Да будет тьма

Оньша поставил перед ним тарелку пахучей ухи, при этом поглядывая вопросительно, со значением. Горан понял этот взгляд по-своему и оттого рассердился: не сейчас же? Не здесь, когда полон дом темных! Да и желания особого не было. А вернее, было, но такое, в котором даже самому себе признаться невозможно. Буркнул недовольно: — Чего встал столбом? Садись и ешь. Чиниться будем, что ли… Склонился над тарелкой, краем глаза заметил ещё кого-то с караваем в руках. Глянул — да так ложку и выронил: ещё один Оньша! Смех пытается сдержать, того и гляди прыснет. А вот третьего Оньшу, который вышел из-за занавески и по-хозяйски обнял двух других за плечи, Горан узнал по улыбке. Сердцем узнал, когда оно, дурное, нырнуло будто в прорубь, а потом бросилось вскачь. И сам не сдержал улыбки, уж больно довольными выглядели все трое, одинаковые нахальные морды, родные до невозможности остолопы. — Тебе уж можно на ярмарке балаган устраивать, Высокий тёмный. Ондовичи до всякой магии охочи, будет тебе большая народная любовь. Ольгерд засмеялся, и чары развеялись. Настоящий Оньша толкнул Фродушку локтем, двое переглянулись и скрылись за занавеской. Ольгерд сел напротив, склонил голову к плечу, взглянул вопросительно, а Горан едва рот не открыл: вид довольного тёмного, с открытой и радостной улыбкой, с неярким румянцем на бледных щеках был для него почудеснее, чем три Оньши разом. Но Ольгерд его смятения, кажется, не заметил, а если и заметил, то виду не показал. Сказал, как о деле не слишком важном и в любом случае решённом: — Вот этим простым балаганом нам и предстоит порадовать сердце мира. Три небесных образа твоего красавца Солнцеликая, разумеется, не выдержит, но я смогу нас с Фродериком зачаровать в твоих стражников. По меньшей мере для одного из нас это превращение станет переменой к лучшему. Если ты достанешь их волос, или крови, или обрезков ногтей, это значительно упростит мою задачу. — Ты что же, целую луну сможешь держать эти чары? — не поверил Горан. — Ты мне поможешь отводом глаз и поделишься при необходимости силой. Когда будем одни, я чары держать не стану. В пределах Ондовы будем носить легкие шлемы, значит, неточности никто не заметит, даже если предположить, что я позволю себе такую небрежность. В дополнение к чарам Хамелеона нужно ещё держать плотные щиты, чтобы в нас с Фродериком не заметили магов. Рядом с тобой это будет несложно. Рядом с солнцем огонь свечи незаметен. — Так уж и с солнцем? — хмыкнул польщенный Горан. — Ты удивительно силён, мой свет. Даже до войны я не замечал в тебе такой мощи. — Это все оттого, что ты рядом. Темная и светлая магия, как две ладони… — начал Горан и оборвал себя: — Да ты мне зубы заговариваешь! Даже безо всякой магии отводишь мне глаза! А ведь это не забава, не прогулка, Ольгерд. Если нас поймают, не только мы пропадём, но и дочки мои. Разве могу я ими рисковать? — Мы сведем риск до минимума. Если нам удастся повстречать твоих дочерей, мы с Фродериком откроем портал. Если же к ним пропустят только тебя, или на нас наденут браслеты, или произойдёт ещё сотня непредвиденных событий, ты просто увидишь дочерей, поговоришь с ними. Мы же не станем предпринимать ничего. — Все равно рискованно… — Мы будем осторожны, Горан. Будем действовать только наверняка. К тому же оставлять твоих дочерей в плену ведь тоже не лишено риска. Кто знает, каких услуг от тебя потребуют, пешкой в каких политических играх сделают? Кто знает, как император пожелает распорядиться их судьбой? И подумай, когда ещё тебе представится такая возможность? Страшно стало Горану, так страшно, как и в бою не бывало. Одно же дело — своей головой рисковать и совсем другое — девчонками. А темный понял его страх, осторожно накрыл его руки ладонями, обхватил длинными пальцами, ещё костлявыми и слабыми, но уже не изломанными. — Горан, нас будет двое Высоких магов, да и на Фродерика можно вполне положиться. Он удивительно универсален и для своего возраста необычайно силён. А о его преданности твоей семье даже и говорить смешно. И, наконец, не будем сбрасывать со счетов