Да будет тьма

— Беда! Беда, господа мои, беда! — знакомый Горану вестун, посыльный из какой-то лавки, ввалился в их заговорщицкий чулан, чуть не снеся на бегу стол с закусками и с последней бутылкой «Поцелуя Дракона». Подходил к концу месяц вересень, скоро, очень скоро, может быть, в следующую декаду начнут собирать дань со своих дворов арганы, и стольники проводят в путь своих даругов. И тогда начнётся восстание, наконец-то начнётся… — Что случилось? — строго спросил Ведран. Вестуны подчинялись ему, и беспорядка он не терпел. — Малка передала! В «Хвосте» облава! Ондовичи нагрянули, всех похватали! Мастера Стояна, Ждана, Прокла, Малку, Пиваря — всех! — Надо бежать! — всполошился наставник Нестор. — Малуша знала это место, она могла выдать! Всё пропало, надо бежать! — Напротив, — Горан медленно поднялся из-за стола. — Бежать нам поздно, прятаться рано. Всё только начинается. И начинается здесь, в Авендаре. — Но ведь план был начать на севере… — заныл наставник. Его перебил Ведран: — План только что поменялся. Не так ли, Пресветлый? — Так, — кивнул Горан. — Вестун, свяжись со своими. Начинаем сегодня ночью. Знак — пожар на складах. Сам ты останешься с нами. Ведран, собирай своих бойцов, встречаемся у старой тюрьмы. Пойдём на бараки городской стражи. Там выясним, куда поместили наших из «Хвоста». Наставник, госпожа Элиана, Оньша — к Храму Тьмы. Наставник, вы умеете открывать портал? — Силы Света… — Да или нет?! — Да! — Оньша, прихвати нашего друга. Отправишься в Анкону к своему любезному. Пусть приведёт с собой всех, кого только можно, прямиком в Храм Тьмы. К тому времени мы уж подойдём… — Храм будет охраняться, — проблеял Нестор. Пресветлая схватила его за отвороты камзола, встряхнула, как зелёного рекрута, струхнувшего в бою, крикнула в лицо: — Значит, мы будем драться! Слышишь меня, маг? Драться! Вышли в осеннюю ночь, холодную и ветреную. Никто не спешил им навстречу, а значит, никто их не выдал. Прошли по пустынным улицам. Первый ондовичский патруль, встретившийся им по пути, срезали Клинком Света. Заглянули в шумную харчевню, пустили огненный шар в стол, за которым веселились ондовичи, крикнули: «Ребята, бей солнцезадых!» Крик подхватили, даже никакого Убеждения не понадобилось. Возле старой тюрьмы ввязались в первую серьёзную драку, вышли победителями. Вместе с людьми Ведрана направились к баракам. Там тоже встретили ондовичей и побили бы их легко, если б не высыпала во двор стража. Тут уж Горан вышел вперёд. Плеть с Бичом Агни рвалась из рук. Погоди, погоди, непоседа, ещё напьёшься… — Капитан Эрхан! Это я, Горан, Высокий светлый! Что это твоя стража на своих же прёт? — Что здесь творится, Высокий? — нервно крикнул капитан, пытаясь на ходу застегнуть ремень кирасы. — Иди сюда! — скомандовал Горан. — Повернись. Застёгивая капитанов ремень, пояснил: — Бунт у нас, не видишь? Ондову скидываем. Пойдём сейчас в камеры твои, выпустим всех. Наших из «Хвоста и Гривы» привезли? — Не знаю, мне не докладывают. Я же не тюремщик. — Ладно, пойдём, там разберёмся. Стрела ударила в плечо, застряла в звеньях заговорённой кольчуги-оберега. Горан бросил Белую Молнию на галерею, кто-то закричал, кто-то грузно перевалился через перила, рухнул на камни двора. Горан хлопнул стражника по плечу: — Шевелись, не зевай! Шлем надень! Пойдём, где твои камеры? А во дворе уже кричал бывший начальник тайной службы: — Стражники! Вы ронданцы или нет? Неужто на ваших же братьев клинок поднимете? Неужто ондовичский пёс вам дороже родной крови? Открыли камеры, выпустили на волю людей разных и в большинстве своём нехороших. Горан походя заметил: потом снова ловить придётся. Друзей из «Хвоста» в камерах не нашлось. Подсказал капитан Эрхан: — Важных пленников в княжеский дворец ведут. Там свой застенок имеется. — Значит, туда нам и дорога. Твоя стража пойдёт за нами? — Что уж теперь, Высокий. Теперь нам всем головы не сносить… А город уже проснулся. Уже слышались крики, и небо над морем наливалось оранжевым светом: это горели склады. Не жалко, не хлеб, ведь нового урожая ещё не привезли… Мысль мелькнула и пропала. Та, давняя ночь словно воскресла из небытия, встала из могилы, отозвалась криками и звоном металла с отблеском огня и запахом дыма. Число их росло. На каждом перекрёстке в неверном свете факелов, в топоте сапог по каменной мостовой вливались в их отряд новые люди. Кто-то кричал, потрясая клинком или дубиной, кто-то молился, кто-то молчал. А некоторые смеялись, хлопали друг дружку по плечам, шли в бой, как на веселье. На площади у княжеского дворца их ждали. Там было где развернуться дружине стольника. Там, в центре, плотно, в три шеренги стояли лучники, а с флангов их ряды замыкали конные отряды, нарядные, похожие на нукеров. Горан засмеялся. Хлопнул в ладоши, и огненная стена в два человеческих роста встала пред ним, обращая камни в пепел, неспешно двинулась вперёд, туда, где ондовичские лучники уже положили стрелы на тетиву.

