Да будет тьма

Странные дела творились в лощине у ручья. Ондовичи спешно снимали лагерь. Сворачивались войлочные шатры, дымили брошенные костры, всадники скакали прочь. Он не мог понять смысла этого манёвра. Может быть, решил враг собрать все силы на южной равнине и ударить одним железным кулаком? А может быть, снова хочет выманить с хорошей позиции, ударить в спину, поймать в ловушку в узкой лощине? Во вражеском стане между тем творилось непонятное. Ондовичи ушли из лощины, отступили даже с седловины, разделявшей ронданцев и данорцев. Равнина, лежавшая к югу, казалась растревоженным муравейником, где люди и лошади метались в беспорядочной панике. Горан велел седлать коней. Время вернуться к своим, к Фарну и Касе, к дурачине Фродушке. В последнюю битву нужно идти со своими. Чёрные латники Лиса уже садились в седло, а Горан отчего-то медлил. Совсем уж решил перебросить упрямого княжонка через луку седла да и увезти с собой насильно, когда остроглазый мальчишка вдруг сказал: — Кто это может быть? Вон там, за ручьём? На пологом холме с чахлой рощицей на вершине действительно показались всадники. Ехали они неспешной рысью, будто на прогулке, будто не поле боя лежало перед ними, а лужайка дворцового парка. Горан не сразу понял, что случилось с ним. Это походило на реку, протекавшую сквозь него, через грудь его и сердце в груди, по венам его и по крови в венах, по глазам его и по слезам на глазах. Река тревоги и печали, река надежды и робкой просьбы о прощении, река горечи, боли и раскаяния разрывала его на части. Он выехал через пролом в частоколе и на минуту потерял всадников из виду. А когда обогнул он лагерь, они были уже ближе, и стало видно, что от группы отделились трое, а потом один из них пустил коня галопом и легко оторвался от прочих. Они встретились у ручья, в зарослях вербы с пушистыми комочками на голых ветках. Горан первым спрыгнул на землю, но подойти ближе не посмел. Не поднял и глаз, просто опустился на колени на влажную землю и доверился реке, в которой было уже столько всего, что и словом не сказать. Это означало только одно: опущенные щиты. Доверие, которое он прежде принимал как должное. А теперь он не смел поднять глаз. А теперь… Сильные руки на плечах подрагивают. Тихий голос: — Что ты делаешь! Встань сейчас же! Нас могут увидеть! Но он не встал. Тогда и тот, другой, опустился рядом на землю. И обхватил его голову ладонями. И долго-долго ничего не говорил. Река рассказала обо всём. О гневе и смертельной обиде. О крушении всех надежд, о стыде и слабости. О сомнении, о надежде, о раскаянии. Но больше всего о том, чему нельзя давать имя, ведь неосторожное слово может разрушить самые сильные чары… — Оньша догнал меня в Данпорте. Я хотел убить его, но не смог. Сигвалд меня остановил. Оньша сказал, что нарушил твой приказ, что отпустил Чужака, приняв его за простого слугу. Что вы оставили Дамиана в моей камере умирать от голода и жажды. — Я не давал ему приказа, — отозвался Горан, накрыв ладони Ольгерда своими и ещё сильнее прижав к себе. — Я знаю, мой свет, — послышался ответ. — Вставай, сейчас здесь будут эти двое. А потом и другие. Пойдём, я должен посмотреть на твои руки. Он послушался. Отважился взглянуть в тёмные глаза, испуганные, усталые. Спросил: — Сможешь ли ты мне поверить? Услышал в ответ простое: — Уже поверил. А ты, ты сможешь меня простить? — Уже простил. Пошли к лагерю пешком, коней повели в поводу. — Я привёл тебе без малого двадцать две тысячи, как и обещал. Кстати, как идёт война? — Ещё держимся. Илларейна отказался вступать в бой, когда ты ушёл. Личная гвардия Лиса теперь со мной. Данорцы дерутся хорошо. — Генералу придётся пересмотреть свою позицию... В спешке покинутый ондовичский лагерь, едкий дым прогоревших костров стелется над землёй, он щиплет глаза, он превращает всё в зыбкий мираж. Только закрой глаза, и всё окажется сном, и снова пропадёт тот, кто идёт сейчас рядом, и ночью обернётся день. – ...