того, кто обладает поистине магическим обаянием. Из-за занавески послышалось довольное хихиканье. А Ольгерд все продолжал: — Горан, я не стану произносить вдохновенных речей. Но знай одно: какие бы цели мы ни преследовали в этой экспедиции, благополучие и безопасность твоих дочерей будут нашей первой заботой. Поверь, месть может подождать, Рондана никуда не денется. Если надо, мы отступим, просто уйдём. Если надо — умрем. Снова шло тепло от ладоней тёмного, будто вновь взялся он врачевать, на этот раз не тело, а душу, что сжалась в дрожащий комок. И Горан вдруг подумал: «Убью за тебя, умру за тебя!» И было этого так мало, так недостаточно, чтобы выплеснуть все это, горько-сладкое, больное, неправильное, горячее. Грозившее задушить и сжечь изнутри. Горан дал себя уговорить. И правду сказать, сколько лет он мечтал выкрасть девочек своих, какие только безумные планы не строил, какими глупыми мечтами не пытался обмануть безмерную свою тоску! А теперь его зовут в Ондова-Кар. И с ним поедут двое темных, способных открыть портал. Горан уже все решил для себя: он будет прикрывать их уход, будет драться насмерть хоть со всем ондовичским войском. И если Ольгерд с девочками спасётся, да ещё и Оньшу с Фродушкой с собой прихватит, то Горан умрет совершенно счастливым. А его темный девочек не бросит и никакой беды до них не допустит, в этом Горан был уверен. И, может быть, хотя бы так он искупит свою вину и перед Ольгердом, и перед дочерьми. Вроде бы все решил, отправил к стольнику вестуна с просьбой о приеме, но пока получил приглашение во дворец, извёлся страхами и сомнениями. На приём к стольнику его отправляли всей семьей. Оньша начистил доспех до невозможного блеска, так, что глаза слепило, Фродушка пытался напоследок что-то врачевать, Ольгерд давал последние наставления и не брезговал легким Убеждением. Горан сбежал от них с облегчением: так над ним и Милана не кудахтала. Оньша, конечно, увязался следом, да и не по чину Высокому магу ездить по городу без сопровождения. Умному Тамиру доложил сначала самое главное: секретарь тарнажского посольства, который называет себя Аро, не кто иной, как младший сын императорский. И именно он, а не посол, принимает там решения. Рассказал и о нападении, разумеется, умолчав о героическом светлом подполье. А напоследок сказал: — Принц звал меня в Ондова-Кар. Сам император даровал ему путевые грамоты на десять человек свиты. Я хочу поехать, стольник, но боюсь. А вдруг дочерей моих уж на свете нет? Кто угодно может тушью на шелке буквы вывести, кто угодно может кошель смастерить или пояс. — Ты не веришь мне? — притворно удивился стольник. — Я хочу тебе верить, лорд Тамир, — вздохнул Горан, — но сколько живет такая вера? Ведь пять лет служу тебе за одно лишь слово, за редкие подарки. И всякий раз думаю: «А не дурак ли ты, Высокий светлый, а не осел ли, что бежит за морковкой?» — Ты задаёшь мне трудные задачи, маг, ты дерзок и непочтителен! — возмутился Тамир, но Горан гнева в стольнике не почувствовал, скорее, сомнение и недовольство. Промолчал в ответ, опустил голову, сложил едва заметное Убеждение: «Я болен и несчастен, я устал до смерти и уже ничего не хочу…» И первым же убедил себя, едва ли не до слез. — Будь по-твоему, — сказал стольник недовольно. — Я пошлю вестуна ко двору. Но и ты запомни: ты раб Ондовы, пёс цепной у ворот. Требовать ты ничего не можешь, да и просить не следовало бы. Чернее тучи вернулся Горан домой. Отправил Оньшу прочь, взялся сам распрячь и почистить лошадей, чтобы остаться одному, чтоб не видеть никого и не слышать. Но узкая ладонь легла на его руку, сжимавшую щетку, двинула вдоль лошадиного крупа с тонкими рубцами от Бича Агни, а Горан и не видел, как его темный появился на конюшне. И не заметил, как выронил щетку, как повернулся, потянулся к спасительному теплу, к тихому дыханию, чтобы спрятать в седых прядях лицо, ставшее вдруг непослушным. Он один был ему равным, один на свете, которого можно было не стыдиться, перед которым притворяться не стоило. А тело в руках все ещё худое, кожа да кости, но руки, хоть и тонкие, но