***

Малка росла балованной. И как её было не баловать? После пяти оглоедов и бесчинников, которым прямая дорога на княжеские рудники, наконец-то родилась дочка, девочка. Матушка звала ее Малушкой, отец попросту Малой. Братья-то звали по-всякому, но она очень рано поняла, что может крутить их в пальцах одной руки, будто веретено, и сучить из них нитки тонкие, нитки длинные. Лето тогда, в детстве, было долгим и тёплым, а зима — снежной и солнечной, хрустальной и звенящей. А ещё были рыжие куры и петух с переливчатым хвостом, две пятнистые кошки и большая собака, чёрная с белым пятном на груди. А потом все закончилось. Сначала была длинная ночь, когда никто не спал. И отец велел закрыть ворота и ставни, но братья сбежали всё равно. Вернулись под утро весёлые и пьяные и принесли какую-то девку, закутанную в рваный плащ. Отец так страшно кричал тогда, что Малка забилась под лавку, но потом в окошко видела, как девку выбросили за ворота. Всё пошло не так после той ночи. Слишком тихо стало в доме. Не пересмеивались за обедом братья, не ворчал отец, усмехаясь в усы, не пела за прялкой мать. Даже собака не лаяла. Только в день, когда братья уходили на войну, она выла и скулила, а потом выбежала вслед за ними за ворота да так никогда во двор и не вернулась. Младший брат, а звали его Светко, на войну не пошёл. Война пришла к нему. Когда ондовичи сломали ворота и по-хозяйски вошли во двор, родители и Малка со Светком стояли на крыльце. «Стойте спокойно, — повторял отец вполголоса, — они пограбят и уйдут, главное, стойте спокойно». Они и стояли, когда ондовичи вытаскивали во двор сундуки и выворачивали добро прямо на землю, когда ловили кур и набивали мешки награбленным добром. Только когда один из ондовичей зачем-то задрал подол Малкиной юбки, Светко бросился на него с кулаками. И тотчас же упал с разрубленной головой. Заголосила мать, зверем зарычал отец, сильно толкнув Малку себе за спину, но было уже поздно, слишком поздно. Малка осталась одна. Ондовичи задержались в их дому надолго. Так показалось тогда Малке, что не было тем дням ни конца ни края. Спать ей не давали, есть-пить давали редко, а из остального она запомнила лишь боль. Страшно не было. Тела родителей и Светка никуда не убрали, лишь оттащили к забору, а после этого чего же бояться? Вот она и не боялась. Когда её в одной изодранной и перепачканной рубахе перекинули через круп коня и повезли куда-то по заснеженным улицам, она не боялась. Дождалась, когда поравнялись с большим разрушенным домом, соскользнула с лошади и серой мышкой спряталась среди развалин. Её искали, даже прошли совсем рядом, но так и не нашли. Видимо, не сильно-то старались. А ещё через какое-то время её подобрал Ждан, хозяин харчевни «Хвост и Грива», а вернее, поймал, когда она украла со стола недоеденную горбушку хлеба. Сначала он велел помыть воровку в бане, потом одеть в чистое и накормить. Потом пощупал её спереди и сзади и спросил: «Веселушкой ко мне пойдёшь? У меня бывают такие, что любят помоложе». К тому времени Малка уже знала, для чего в харчевнях бывают веселушки. Всё знала и не боялась ничего. В харчевне она быстро сдружилась со всеми: с толстым и весёлым Пиварём, с учёным Проклом, со строгим Жданом. Но особенно с мастером Стояном, светлым магом. Тот однажды принялся играть с ней в забавную игру. То спросит: «Подумай про кошку. Подумай, какого она цвета, да вслух не говори». То велит: «Сядь рядом со Жданом и в мыслях перескажи мне его разговор со стражником». Поиграл-поиграл, а потом вдруг огорошил её известием. Она, Малка из Речной слободы, светлый маг! Вестун! И начались весёлые дни. Со всей Ронданы стекались к ней мысли-ниточки, мысли-ручейки. Сначала нитки завязывались в непослушные узлы, а ручьи сливались в реки, а в реке пойди пойми, где вода с северных гор, а где — с западных болот! Но со временем научилась она перехватывать тонкие нити и различать их, будто на цвет или на ощупь. Вот вестун, что служит стражником на Хлебных воротах, у него нитка крепкая, простая. А вот прислужница в бывшем княжеском, а ныне стольниковом дворце, у неё нитка тонкая, того и гляди — оборвётся. А вот девушка из хорошего дома в Садовой слободе, много лишнего в её мыслях, видимо, ещё не обучена. А вот мальчишка-посыльный из платяной лавки, с тем и вовсе говорить – что в колодец кричать. Бестолочь. Стали