Да будет тьма

Буря застала их уже в долине, на постоялом дворе, безликом и безлюдном. Опустевший замок графа Дамиана они покидали без особой спешки, прихватив с собой скудные припасы, кур и коз, тёплую одежду и оружие, одеяла и меха. Горан запечатлел заклятие Полуденного Зноя на крупный изумруд в перстне, получилось так себе, особых навыков запечатления не было у него. Положил перстень к ногам тёмного как грелку, нагрузил тележку с пенькой целым ворохом овчины и одеял. Отправились в путь под темно-серым небом в день, притихший в ожидании. К вечеру редкие снежинки закружились в воздухе, вересковая пустошь накинула тонкое белое покрывало. Первую ночь провели под открытым небом, забравшись в повозку, в тесноте, да не в обиде. Зато к следующей ночи уже в темноте достигли постоялого двора, когда вьюга наступала им на пятки и бросала в спину ледяные копья. Постоялый двор был пуст, но они взяли одну комнату на троих, не желая разделяться. А за стенами ярилась буря, ломилась в маленькое окно, закрытое слюдяными пластинами, и оттого особенно тепло и уютно было устроиться у жаровни, чтобы снова разбирать спутанные седые пряди. — Такие длинные, прямо уму непостижно, — пожаловался Оньша. — Только разбираешь, снова запутываются. — А ты в косицы заплетай, — посоветовал Горан. — Умеешь? Красотун только усмехнулся. Непослушная грива Ольгерда медленно, но верно превращалась в водопад мелких серебряных косиц. С другим дело обстояло хуже. Чаще всего Ольгерд просто сидел, глядя в одну точку, лицо — неподвижная маска. Ни одного движения мысли или души не исходило от него тогда, не угадывалось ни одной, даже самой слабой эмоции. Горану становилось жутко, ведь это даже не щиты. Щиты можно ощутить, почувствовать их сопротивление, проверить на прочность. Темный же был мертвым, поднятым трупом. А в другие дни он вдруг впадал в панику, пытался спрятаться, бежать, умолял о пощаде. Иногда начинал вдруг говорить, сбивчиво и бессмысленно, захлебываясь словами и перебивая себя, и не было смысла в его горячечных речах. Неизменным оставалось лишь одно: когда его касались — не мысленно, руками, — он испытывал приступ такого безумного ужаса, что Горан начал ставить собственные щиты. Ужас Ольгерда ранил, отдаваясь физической болью, ломотой в костях. То, что он чувствовал, не было страхом смерти или боли, оно не объяснялось никакими доводами разума, поражая своей безумной, животной природой. Горан снова и снова пускал в ход Убеждение: «Тебе ничто не грозит, ты под моей защитой, тебе нечего бояться». Никогда ещё ему не приходилось использовать это заклятие так часто. Он усвоил его действительно хорошо, прикасаясь к чужому сознанию, как к кошачьей шерсти, поднявшейся дыбом: мягко, но уверенно. «Я здесь, верь мне. Все будет хорошо». Иногда Ольгерд слушал его, и успокаивался, и даже говорил что-то, имеющее смысл: «Я могу идти сам, благодарю», или «Похлебка слишком горяча, осторожно», или «Я узнаю голос рога: это охота барона Бекка». Горан хорошо знал местность, ведь не зря ездил здесь с даругом пять лет, да и до войны помотался по Рондане немало. Он выбирал окольные пути, держась подальше от столичного тракта, избегая крупных постоялых дворов и бойких харчевен. В тихих сельских тавернах, где хозяева делили жильё с гостями, внимания на них не обращали, впрочем, Горан не забывал про отвод глаз. В одной такой таверне хозяин предложил уже протопленную баню. Горан с Оньшей с радостью согласились, Ольгерд пребывал в состоянии мертвого безучастия и никак на предложение не откликнулся. В неверном свете раскалённых углей, в занавесе пара Горан принялся отмывать неправдоподобно худое тело Ольгерда, попутно замечая неверно сросшиеся переломы, шрамы старые и сравнительно свежие, следы ожогов, отрубленный мизинец, отрезанный сосок, вырванные ногти… Оньша стоял рядом, очень женским жестом прикрыв ладонью рот. — Ему нужен лекарь, — посетовал Горан. — Темных врачевателей теперь не найти, но лекарь нужен. Смотри, спина почти зажила, но надо вправить кости. И мне не нравится его кашель. Видишь, рёбра были сломаны слева? Обломки кости могли попасть в легкие. И другое что-то могло случиться, ведь глазу не все видно. Его прервал тихий, но страстный голос: — Я ненавижу тебя, светлый. Ненавижу. Почему ты не убил меня? Как ты мог оставить