Да будет тьма

В этом маленьком склепе, притаившемся среди сугробов, нашли они странное, ни на что не похожее счастье. Невеликое и тесное, заключённое в четырёх стенах, скупо складывающее в копилку скромные богатства: жирное жаркое из кролика, разделённое на четверых, первое заклятие очищения, сотворенное Высоким темным (Оньша потом тайком вынес горшки во двор и перемыл их в тёплой воде), баллада о Свете и Тьме, на два голоса спетая Фродушкой и Оньшей. Не все было так гладко, случались и страхи, и внезапные обмороки, и приступы боли, и волнения другого рода. Свист ветра за окном, треск поленьев в печи, случайно оброненное слово могли вызвать у Ольгерда приступ паники, когда он сжимался в дрожащий комок, прикрывая голову руками. Нередко мучили его ночные кошмары, и несчастный захлебывался криком и корчился в судорогах. Не было сил слышать его жалобные мольбы, не было сил глядеть, как надменный аристократ превращается в забитое животное, оставалось только одно — быть рядом. Снова и снова обнимал Горан костлявые плечи, слушал сбивчивое, задыхающееся: «Лорд, умоляю, не надо, пожалуйста, пожалуйста!..» И отвечал своим собственным заклятием: «Всё, всё, всё… Всё хорошо, я здесь, я рядом, я никому тебя не отдам, слышишь? Всё хорошо». И это отлично, что успел он в своё время стать Высоким. Откуда мастеру-магу взять столько Убеждения? Он твердил это «все хорошо», уговаривая и себя, пытаясь задушить сомнения — странные и даже недостойные. Ольгерд понемногу поправлялся, и в облике его все яснее проступали черты былой надменной красоты, и изысканной холодности, и утонченности, недоступной ни людям, ни магам. Горан и радовался этому, и печалился. Казалось ему, что стоит темному встать на ноги, их трогательной и хрупкой близости придёт конец. Снова зазмеится на знакомых устах глумливая усмешка, снова чужая холодная надменность заставит уйти в оборону, поднять щиты и наглухо задраить забрало, чтоб даже самой малой щелки не осталось… А тут ещё Фродерик все время рядом, и Ольгерду — самый главный человек, и касается его так, как Горан не осмелился бы никогда. Однажды Горан с Оньшей вышли промять коней, а вернувшись, такую застали картину: Ольгерд лежал на скамье, а Фродерик, оседлав его бёдра, сминал ладонями его плечи, будто белое тесто. Горан, не думая, одним пинком скинул врачевателя со скамьи и накрыл голую спину своего темного колючим пледом, жесткой шкурой, своими ладонями. А Ольгерд молча дотянулся до его руки, и подсунул её себе под щеку, и не отпускал долго, пока не заснул. Перед Фродушкой пришлось потом извиняться, а Ольгерд, глядя на Горана снизу вверх, попросил тогда: — Мой свет, не поднимай против меня щитов. Мне важно знать, что тебе не все равно. Мне нужна твоя забота, и тревога, и гнев твой, и ревность. Незадолго до того Фродерик удалил Ольгерду сломанные зубы, а новые ещё не нарастил, и оттого сказал Высокий темный «мой шфет», и не было на свете ничего милее и трогательнее. С тех пор Горан забыл о щитах и, как ни странно, немного успокоился. Каждый вечер он садился на пол у скамьи и прислонялся плечом к костлявому колену Ольгерда, а длинные пальцы, ещё узловатые и сухие, перебирали его волосы, легонько гладили скальп, осторожно касались виска. И оставалось только тепло раскалённой печи, тихий звук близкого дыхания, вздохи ветра за окном. Не было ничего естественнее, чем касаться Ольгерда и чувствовать его легкие прикосновения, ласковые и совершенно невинные. И слушать его рассказы. Высокий Ольгерд говорил много странного и простого, бесполезного и удивительного. Горан слушал его, как, верно, пёс слушает хозяина, реагируя на звук знакомого голоса, на интонацию и мелкие знаки, понятные лишь тому, кто слушает не умом, а сердцем: чуть слышный вздох, секундная