Да будет тьма

Пахло подземельем, холодом и сыростью, железом и старой кровью. Свет не достигал стен огромной комнаты. Горан поднял сферу к самому потолку и заставил её вспыхнуть ярким белым сиянием. Но всего на мгновение. Когда Горан потерял контроль над магией, сфера погасла. В полной темноте он бросился вперёд, и рёв его эхом отразился от стен. Но в короткий миг, пока сфера ещё не погасла, он успел увидеть всё. Широкие наручники на изящных запястьях, тяжёлые цепи, кольцо в камне. Длинное и тонкое тело, прикованное лицом к стене, белое, будто светящееся в полутьме. Тонкая талия, узкие бёдра, прямые и сильные плечи меченосца. Белые волосы, собранные в высокий хвост. В темноте Горан споткнулся о водосток, упал, вскочил на ноги, снова рванулся вперёд. И дотянулся, почувствовал, услышал. Тёплую гладкую кожу под ладонями, дрожь предельно напряженных мышц, тихий, прерывающийся шёпот: «Мой свет…» — Кто посмел! — взревел Горан. Наконец-то вспомнил про силу, снова зажёг сферу, тем же движением скастовал Лезвия Тьмы… — Нет! Постой, Горан, погоди! Не трогай цепи, оставь… Лезвие чиркнуло по стене, рассыпав целый сноп белых искр. Горан обнял своего тёмного, осторожно провёл ладонью по дрожащему плечу. Сказал: — Сейчас я освобожу тебя, Оль. Потом ты мне скажешь, кто это сделал с тобой, и я убью его. — Это сделал Фродерик. По моей просьбе. Горан оглянулся. Фродушка, как всегда невозмутимый и серьёзный, зажигал вдоль стен факелы. — Я не понимаю… — Горан, Горан… послушай. Мне так страшно. Понимаешь? Каждое мгновение, от каждого звука, от случайно оброненного слова, от резкого движения за спиной я умираю от ужаса. Я так устал бояться, мой свет… — Силы Света, чего же ты боишься? Ты на смерть шёл, как на пир, ты под стрелами держал портал… Трещали факелы, где-то капала вода. Хрипло и тяжело дышал тёмный, вздрагивая под его ладонями. — Вот этого боюсь. Цепей, камня. Неволи. Боюсь, что все вернётся. Боюсь снова оказаться в чьей-то власти. — Не бывать этому, Ольгерд. Пока я жив, никто не посмеет… не веришь? — Верю. Верю только тебе, мой свет. Поэтому и прошу: помоги мне. — Что же я могу сделать, Оль? Всё что ты хочешь, но зачем всё это? Давай я сниму эти цепи, ты оденешься, и мы пойдём домой. Выпьем вина, много вина, чтобы обсудить это всё, нам понадобится очень много… — Мой свет, послушай, — Ольгерд повернул голову, прижался щекой ко лбу Горана. Его кожа пылала. — Есть только один способ победить страх: встретить его в бою, лицом к лицу. Помоги мне в этом бою, моя любовь. Я должен понять, что могу это выдержать. Я должен знать, что не стану… животным… снова, как тогда. А если не смогу, если снова сорвусь, тогда остаётся только Горькое Слово... Ему было страшно? Этому невозмутимому тёмному с его вечной усмешкой — страшно? Когда в чужом облике прошёл по вражеской земле, когда со стрелой в плече держал портал, где-то глубоко в груди, как клинок под сердцем, сидел этот смертный страх. Возможно ли так держать себя в руках? Не выдать себя ни словом, ни жестом, под силу ли это хоть магу, хоть человеку? — Хорошо, Оль, хорошо. Только я всё равно не понимаю. Что я должен сделать? — Я вижу, у тебя плеть на поясе? Очень хорошо. Десять ударов для начала. — Что? — Горан отшатнулся. — Сечь тебя? Да ты что? Ты не понимаешь, это же оружие, это не игрушка какая-нибудь ваша тёмная! — А ты думаешь, Дамиан пользовался игрушками? Ты думаешь, Чужак любил играть? Ты думаешь, игрушкой можно сломать кости? — Не надо, прошу тебя, — Горан торопливо поцеловал влажный висок, угол глаза, колючую челюсть. Ольгерд подставил губы, ответил на поцелуй. Повторил: — Десять ударов. Если кожу не рассечёшь, не считается. Горан перевёл дыхание. С трудом разомкнул объятия. Отступил на пять шагов и снял с пояса плеть. Стряхнул упругие петли, длинный хвост со