меня им? — А вот это хорошо, — довольно отозвался Горан, спрятав обиду. Он тут, понимаешь, вызволил тёмного из неволи, носится с ним, как с младенцем, а в благодарность — ненавижу. — Это хорошо, Ольгерд. Ненависть — это хорошее топливо, горит долго, жару даёт много. Не хуже любви, пожалуй. — Я ничего не знаю о любви, — послышался неожиданный ответ. Той же ночью, снова забравшись в одну постель с Оньшей и Ольгердом, Горан вдруг вспомнил эту фразу. Вспомнил и удивился. Высокий темный, который менял любовниц и любовников как минимум раз в сезон, который спал с Пресветлой, который целовал красивого мальчика Ингемара так, будто разучился дышать, этот темный не знал любви? Можно ли этому поверить, или же эта фраза — бессмысленный бред доведённого до безумия существа? Впрочем, и любовь, и ненависть могли подождать. Сначала нужно было добраться домой, найти лекаря, подлатать то, что можно, дать время зажить остальному. У темных повышенная регенерация, а Ольгерд берет его силу, понемногу, но берет. Может быть, от этого и спина зажила, а может, и ещё что пошло на лад. И странно ещё то, что собственная сила не убывала, а как будто обновлялась, играла, как молодое вино. Вернулись в столицу в день непогожий, в густой снегопад. У городских ворот их, конечно, остановили. Горана узнали, на предложенную за въезд плату замахали руками, тележку осмотрели без рвения. — Что там у вас, Высокий? — Пеньки купил, овчины да мехов… — Что-то меха не больно нарядные, — усмехнулся стражник, стряхивая снег с потертой волчьей шкуры. — Не столько мне платят, чтобы соболя с чернобурками покупать, — ответил кривой улыбкой Горан, хоть сердце и запнулось на миг. А вдруг именно сейчас проклятому темному захочется покашлять под этим ворохом битых молью шкур. — А это богатство на пол брошу, всё теплее будет. — Да, зима нынче студёная да снежная, — согласился капитан стражи, появившийся в дверях сторожевой башни. Выходить под снег он явно не желал. — Проезжайте, Высокий, добро пожаловать домой. Вокруг дома намело немало снега, и надо было бы поработать скребком, прежде чем заводить в конюшню лошадей да заносить в дом поклажу… Но что-то насторожило Горана. То ли привиделись ему следы на снегу, не новые, уже заметенные, то ли тревога обострила все чувства, и уж тогда он заметил следы. Но вида не подал, вместе с Оньшей расчистил снег, отвёл на конюшню лошадей и только там приложил палец к губам, глазами показав на стену, общую с домом. Бесшумно открыл дверь лаза, спустился в подпол, прополз вперёд, оказавшись под досками домашних половиц, прислушался. Точно, в доме кто-то был! Вот прошелестели лёгкие шаги, скрипнула лавка у стены, не иначе как присел кто-то, гость нежданный, нежеланный… Горан резко выпрямился, ударил плечом в дверь лаза, выпрыгнул из подпола, огненные шары заполыхали в ладонях. Кто-то укутанный в овчины, жалобно пискнул, приподнялся, но вставать передумал, снова сел, по-ученически покорно сложив на коленях ладони. Горан шары погасил, зажег под потолком сферу, а заодно и огонь в печи, уж очень холодно было в горнице. Подошёл к лавке и глазам своим не поверил: — Фродушка! Неужто ты, темная ты бестолочь? Что ты здесь забыл? Тот, кого он хоть и с трудом, но признал, сбросил овчину, расправил плечи, шагнув вперёд, протянул руку. — Рад приветствовать вас, Высокий лорд Горан. Прошу простить за вторжение. А вот таким, рослым, взрослым, уверенным в себе, Горан его узнать, пожалуй, не смог бы. Пять лет прошло, и сутулый носатый подросток превратился в молодого мужчину со спокойным и внимательным взглядом темных глаз, с высокими скулами и жесткой линией губ. — Тебя кто-нибудь видел? — Нет, Высокий. — За какими бесами Тьмы ты вернулся? Ты забыл, чего мне стоило вас с Осбертом вывезти? — Я вернулся за леди Яниной, — прозвучал абсурдный ответ. — Я хочу забрать её отсюда. Молодой леди не место в оккупированном городе. — Не выйдет, — коротко ответил Горан. — Она в Ондове, заложница. Фродерик беззвучно ахнул, да так и застыл с открытым ртом, снова превратившись в малолетнего недотепу. Таких только жалеть, злиться на них нет никаких сил. — Ладно, сиди здесь. Горан направился к распахнутой двери лаза, но был остановлен замечанием: — Я хотел бы потом осмотреть ваше плечо. Мне не нравится, как вы его держите. Горан вернулся