пауза, неверное движение пальцев. Ольгерд мог бы пересказывать «Светоч», Горан слушал бы его с тем же вниманием. — Отец бил меня стеком. Это удивительно больно. Даже сейчас, после всех прелестей Дамианова гостеприимства, помню эти липкие, жалящие удары как нечто эксклюзивно мучительное. Он был великим магом и очень маленьким человеком, озабоченным лишь одной навязчивой идеей: отчего он не стал Лордом Тьмы. Почему магистр нашего ордена непременно выходит из рода Шессарх? Эта его досада искала выхода, искала и не находила. Мой старший брат представлял собой воплощение тёмного рыцарства: косая сажень в плечах, огненный взор, тупая вера в силу рук, в прочность доспехов и в способность венетского вина превращать врагов в заклятых собутыльников… Сестра была и, надеюсь, остаётся по сей день компетентной и страстной ведьмой, и если бы отец посмел поднять на неё руку, мать порвала бы его на амулеты от бесплодия. Знаете, такие пестрые ленточки… Оставался только один способ выпустить пар. А я… Я не мог быть другим. Я лучше всех играл на лютне и писал стихи о вечной любви. А ещё я был маленькой изворотливой гадиной, с неуёмной фантазией и с языком подобным жалу скорпиона: убить не убьёт, но надоест до смерти. И оттого отец бил меня стеком. Оставались воспалённые полосы, красно-синие, в палец толщиной. Тогда я начал эти бесплодные попытки врачевать себя. О, я знал, что это невозможно, но слишком больно было, слишком стыдно просить о помощи. В результате я стал хорошим врачевателем, хоть так и не нашёл способа помочь себе самому… А он бы мне очень пригодился. Подрагивали, запутавшись в волосах, тонкие пальцы. Горан спросил: — Твой отец жив? — Нет. Он погиб в бою с демонами Бездны. Спас целую деревню на юге Воргрена... — Хорошо, что спас, но жаль, что погиб, — проговорил Горан, блаженно щурясь на неяркий огонь свечи. — Я бы ему припомнил былую славу. Я б этот стек знаешь куда ему засунул? Тихий смех, ласковое прикосновение к виску. Сказанное будто про себя: — А ты, пожалуй, смог бы. Тогда, за сто лет до твоего рождения, я мечтал о таком защитнике. Иногда его рассказы касались самого больного, и тогда звучало в них горькое удивление. Казалось, темный до сих пор не мог понять, как это все могло случиться с ним? — Сначала я не слишком страдал. Я верил, что меня спасут. Кто-нибудь сильный и смелый придет за мной, не может не прийти. Элиана, или мой Темный Лорд, или даже... Поэтому и держался. Хотелось взглянуть спасителю в глаза и сказать: «Смотрите, как я верен, как перенёс все пытки и никого не выдал». Казалось мне, пока молчу, я достоин спасения. Хотя, честно говоря, я не обладал нужной им информацией. Золото я действительно истратил, что никак не укладывалось в их светлых мозгах. Куда Темный Лорд открыл портал, я точно не знал. На этот счёт у меня были соображения, но я решил оставить их при себе. Когда я понял, что никто за мной не придёт, я решил умереть. Разбил себе голову о камни — меня начали приковывать ошейником к стене. Отказался от пищи и воды — меня поили и кормили насильно. А потом и желание умереть тоже ушло. Остались инстинкты, как у животного: хочешь пить — пьёшь, голоден — ешь. Если знаешь, что нужно сделать, чтобы избежать боли — делаешь. Исчезла гордость, а вместе с ней пропал и стыд. Я стал зверем, тупым, трусливым и слабым. И мне кажется, что остался таковым по сей день. Только сейчас я отчего-то это понимаю... «Меня, — Горан молча кусал губы, — он ждал меня. Пусть он никогда не сознается в таком, но ждал он именно меня. Так кто же из нас тупой и трусливый пёс?..» Но иногда в рассказах Ольгерда проскакивали и весьма здравые мысли. Однажды он задумчиво наблюдал за Оньшей, с кислой миной пересчитывавшим медяки, и вдруг выдал: — Господа, мы