давать ей и другие поручения. Стоян объяснил ей, что готовится бунт, чтобы скинуть власть Ондовы. Она вспомнила сваленные у забора тела родных, вспомнила и сразу же поняла: вот оно, то, ради чего она выжила, ради чего и на свет родилась. Вот она — её дорожка в жизни. Не в кровати кувыркаться с гостями, не мысли-нитки улавливать, а самой стать маленькой ниточкой большого узора, что зовётся красивым словом «бунт». А ради этого можно и ублажить толстого ондовича, можно за полдня обегать весь порт, можно подхватиться среди ночи, чтобы проводить человека к Наставнику. А однажды в «Хвосте» появились двое, новые вышибалы. Один — рыжий и весёлый, а второй… Казалось тогда Малке, что глядит она на этого статного угрюмого мужчину, которого прозвали в харчевне Медведем, глядит и видит то, что скрыто от прочих. Видит пожар, полыхающий в полнеба. Видит океанскую волну, в песок стирающую скалы. Видит Силу, которую не остановить. А он однажды бросил ей: «Вестун?» — и, не дождавшись ответа, подмигнул. И улыбнулся. Вот с той улыбки Малка и пропала. А может, и только родилась. Открыла глаза, а раньше была слепой. Увидела, как лунный свет отражается от морской глади. Как дождевая капля скатывается с листа берёзы. Как в синих сумерках зажигаются на небе первые звёзды. Она поняла, что всё это было о нём: луна и звёзды, дождь и запах ночных цветов. И всё это было именно для неё, чтобы так сладко заходилось сердце, чтобы распускался в груди огненный цветок, и душил, и обжигал. Малка стала носить себя по-другому, как полную чашу, один неверный шаг — и расплещешь. Стала глядеть вокруг как человек, которому открылась большая и страшная тайна. А тайны надо уметь беречь. Об этом говорил ей Медведь, глядя прямо в глаза: «Если ондовичи станут жечь тебя огнём и живьём сдирать кожу, ты расскажешь им всё. Когда загонят тебе под ногти иглы…» А она тоже смотрела ему в глаза, глубокие, будто колодцы, светлые с тёмной грустью на самом дне, и думала о том, что этот человек не знает её тайны. Не знает, что есть у неё оружие, с которым бояться нечего. Огненный цветок в груди, с которым и пытка — праздник. Потому что и пытку она примет ради него. Он предложил ей заклятие Горького Слова. Сказал, что слово нужно выбрать такое, чтобы случайно не вырвалось в разговоре, чтоб даже во сне его не сказать. Она согласилась. Сама обнажила грудь, уже по-женски округлую. Острое лезвие обожгло быстрой болью, а когда легло на рану заклятие, придумала Малка слово, которого ей, веселушке в портовом кабаке, не сказать за всю жизнь. Даже случайно, даже во сне. Пригодилась ворожба. Снова ворвались в её дом чужие солдаты, снова кто-то упал, порубленный вражьим клинком. Она бросилась наутёк, через кухню на задний двор, но хвост длинной плети захлестнул ногу, и сильный рывок бросил Малку на грязную землю. Их связали одной верёвкой и погнали через весь город, через порт к Морским воротам, по пустынным ночным улицам, по Чистой слободе, прямо к княжескому дворцу. Малка не отвлекалась на пустяки. Протянула нити во все концы, куда только могла достать, отсекла всё лишнее: боль и страх, надежду и просьбу, — оставила только мысль, прямую, как стрела: «Ондовичи из стольниковой сотни взяли Ждана, Прокла, Стояна, Малку и ещё шестерых. Ведут к княжескому дворцу». Ей отозвался и стражник у Хлебных ворот, и прислужница, и девушка из хорошего дома. Отозвался и мальчишка-рассыльный. Ему Малка передала, как найти Наставника. Её повели на муки первой. Видимо, решили, что слабая девчонка не сдюжит, заговорит сразу, а там можно и за мужчин браться. Она и говорила. Рассказала о каморке под лестницей, где хитрый Стах хранит краденое, про воду, что подливают в пиво, про контрабандистов, про некоторых шкиперов, что не брезгуют пиратством. Но ондовичи спрашивали про другое. Про то, о чём говорить она не могла. Было очень больно, но она всё равно не боялась. Испугалась только тогда, когда стала наваливаться на неё душная темнота, когда странным эхом зазвучали голоса и даже её собственные крики слышались будто издалека. Страшно ей стало от того, что в этом странном кошмаре, в бредовом полусне она может позвать его по имени. И тогда она решилась. Когда прут раскалённого металла опалил её ресницы, она сказала своё Горькое, своё сладкое, последнее своё слово. Сказала очень тихо, ему одному: «Любый…»