к своему нежданному гостю, всмотрелся в мрачное лицо. Конечно, тёмный маг и довольно сильный. Немного хаоса, бытовая магия, травознание, но прежде всего — врачевание. — Ты не спеши, врачеватель Фродерик, — проговорил Горан. — Будет тебе работа. Ольгерда внесли в горницу, уложили на лавку, целый ворох шкур и одеял разметался по полу. Темный, измученный дорогой, холодом и вынужденной неподвижностью, злонравия все же не утратил. Строгим жестом остановил бросившегося к нему Фродерика, проговорил, будто Ледяное Дыхание скастовал: — Я вас не знаю, молодой человек. Потрудитесь представиться. Горан только крякнул в бороду. Надо же, целой кости нет, вместо зубов — крошево жуткое, вид — кошмар некроманта, зато гонору не убавилось. Как будто стоит он в бальной зале, весь в парче и золоте, и нет у него ни одной заботы, кроме красы своей невозможной. Но Фродушка не растерялся, поклонился уважительно, но не больно низко, ответил вежливо, но без трепета: — Прошу простить. Меня зовут Фродерик, сын Хлода. Возможно, вы знали моего дядю Осберта, сына Вульфрика. Я — врачеватель и могу предложить вам свою помощь. — Благодарю, Фродерик, — сдержанно отозвался тёмный аристократ. — Простите мою неучтивость, но своего имени назвать вам не могу. — В этом нет нужды, Высокий, — слегка наклонил голову врачеватель. — Я узнал вас. Скрывать от вас этот факт было бы, пожалуй, нечестно. — Так, ну, а теперь, когда все со всеми раскланялись и друг другу подлизали, может врачеватель приступить к своей работе? — не выдержал Горан. — Или ещё побеседуем, вирши почитаем, в шарады сыграем? Улыбка, собравшая кожу на желтом черепе в неровные складки, была ужасна. Горан поспешно отвернулся, боясь не совладать с лицом и с тем жгучим, что вдруг подступило к глазам. Тёмного пришлось раздеть. Фродерик тоже снял кафтан, закатал рукава рубашки, синеватое свечение охватило его руки до локтя. Ничем не выдав потрясения при виде изуродованного тела пациента, наложил на него заклятие, похожее на Мертвую Воду в такой же мере, в какой тёплая ванна с душистой пеной похожа на ушат холодной воды. Обратился к Ольгерду: — Мне хотелось бы вас усыпить, Высокий. Вы не будете возражать? — Поступайте как считаете нужным, врачеватель, — ответил тот, но в его голосе послышалась Горану тревога. — Я буду здесь, Ольгерд. Не отойду ни на шаг, — сказал он. И сам на себя разозлился. Разве кто-то его просил? Тоже мне, защитник нашёлся. Дурень, совершенно в таких делах бесполезный. Но Ольгерд тихо ответил: — Спасибо… И прикрыл глаза спокойно и доверчиво. И Горану снова стало тепло и тесно в горле. А дальше началось неприятное. Врачеватель оттягивал веки спящего, выворачивал губы, глядел на язык. Ощупывал подвижными пальцами скальп, уши, шею, грудь, проводил вдоль каждой кости, будто прочерчивая ключицы, грудину, рёбра. Мял живот, сжимал кости таза, осторожно перебирал все в паху. Оглаживал ноги, массировал ступни, проверил каждый палец на ногах. Потом сноровисто перевернул спящего на бок. Пока он скользил пальцами по позвонкам, рёбрам и лопаткам, Горан ещё смотрел, но когда спустился ниже — не выдержал, отвернулся. А через минуту, вновь обернувшись к врачевателю и его пациенту, едва сдержал крик. Ольгерд снова лежал на спине, а Фродерик трогал его живот, но ни пальцев, ни даже кистей рук лекаря не было видно. Как будто его запястья росли из живота Ольгерда, при этом подрагивая, поворачиваясь, двигаясь… А ещё заметил он на полу на тряпице три белых осколка кости, перепачканных кровью. С трудом перевёл взгляд на лицо врачевателя и увидел его намертво сцепленные челюсти, крепко закрытые глаза, струйки пота, стекающие по вискам. Показалось кощунством, что этот мальчишка касается его темного так, делает это с ним, спящим и беззащитным. Захотелось оттолкнуть его, врезать по морде, наорать и вышвырнуть прочь, пусть подыхает на морозе… Но Горан замер, затаив дыхание, чтобы даже случайно не помешать этой темной магии, странной и страшной, здорово отдающей некромантией. Наконец, Фродерик отшатнулся, шумно перевёл дыхание, поднял неизвестно откуда появившиеся руки, перепачканные кровью. — Я сделал самое главное, — проговорил он невнятно, — остались более простые вещи, но их, к сожалению, много. Высокий теперь будет спать до вечера. Лучше его не тревожить. И мне бы