в стесненных обстоятельствах? Я мог бы предложить тысячу золотом, если вас это заинтересует… Горан ушам своим не поверил: — Тебя же пытали про золото! И ты такие муки принял, а золота не отдал? Ольгерд ответил знакомой усмешкой: — Милый Горан, разве их удовлетворила бы какая-то жалкая тысяча рондов? Они искали несметные сокровища Алвейрнов! Горы золота и бриллиантов, россыпи изумрудов и мешки сапфиров. — И отчего же не нашли? — поинтересовался Горан, немного уязвлённый. — Потратил, виноват, — снова усмехнулся Ольгерд. — Да ну! Горы золота и бриллиантов потратил? На что же? — На балы и маскарады, — небрежно бросил тёмный. И после паузы добавил: — Шучу. Проиграл на скачках. Горан пожал плечами: — Дело твоё, тёмный. В ответ прозвучал негромкий голос, грустный и немного растерянный: — Я потратил все наличные на продовольствие, Горан. Продал лошадей, картины, драгоценности, некоторые артефакты. Взял в аренду склады, скупал все зерно, которое мог найти, а также оливковое масло, солонину, копчёности, даже сам не знаю, что ещё. Все, что можно хранить. Очень боялся, что будет голод, а вместе с ним и бунт. Не того боялся, как выяснилось. Горан вспомнил забитые зерном амбары, сытый разгул освобождённой от тёмного гнета Ронданы. Вот чьим золотом были оплачены праздники и пиры. — Ольгерд, — сглотнул он вставший в горле комок. — Я хотел тебе сказать… — Простите, господа, я не понимаю, — поспешно перебил его тёмный. — Нужна тысяча или нет? За золотом Горан с Оньшей пошли в тот же день. Тайник был устроен на самом видном месте: на рыночной площади, где у фонтана зеленел от сырости барельеф льва с кудрявой гривой. Оньша наклонился, будто подтягивая сапог, Горан прикрыл его от чужих глаз, расправив полы плаща. Львиный нос следовало повернуть трижды против солнца, отчего в львиной пасти открывалась небольшая ниша. Из неё Оньша извлёк приятно тяжелую кожаную суму, да так ловко, что никто и глянуть не успел. В обнищавшей Рондане золота почти не осталось. За одну золотую монету в десять рондов давали овечку, штуку шерстяного сукна, три мешка овса, кубышку квашеной капусты и двадцать локтей пеньковой веревки. За один день они стали состоятельными людьми. Оньша накупил пирогов, моченых яблок, прихватил свиной окорок, связку колбас, сварил каши с телячьими щёчками, не забыл и о печени для Ольгерда. Но тот от угощения решительно отказался, без удовольствия пожевал пирога и, завернувшись в Горанов плащ, устроился на полу у печи. В жарко натопленной горнице его била дрожь. Горан сел рядом, слегка коснулся плеча тёмного, готовый к отпору, к страху или дрожи отвращения, но Ольгерд со вздохом потерся щекой о его руку с бездумной лаской собаки или ребёнка. И оттого Горан решился спросить то, о чем думал давно. Шесть лет, если честно. — Как твой Ингемар? Не знаешь, что с ним сталось? — Надеюсь, что ничего, — слегка пожал плечами Ольгерд. — Я отправил его домой в Рослаген сразу после нашей дуэли. Он мне мешал. — Мешал? — переспросил Горан. — Отвлекал меня от дел. К тому же давал моим врагам возможность на меня воздействовать. Ведь кто-то же сказал ему, будто ты распускаешь слухи о его, ну, скажем так, половой невоздержанности. — Ольгерд, я никогда и не думал о подобном… — начал Горан, но темный перебил его быстрым: — Разумеется! Какое тебе было дело до него? Кто-то стравил нас намеренно. Думаю, им была более выгодна твоя гибель. Как же, тёмные убивают героев Ронданы. Но и мою смерть можно было бы использовать. Как минимум на одного сильного тёмного меньше. Помолчали. Потрескивали в печи дрова, Оньша с Фродушкой перебирали за столом просо, о чем-то шушукаясь и тихо пересмеиваясь, а Горан с Ольгердом сидели очень близко, соприкасаясь плечами, и от этого тёплого и дружеского соприкосновения