Мне не следует показываться в Данпорте по меньшей мере лет сто. Там очень крепко меня не любят, причём по весьма уважительной причине. Когда я туда вернулся, примерно треть войска и припасов была уже на земле. Я, разумеется, велел разгрузку прекратить и, напротив, начать погрузку. Пришлось вернуть со внешнего рейда корабли, с которых уже успели сойти солдаты, возникла жуткая неразбериха. В это время подоспел наш Оньша, и после весьма оживленного обмена мнениями ему удалось меня убедить. Когда я снова изменил приказ и велел возобновить разгрузку, я серьезно думал, что докеры разорвут меня на части... Горан понял, что Ольгерд говорит нарочно, оттого что боится молчания. Будто стоит ему замолчать, и снова они вернутся в обожжённую тёмным огнём палатку, где закончилось всё: надежда, жизнь, любовь. – А, чуть не забыл, я привёз тебе невероятный доспех, в самом деле достойный Пресветлого. Не могу дождаться, когда увижу тебя в нём. А то, правду сказать, ты выглядишь сейчас как тёмный герой светлого фольклора, какой-нибудь свирепый некромант… — Ольгерд, я убил их, — перебил тёмного Горан. — Всех троих. И насадил головы на колья. Сейчас увидишь, прямо возле нашего шатра. — Кошмар какой-то. Не зря о вас, светлых, рассказывают всякие ужасы. Не стану глядеть! — Станешь… — Да, правда, хочу посмотреть. Но лучше взгляни туда! Горан оглянулся и понял: то, что он принял за рощицу, оказалось первыми колоннами на марше. Тёмные Ронданы возвращались домой. Возвращались домой и они. В лагерь за покосившимся частоколом, к шатру, в котором провели волшебную ночь. В котором едва не убили друг друга. Ольгерд действительно постоял над мертвыми головами, поглядел сверху вниз с лицом надменным и холодным. Потом кивнул каким-то своим мыслям и сказал: — Уберите. На шатёр с прожжёнными в полотне дырами тоже поглядел неодобрительно: — Право, мой свет, не бережёшь ты хороших вещей… — Вожусь лишь бы с кем, — ухмыльнулся Горан и получил в ответ взгляд, полный восторга. Вестунья Кася нашла их у южной равнины, где Фарн рассказывал им о вражеском лагере всё, что смог рассмотреть. Немного стесняясь роскошного Высокого тёмного, обратилась к ним обоим: — Санни, вестун, что при тарнажцах остался, передаёт вопрос генерала Илларейна: когда ему явиться в ставку Пресветлого. Чтоб обсудить диск… позицию. — Передайте, мистрис, дословно: явиться следует незамедлительно! Со всей возможной поспешностью! — строго ответил Ольгерд. — Я-то слово в слово передам, — пробормотала довольная Кася, — а вот Санни навряд ли отважится… Шатёр к тому времени успели прибрать, пострадавшие полотна заменили новыми, на столике вновь показались фрукты и вино. — Не могу же я явиться к тебе без угощения, мой свет, — Ольгерд заглянул ему в глаза, и Горан вдруг увидел, как его тёмный хочет загладить вину, как сожалеет о нанесённом ударе, о том, что только по случайности не закончилось трагедией. Склонился, коснулся тёплых губ осторожным поцелуем. Сказал-попросил: — Нечисть моя тёмная, давай прежде всего друг другу верить. А уж потом прочим. Будь то люди или призраки. — В противном случае и жить не стоит, — тихо выдохнул Ольгерд, будто от усталости прикрывая глаза. Генерал Илларейна прибыл со свитой, и снова на его неподвижном лице нельзя было прочитать ничего. Пришёл и юный князь, с которым Ольгерд раскланивался, будто соревнуясь с будущим монархом в церемонности. Победил, конечно, маг, который помнил, как кланялись при дворе прадедушки молодого Аскера Третьего. Развернули на походном столе карты, при этом Горан не смог отказать себе в удовольствии дать Оньше несильную затрещину. И отвёл глаза, чтобы не видеть, как блеснули в ладонях Сигвалда Лезвия Тьмы, к счастью, вовремя погашенные. Фарн рассказал о примерном числе ондовичей, переживших утренний бой, о беспорядке в их лагере, о свободном пути отступления на юг. Прозвучали разные мнения: — Ну так и погоним их до самой Вестемеи, а там в реку и покидаем! — горячился молодой магнат Раендан. — Окружить их вряд ли удастся, — предупреждал осторожный Илларейна, — наше преимущество в численности не столь велико… — Нужно загнать их в Белоборские болота, — предложил обычно молчаливый Эрхан. — А когда уже драконы пообсохнут? — язвил грубоватый Фарн. — Или это только так, данорская мифология? А