свистом рассёк воздух. Увидел, как вздрогнули белые плечи, как сжались в кулаки скованные руки. Горан не понял своего тёмного, он просто поверил ему на слово. Если это ему надо, надо почувствовать боль и чужую над собой власть, что ж, о таком можно лишь самого близкого попросить. А значит, надо сжать сердце в кулак и сделать, как просят. Первый удар лёг поперёк плеч. Ольгерд коротко вскрикнул, тряхнул головой, сквозь сжатые зубы проговорил: — Не считается… Больше таких ошибок не случалось. Красные полосы ложились вдоль спины, летели на камни тёмные брызги. Ольгерд не кричал, лишь хрипло хватал воздух при каждом ударе. Кричать хотелось Горану, будто прямо по сердцу проходила плеть и рвала его в клочья. Но он был собран, внимателен и очень осторожен. Ведь нужно было, чтобы каждый удар рассек кожу, будто лезвием. Только кожу, не разорвав мышцы, не задев шеи или позвоночника, — Десять! — отбросил плеть прочь, будто её рукоять обжигала кожу. — Фродушка! Бестолочь ты тёмная… — Мы одни, Горан. Он ушёл… — Я позову его сейчас, врачевателя дурного! Или нет, цепи сначала! — Погоди, ещё одно, мой свет. Не зови его пока. И цепей не снимай… Отвёл пряди, прилипшие к лицу, увидел влажные дорожки на щеках. Обнял осторожно, тепло, будто желая прикрыть собой окровавленную спину, прикрыть от холодных камней, от тёмного подземелья. И услышал невозможное, невообразимое: — Возьми меня, мой свет. Если можешь. Если не противно… Покачнулся под ногами каменный пол. И в первый раз за этот безумный вечер он вдруг осознал, что сжимает в объятиях Ольгерда, своего тёмного, обнажённого, доступного. Стало вдруг нечем дышать. Ладонь сама собой скользнула по безволосой груди, по гладкой коже и прижалась туда, где билось сердце его тёмного, билось сильно и тревожно. — Сделай это. Я же знаю, ты хочешь. А сердце под ладонью захлёбывалось болью и страхом, и всё было неправильно, жестоко и до слёз обидно. — Хочу. Всегда хотел. Но не так. Хочу отлюбить тебя на перинах лебяжьих, на простынях шёлковых. Чтоб поцелуями заласкать от макушки до пяток. Чтоб разнежить ласками до беспамятства, чтоб хмельным вином с губ тебя поить, чтоб самого тебя выпить досуха, до самого донышка. Чтоб любовь моя радостью была, а не наказанием. И не лекарством. Ольгерд со стоном обернулся, вновь поймал его губы, поцеловал жарко, нетерпеливо. Прямо в губы простонал: — Да-а-а… Всё так и будет, мой свет, моя радость. Но не сейчас. Сейчас нужно по-другому. Мне нужно. Чтобы жить дальше. Чтоб самого себя не бояться. Чтобы стать твоим. Твоим, а не их… Рвалось от обиды сердце, а тело предавало. Так жаром налилось, до боли, до тяжести невыносимой. Зазвенел на камнях тяжёлый пояс, полетела следом одежда. Он должен быть нагим, чтобы голой грудью прижаться к липкой спине, чтобы не только руками, а каждой пядью своего сильного и большого тела послужить своему тёмному, чтобы срастись с ним кожей и стать одним целым. Боялся опозориться и кончить слишком быстро, но ещё больше боялся сделать больно. Хотя, кажется, именно этого и ждал от него Ольгерд, именно этого и хотел. Крепко прижал его к груди, запустил пальцы в растрёпанный хвост, поцеловал крепко, властно, вошёл языком в чужой горячий рот, скорее почувствовал, чем услышал тихий стон. Погладил стройную шею, тонкие ключицы, ведь он так давно этого хотел. Так давно хотел обвести подушечкой большого пальца плоский и нежный сосок, слегка ущипнуть, потянуть. А вот о том, чтобы прижаться болезненно твёрдым членом к маленьким округлым ягодицам, об этом и не мечтал, это само случилось. Сам по себе задвигался, прижимая тёмного к стене, скользя по ложбинке влажным и горячим. — Ну, давай же, Горан! — простонал Ольгерд. — Не мучай меня! Провел ладонью по мышцам живота. Неожиданно ладонь сама собой сомкнулась вокруг жесткого и крупного