происходило что-то, отчего Горан знал: следующего вопроса не задаст. О том поцелуе не спросит, ни за что. Спрашивать, однако, не пришлось. Ольгерд заговорил первым: — Все это было так некстати, всё обернулось страшной глупостью и большой бедой. Его отец дружил с моим старшим братом и оттого послал Ингемара ко мне, поглядеть свет, показать себя. Кто же знал, что мальчик влюбится в меня со всем пылом первой страсти, со всей самоуверенностью всеобщего любимца. Я ему отказал, разумеется. Я не хотел огорчать Элиану, да и вообще — не хотел. Никогда не любил детей, не видел очарования в неопытности. Но он был сильным магом, без особого мастерства, но с большим запасом силы. И в один несчастный день я решил это использовать. Снова повисло между ними молчание, снова Горан не решился его нарушить. Лишь обнял своего тёмного за плечи, совсем несильно, ласково. — Знаешь… — начал Ольгерд нерешительно, — среди нас ведь не осталось настоящих провидцев. А я не мог понять, что происходит, откуда эта ненависть к темным, очевидно, разжигаемая искусственно, но ради какой цели? И кем? Возникла необходимость пообщаться с сильным провидцем и магом Истины. И я смог припомнить лишь одного такого… — Принц Виллерин Шессарх! — воскликнул Горан. Ольгерд испуганно дернулся, даже за столом притихли. — Но ведь его поглотила Бездна? Как же ты мог даже помыслить о таком? — Это возможно, Горан, — заспорил Ольгерд. — Я читал об этом. Магистр Торквилл беседовал с Архимагусом Лейораном, пропавшим в Бездне за два века до Второго Распада, Высокий Кадваллон Ледяной Град… — Ольгерд, ты разума лишился. Причём ещё тогда, когда в Бездну полез! — Самое смешное, что я вступил с ним в контакт, — неожиданно улыбнулся тёмный. — Я слышал его, Тёмного Принца, он отозвался мне. А потом я почувствовал, что тону… Это такое удивительно реальное ощущение погружения, давления, невозможности вдохнуть. Это страх, которого я прежде не испытывал никогда. А Ингемар был рядом, полностью открытый, готовый отдать мне всё. Я забыл о том, что был он мальчишкой, Горан, влюблённым мальчишкой… — Ты иссушил его? — выдохнул Горан. — Да. Он отдал мне всё. А если бы оставил себе хоть каплю силы, я сейчас не говорил бы с тобой. Я плавал бы в волнах вечности вместе с легендарным Тёмным Принцем, и знаешь что, Горан? Не было бы этих лет у Дамиана… Ничего этого не было бы. Возможно, зря я спасся тогда. — Ольгерд, — проговорил Горан. — Ты ведь его потом защищал… Любил его. Я видел. — Нет, не любил. Защищал, да, но не любил. Это он был влюблён, я лишь подыгрывал ему. Он был неумён, излишне горделив, навязчив, порой груб. Он не умел себя вести и ставил меня в неловкое положение. Но я взял его в любовники. В знак благодарности за спасённую жизнь, Горан, я расплатился собой. Вот теперь у тебя, наконец, появился хороший повод презирать меня, Высокий светлый, отважный и безупречный… — Дурак ты, Высокий тёмный, — отозвался Горан беззлобно. — Силы Света, какой же ты дурак. Ольгерд со вздохом уронил голову на плечо Горану, а тот коснулся щекой его седой макушки. Да, в своём маленьком мирке были они счастливы. Но большой мир, все ещё существовавший за стенами их бревенчатой избенки, вскоре напомнил о себе самым простым способом. Они как раз завтракали, когда в дверь постучали. — Кого бесы несут? — неласково гаркнул Оньша, а остальные замерли, переглядываясь. — Вестун господина стольника, — раздалось из-за двери наглое. — Отворяй, от кого запираешься-то, служивый? Чай не при старых временах живем! Фродерик, не теряя ни секунды, подхватил Ольгерда на руки и скрылся за занавеской за печкой, Оньша сгрёб со стола две лишние тарелки и сунул их в сундук, а Горан разлёгся на лавке, до самой шеи натянув одеяла, ещё хранившие тепло Ольгерда.