси мёд! Дамианов слуга, со вчерашнего дня как будто ещё усохший, повинился: — Нету мёда, своих ульев нет, а чужого не купили в этом году. Горан только головой покачал, осуждая такую убогость. Забрал у Оньши горшок и ложку, понёс в спальню. Расчет оказался верным. Запах съестного заставил изголодавшегося пленника выползти из-под вороха мехов, опасливо потянуться к предложенному угощению. Он походил на зверя, ожидающего удара, готового к побегу при малейшей опасности. «Ольгерд, — напомнил себе Горан, поднося ложку к дрожащим губам. — Это Высокий темный Ольгерд, аристократ голубых кровей. Его лошади пять лет кряду проигрывали Большие скачки, а потом десять лет — выигрывали. Ему принадлежали самый пышный в столице театр и коллекция самых редких магических артефактов, а года за три до войны он построил самую высокую башню в трёх королевствах и предназначил её для наблюдения за сферами небесными. Люди княжеской крови добивались приглашения на его балы и фейерверки. Это Высокий Ольгерд». Накормленный пленник присмирел, позволил себя одеть и усадить в кресло у камина. Странное оцепенение напало на него. Не мигая, глядел он на огонь. Его лицо застыло в грубой неподвижности безыскусной маски. Оньша коснулся спутанной седой пряди. Проговорил задумчиво: — Придётся резать, господин. Налысо обрить. — Нельзя, — скривился Горан. — Тёмных не стригут. То есть стригут в особых случаях, но это целый ритуал. Иначе можно лишиться не только силы, но и разума. А этот и так, сам видишь. Дитя младенческого недомыслия. Может, и потому, что волосы его так спутаны. У тёмных все не как у людей. — Что же делать? — удивился Оньша. — Как что? — усмехнулся Горан. — Чесать. Давай неси свои гребни. Думаешь, я не знаю, что там у тебя в коробке из рыбьего зуба, красотун ты наш несравненный? Гребни, конечно, нашлись. Длинные седые лохмы приходилось делить на тонкие пряди, старательно и осторожно вычесывать колтуны, разбирать запутанные узлы. И неожиданно эта простая и, на первый взгляд, бессмысленная работа принесла странный гипнотический покой. Может, оттого женщины настолько спокойнее и разумнее, настолько крепче стоят на земле, что занимаются простой и верной работой: прядут шерсть, ткут, шьют?.. Это было почти как точить клинок перед битвой: ритмичные неторопливые движения отвлекали от слепого ужаса того, что наступит завтра, заставляли жить здесь и сейчас, чувствовать тепло огня, слышать тихое дыхание и свист ветра за окном. А потом Оньша тихо запел старинную балладу. Её простые слова и неспешный мотив сплетались с запахом горящих поленьев, с потрескиванием огня, с неярким светом зимнего дня: — Ой, да в поле цвели васильки, Созревал в поле колос златой. Светлой рати стальные полки Отправлялись на смертный на бой… Горан подхватил знакомый напев: — Ой, да смел Любогран молодой, Он собой, будто солнце, пригож. А под ним добрый конь вороной Бил копытом златистую рожь. — А вы знаете, господа, что ваш светлый герой Любогран был любовником Лорда Тьмы… — вдруг послышался голос, похожий на шелест рассыпающегося в прах пергамента. — Быстрее надо чесать, — заметил Горан. — Видно, правду говорят про тёмное безумие. — Ой, да солнце за тучу зашло, Лютым ветром согнуло кусты. Это войско, что тёмным-темно, По команде сомкнуло щиты. — Господа, мне нужно посетить отхожее место. Простите за столь прозаическое отступление. — Вот и хорошо, — Горан, не спрашивая, подхватил на руки костлявое тело. — Видишь, сколько-то расчесали, вот и первая здравая мысль появилась. Пришлось задержаться в замке на несколько дней. Старый слуга варил им скудные похлёбки и разводил в каминах огонь. Горан в один из вечеров сказал, как бы про себя: — Надо что-то решать со стариком. Жаль его, но и в живых оставлять опасно. Про Ольгерда он знает, про нас знает… Оньша поднял на него серьёзные глаза. Огонь камина отражался в чёрных зрачках острыми алыми угольками. Назавтра старик пропал. Горан видел, как Оньша сам ловил курицу и рубил дрова на заднем дворе. Он всегда был понятливым и расторопным, его добрый оруженосец, его единственный друг. В тот же вечер, привычно положив себе на грудь костлявую ладонь, Горан вдруг почувствовал несильный толчок, будто кто-то голодный, но робкий потянул за полу кафтана: «Правда можно? Дозволяешь?» Горан открылся, как только мог, скастовал осторожное и хитрое Убеждение: «Бери, мой друг, мой брат. Я здесь для тебя, моя сила — твоя сила, мне радостно утолять твою жажду. Нет для меня ничего важнее». И темный потянул, очень нерешительно, чуть заметно, но все же потянул. Горан потерялся в чистой и бесхитростной радости отдавать, быть нужным, быть полезным. А следующим утром Горан снова нашёл свою постель пустой. Но, окинув взглядом полутёмную комнату, он увидел тонкую тень, полупрозрачный силуэт на фоне светлеющего окна. В первый раз его подопечный встал с кровати сам. Обернувшись на шорох движения, Ольгерд проговорил: — Пора в путь, Высокий. Буря идёт.