ствола, двинулась вверх и вниз. — Нет, нет, не так! — ахнул Ольгерд. — Я не хочу так. Хочу кончить, когда ты во мне… Простая эта фраза подействовала, как шпоры на коня. Горан зарычал, сжал в ладонях поджарую задницу тёмного, скользнул пальцами между круглыми половинками, нащупал вход, узкий, но влажный и скользкий. Его тёмный знал, что так будет, он всё подготовил заранее: подземелье, оковы, себя. От этой мысли багровая пелена, затмившая разум, немного рассеялась. Возбуждение никуда не подевалось, в паху всё так же болезненно горело и тянуло, но лихорадка отступила. Горан отвёл в сторону половинку, осторожно помогая себе рукой, прижал головку ко влажному отверстию, толкнулся мягко, несильно. Стал осторожно покачиваться, с каждым движением заставляя непослушные мышцы впустить его чуть глубже. Ольгерд молчал, дышал шумно, как загнанный конь, крупно вздрагивал всем телом, но вырваться не пытался. Горан взял его за бёдра обеими руками, потянул на себя, держа жёстко, не давая ни подмахивать, ни отстраниться. Теперь можно было двигаться сильнее, насаживать на член покорное тело, входить в горячую глубину, такую узкую, что становилось больно самому, пока не прижались бёдра к прохладным ягодицам так крепко, не разорвать. Замер, чуть заметно покачивая бёдрами, потянулся губами к тёплой ямочке под затылком, к склонённой шее, к опущенному лицу. Оставив одну руку на бедре, второй погладил грудь и живот, обхватил чуть опавший член, стал ласкать его сначала неспешно, потом быстрее и сильнее, пока он не окреп в ладони, пока первая влага не протекла на пальцы. А Ольгерд уже стонал и двигался в его руках, пытаясь прижаться плотнее, принять глубже. Он вскрикнул обиженно и звонко, когда Горан вышел из него. А тот повернул тёмного к себе, только цепи звякнули. Поймал в ладони пылающее лицо, поцеловал и нежно, и жадно. Приподнял любовника и усадил себе на бёдра, такого тонкого, но не больно-то лёгкого, а тёмный обхватил его ногами, как необъезженного коня. Помог себе рукой, потом подхватил Ольгерда под ягодицы и вошёл до конца, двигаясь быстро и резко, прикусывая солёные губы, впиваясь ногтями в крепкую плоть. Лишь в самом конце, когда от близкой разрядки задрожали бёдра, он протиснул руку между их сжатыми телами и снова обхватил член тёмного. Кончили они почти одновременно, но всё же Горан — на мгновение позже. Ещё с минуту постоял, осторожно прижимая Ольгерда к себе, поглаживая спутанные волосы, прислушиваясь к частому дыханию. Наручники снял безо всякой магии, на них не оказалось ни заклёпок, ни замков. Осторожно уложил своего тёмного на пол, на бок, чтоб не потревожить израненную спину. — Потерпи, ночка моя, я сейчас тебе Фродушку… — Советую сначала одеться, — послышалось тихое. — Не стоит смущать нашего девственника таким великолепием. Одеваясь, проворчал: — Правильно говорят про вас, тёмных: раз яд течёт, змея жива. Фродушка ждал за дверью. Сразу взялся за дело, расстелил на камнях чистое полотно, перевернул Ольгерда на живот, принялся прямо пальцами наносить на раны жирную мазь, бормоча себе под нос то, что Горан принял за заклятия. Пока Ольгерд не произнес укоризненно: — Ты совершенно неправ, мой друг. Это необычайно тонкая работа. Я даже не знал, что мой свет так виртуозно владеет плетью. Сам я так не сумел бы никогда. — Мне нравится кастовать Бич Агни, — пояснил Горан. — А для этого заклятия плеть — лучший проводник. Сказал и только потом заметил, как сжались челюсти Фродушки, как заходили на скулах желваки. Вот и этот возненавидел. Нарочно присел рядом, ласково погладил седую голову, накрыл ладонью тонкую руку. Спросил тихонько: — Сильно болит? Ольгерд ответил со слабой улыбкой: — Сильно. Именно так, как надо. Фродушка закончил лечение, хотел помочь Ольгерду одеться, но тот от помощи отказался. Вышли уже в