сильные, с мозолями от меча, жесткими под губами. А губы, ласковые и легкие, чуть заметно касались его виска, угла глаза, щеки… Горан поднял лицо навстречу этой тихой ласке. И губы тёмного мага коснулись его губ, так нежно и осторожно, будто лишь слегка пробуя на вкус. И Горан, наконец, выдохнул, будто с самого утра сдерживал дыхание, и обнял своего тёмного уже по-настоящему. И крепко, и осторожно обхватил за тонкую талию, за стройную шею, а Ольгерд положил ладонь ему на затылок и снова поцеловал. Совсем не так, как когда-то Ингемара в золотом березовом лесу. Не было жажды в его поцелуе, лишь нежность, не было желания взять и подчинить, лишь стремление поделиться теплом и силой и сказать без слов: «Ты безмерно дорог мне и близок безмерно». Потом они просто стояли обнявшись, чуть покачиваясь, будто в такт одним им слышной мелодии, и Горан чувствовал, как отпускала тоска, словно спадала с шеи тяжелая цепь, а сам он, невесомый и свободный, подхваченный течением медленной и полноводной реки, уплывал куда-то далеко, и беды не могло случиться, пока держали его эти тонкие и сильные руки… Как будто стояли ещё между ними щиты, но в тот день один из них рухнул. И оказалось, что ничего нет проще, чем, сидя бок о бок, сплетать пальцы, и с улыбкой глядеть друг другу в глаза, и говорить о своих страхах и мечтах. — Я и не думал никогда о таком, а теперь не знаю, что стану делать, если меня не пустят к дочкам… — Горан запутал пятерню в жесткой гриве, дернул, не заметив боли. — Я полагаю, тонкое искусство саботажа не слишком тебе знакомо, мой свет? — Ольгерд одарил его такой мягкой улыбкой, что Горан и не подумал обидеться. — Как настоящий мастер этой забавной и полезной магии я могу дать тебе несколько ценных уроков. В ожидании путевых грамот времени зря не теряли. Горан устроил пьянку со стражниками, и Оньша, который прислуживал ему в «Биче Барни», был не совсем Оньшей. Этот самый коварный притворщик устроил между стражниками драку, которую Горану пришлось разливать слабеньким Ледяным Градом. Все остались довольны, даже владелец корчмы, получивший от Горана два золотых за лишние хлопоты. А дома лже-Оньша, обернувшийся Ольгердом, с гордостью демонстрировал трофеи: узелки давно не мытых волос. Он смеялся, как ребёнок, вспоминая устроенное им безобразие, и, блестя глазами, признавался: — О, демоны Бездны, отчего же я раньше никогда не дрался в тавернах? Это удивительно увлекательно! Право, это не сравнится ни с одной дуэлью… За исключением нашей, мой свет, она была экстраординарна! Я не променял бы этот поединок на бой с самим Творцом. — Ты богохульник, пьяница и бесчинник, Высокий лорд Ольгерд! — смеялся в ответ Горан. — И как ты мог выдавать себя за изысканного аристократа, как мог ты нас дурачить столько лет? А среди ночи Горан проснулся и увидел тонкий силуэт у затянутого изморозью оконца. Он и сам походил на снежный узор, что тает при первых лучах солнца, на легкий след поземки, белый на белом. Горан даже не сразу решился подойти к нему, но все же подошёл, осторожно обнял за талию, опустил подбородок на костлявое плечо. И услышал, как Ольгерд вздохнул, не тяжело, а полно, и положил свои ладони поверх его, и прижался щекой к его лицу. И сказал: — Матушка Тьма, я так хочу выйти отсюда… Куда угодно, прочь. Но если это означает — расстаться с тобой, то я готов провести остаток жизни в этих стенах. И неизбежно утомить тебя своим присутствием. А на Горана вдруг снизошло озарение, да какое! Его темный уже давно накопил достаточно силы, чтобы на пару с Фродушкой открыть портал и вырваться на волю, куда угодно, подальше от задушенной в снегах Ронданы, подальше от ондовичей, дешевой жратвы и спертого воздуха убогой избы. Но нет, сидят, на улицу носу не кажут, ждут неизвестно чего. Оттого, что его оставить не хотят. Горан обнял Ольгерда за плечи, повернул к себе, взял в ладони милое лицо, бледное и светлое. Проговорил, касаясь губами тёплой кожи: — Мы вырвемся отсюда, Оль. Обещаю тебе. Луна заглянула в окно, превратила лёд в россыпи бриллиантов, а поцелуи — в нерушимые клятвы на крови.