неплохо… — Конечно, Фродушка. На печке тебе постелим, — тоже тихо отозвался Горан, а Оньша протянул врачевателю дымящуюся кружку, пахнущую травами и мёдом. Проснувшегося Ольгерда била крупная дрожь, кровавая пена пузырилась на губах. — Тёмная сука, — схватил Горан за грудки испуганного Фродерика. — Да я за такое врачевание твои кишки на кулак намотаю, вражина окаянная… — Горан, — прохрипел больной, пытаясь приподняться. — Оставь его, он все правильно… Договорить не успел, темная кровь хлынула из горла. Горан всполошился, кинулся за водой, на полдороге передумал, грохнулся на колени перед лавкой, прижал руку Ольгерда к груди, зашептал: «Бери, друже, бери! Ну давай, ты же можешь!» Пришёл в себя и врачеватель, забубнил за спиной: — Это хорошо, лорд, я так и хотел. У лорда Ольгерда было внутреннее кровотечение, много крови скопилось в полостях тела… — Если ты его уморишь, знаешь, что у тебя скопится в полостях тела? — начал Горан, но был остановлен прерывистым вздохом: — Перестань меня смешить… Право, мне даже дышать больно… — Лорд Ольгерд, вы не могли бы встать и пройтись? Было бы желательно… — Пройтись? — не поверил своим ушам Горан. — Да ты его, считай, до смерти залечил, а теперь ещё пройтись? Сплясать тебе не надо? — Лорд Горан, — вдруг вспылил юный врачеватель, — я своих услуг не навязывал! Но раз уж вы попросили меня помочь вашему другу, извольте доверять моим умениям! Тут бы темную бестолочь и вышибить за дверь хорошим пинком, но легла на плечо костлявая рука, и тихий голос прошелестел: — Позволь ему, Горан. Он моя единственная надежда. Так и повелось. Горан злился, обещал Фродушке кары Бездны, говорил нехорошее про его умения и выдвигал версии его происхождения. Но Оньша подкладывал темной бестолочи лучшие куски, Ольгерд оказывал слепое доверие, врачеватель огрызался, как угрюмый подросток, но дело делал. Велел Ольгерду ходить, пить пахучие зелья, дышать сизым дымом, провонявшим всю горницу не хуже старых портянок. Читал над спящим напевные заклинания, от которых за версту разило шарлатанством, водил над ним ладонями, от чего кожа Ольгерда занималась тёплым неярким свечением. Горан велел себе не надеяться, не загораться невозможными мечтами, от которых будет потом слишком больно. Когда придётся развеивать прах его темного, это будет слишком больно. Но шло время, за окнами мела метель, светило солнце, и хлюпала носом оттепель, дни сменяли ночи. Оньша отнёс к скупщику перстень с изумрудом, короткий меч в нарядных ножнах и амулет-оберег и выручил за них серебра. Пришлось парню покрутиться, чтобы никто случайно не заметил, что еды им надо вдвое против прежнего. В день Луны отправлялся на Соленый остров, куда местные рыболовы свозили улов, покупал там трески, а также чего случится подешевле: мидий, устриц, кальмаров. В день Огня направлялся в Хлебную слободу, брал там караваи, что остались с дня Света, не брезговал и ондовичскими пресными лепешками. В день Согласия наведывался на Старый рынок, это как обычно, как все последние годы. Оттуда приносил когда курицу, когда шмат сала, когда и особую добычу — сырую говяжью печень. Это лакомство предназначалось только Ольгерду. Бесов аристократ воротил нос, строил рожи, от которых хотелось и смеяться, и плакать, но под уговоры врачевателя, под речи о малокровии, слабости и замедленной регенерации рано или поздно смирялся. Горан брал небольшие, сочащиеся кровью темные куски и подносил к бледным губам своего тёмного. Тот брал их с видимой неохотой, медлил, касаясь губами пальцев, и Горан лишь с опозданием ставил щиты, чтобы скрыть глупое и стыдное волнение, вызванное этими совершенно невинными прикосновениями, а также абсурдную радость того, что его собственные касания не заставляют больше Ольгерда содрогаться от ужаса. — Это невозможно, — на пергаментном лбу страдальца собиралась горестная складка. — Цивилизованный человек не в состоянии питаться этим. Мой организм отвергает пищу диких животных… И выглядел так, будто и вправду отвергнет, и хорошо, если на пол. — Отчего же… — Горан с видимым удовольствием облизывал окровавленные пальцы. — Звери знают толк в добыче. Когда волчья стая задирает оленя, первым подходит вожак и берет как раз печень и сердце… Ольгерд наблюдал за ним с жадным вниманием, при этом ничего не отвергая. И то хорошо.