полную темноту, в южную ночь, душистую и лунную. Далеко внизу чуть слышно плескалось море, лунная дорожка на воде казалась бриллиантовой россыпью. Ольгерд на минуту остановился, загляделся на море в лунном свете, глубоко вдохнул. Горан хотел было обнять его или хоть за руку взять, но не решился. Лишь подошёл на шаг ближе: а вдруг Оль споткнётся, оступится в темноте? Зажег сферу, которая тут же разрушила непрочное лунное колдовство. Ольгерд вздохнул с сожалением и от моря отвернулся. Держался он молодцом, шёл бодро, со всеми наравне и лишь во дворе таверны, когда садился в седло, тихо охнул. Горан испуганно обернулся и поразился до немоты: бледные щёки Ольгерда заливал густой румянец, заметный даже в полутьме. Молча доехали до дома, втроём поднялись в спальню Ольгерда. Фродушка помог ему снять камзол и рубашку, на которой все же остались кровавые разводы. Ольгерд лёг на кровать, и врачеватель вновь взялся за дело. Горан глядел, как Фродушка водит по иссечённой спине губкой, пропитанной чем-то остро пахнущим, и словно стирает со спины кровавые полосы, оставляя чистую кожу, безупречно гладкую и белую. А потом его будто Белой Молнией ударило. Всё, что произошло этой ночью, всё, что он сделал, вдруг встало перед ним так ясно, такой неприкрытой, голой правдой, что Горан в первое мгновение оглох и ослеп, заледенел от боли и обиды, острой, как Лезвие Тьмы. Ольгерд использовал его, заставил его совершить немыслимое, надругаться над самым дорогим, что ещё осталось в его жизни. Он запорол до крови свою несбыточную мечту и, пожалуй что, изнасиловал. Он вдруг почувствовал себя страшно неуместным в этой спальне, куда его никто не звал, где нет у него совершенно никакого дела. Стараясь ступать бесшумно и осторожно, чтоб не расплескать рвущуюся через край обиду, направился прочь. И услышал сказанное вслед: — Горан, останься. Пожалуйста! Вернулся, конечно. Сел на кровать, такую широкую, что и вчетвером не тесно было бы. И непонятно: раздеться или так сидеть? Хотя бы пояс с мечом, кинжалом, плетью и метательными ножами можно снять? Смешно в спальне сидеть на кровати вооружённым до зубов… — Спасибо тебе, мой свет. Я знаю, ты сердит на меня сейчас. Я только надеюсь, что со временем ты сможешь меня простить. Раны тела заживают быстрее. Для тех, что не видны глазу, нужно иногда особенно горькое лекарство. Горан осторожно взял длиннопалую руку, спрятал в ладонях. Спросил: — Ну, хоть полегчало? Отлегло от сердца хоть немного? — О да! Вне всякого сомнения. Но теперь я чувствую, как больно тебе. Горан против воли усмехнулся. — Смотри, я могу войти во вкус. Сделать такие вечера привычкой. — О, в эти игры можно играть вдвоём, мой свет, — тихо засмеялся Ольгерд. — Поверь, мне есть чем тебя удивить. Фродерик закончил работу, собрал окровавленные тряпки, мрачно взглянув на Горана, проронил: — Настоятельно рекомендую вам хотя бы два дня покоя, лорд. Вы истощены, вам необходим отдых. — Спасибо тебе, Фродерик, — тепло сказал Ольгерд. — В такие ночи рождается настоящая дружба. — Спасибо, Фродушка, — добавил и Горан, постаравшись проигнорировать тёмные взгляды врачевателя. — Силой поделиться с тобой? — Обойдусь! — резко бросил мальчишка и лишь с опозданием добавил: — Лорд… Они остались одни. Небо за окном было ещё чёрным, но над морем на горизонте уже просвечивала розовая полоска близкого восхода. Горан решился, сбросил оружие, сапоги, одежду, нырнул под тонкое шёлковое одеяло. Сразу же прижал ладонь Ольгерда к груди. Предупредил: — Не отпущу, пока не насытишься и не уснёшь. — Я усну раньше, — ответил его тёмный и вправду сонно. — Но ты не уходи. — Не уйду, — пообещал Горан. — Я и сам спать хочу. Отвык я от честной работы, вот и устал. — Нет, ты не понял, — пробормотал Ольгерд едва слышно, видимо, в полусне. — Не уходи вообще. Никогда…