Горан поймал себя на мысли, что почти не слушает воевод. Что-то они обсуждали, о чём-то даже договорились. Но слишком дивно пламя свечей отражалось в тёмных глазах Ольгерда, слишком нежно проступал на бледных щеках едва заметный румянец, слишком плавно тонкая рука подносила кубок к губам. Магия наивысшего порядка сплетала перед ним свои чары, и не было от них спасения, да и не надо. А в сравнении с этой магией что война, что сама смерть — круги на воде. Бросишь камень — пойдут круги, но только ляжет камень на дно, и снова неизменен лик тихой воды… — Ты не заснул? — спросил Ольгерд чуть слышно. И Горан понял, что все глядят на него. Важно заложил пальцы за пояс, взглянул поверх голов. Сказал: — Ну что ж, господа мои, всем понятен план на завтра? Знатная будет битва. Давно такого не бывало, чтобы столь славные воинства делили поле боя против общего врага. Добудем боевую славу юному князю, она ему ещё пригодится. Завоюем свободу Рондане, не может она под ярмом. Отомстим за принца Аройянна и кровью скрепим дружбу с братским Тарнагом. Да будут с нами Силы Света и милость Матушки Тьмы. Видимо, хорошо сказал, все расходились довольные. А когда все ушли, Ольгерд усадил его в кресло и присел на полу у его ног. Обхватил его руки своими ладонями, горячими, будто нагретая солнцем кираса, склонился и зашептал заклятия, щекотно касаясь пальцев влажным и тёплым дыханием. — Отпусти ты меня, ночка, — попросил Горан. — Мне нужно коснуться тебя, чтобы поверить, что это и вправду ты. Ведь я всё ещё не верю. Глаза закрыть боюсь. А вдруг закрою, а ты… — Не надо, мой свет, — тихо попросил Ольгерд. — Когда мы победим, я всё тебе скажу. Как виноват перед тобой, как сожалею… Постараюсь объяснить, почему так вышло. Сейчас не надо. И Горан замолчал. Просто молча смотрел, запоминая, откладывая в самый дальний уголок души сокровища бесценные и удивительные: тонкую складку между бровями, короткий шрам на мочке уха, легкую белую прядь, упавшую на плечо. Потом Ольгерд перевёл дыхание и прижался щекой к его ладони. И нежной, едва закрывшей раны кожей он почувствовал колючую щетину на щеках своего тёмного. — Я завтра поведу авангард, — заявил вдруг Ольгерд. — Нет, ночка моя тёмная, авангард поведу я, — Горан принялся расстегивать крючки его камзола. Ольгерд ему не мешал. — Ты ведь прежде всего некромант… Сползла с плеч плотная ткань, Горан провёл ладонью по тонкому батисту рубашки, чувствуя тепло и шелковистую гладкость. — А дело некроманта — стоять за спинами солдат и поднимать мёртвых… — У нас есть и другие некроманты… — Ольгерд задохнулся, когда Горан прильнул губами к шее, слегка прикусив тонкую кожу. — Но не такие сильные, не так ли? Прочь рубашку, кожа такая гладкая под новыми ладонями, и тёплая, и немного влажная. — При этом арьергард — огромной важности позиция. Ведь ондовичи все конные, попытаются к нам в тыл зайти непременно… Где-то там, за тонкими стенами шатра, пели у костра солдаты незнакомую и долгую песню, явно тёмную, как эта майская ночь перед боем. Горан стянул с Ольгерда сапоги, раздел, как слуга раздевает господина, а впрочем, не так, совсем не так. — Вот если они зайдут к нам в тыл, то нипочём не ожидают увидеть в арьергарде Высокого тёмного, мага небывалой силы. Ведь ты за нашими спинами каменной стеной встанешь, радость моя, единственный… Горан и не заметил, как сбросил свою одежду, как оказался на постели, не выпуская своего тёмного из рук, ни на миг не разрывая объятия. Будто и вправду, стоит только разомкнуть руки, и исчезнет радость, и вернётся кошмар, в котором нет ни жизни, ни смерти… Он улёгся на спину, уложил любовника себе на грудь, сжал коленями узкие бёдра. А в тёмных глазах — целое звёздное небо, и лунным светом струятся серебряные пряди, и нет на свете ничего, что можно ещё утаить от этого волшебника, единственного, возлюбленного, нет ничего, что жалко ему отдать. Даже думать о таком смешно. Ведь он давно принадлежит ему каждым вздохом, каждым страхом и каждой мечтой, до последнего, самого малого сомнения, до самой дальней камеры, где только ужасы и тлен… Горан крепче прижал к себе вечного своего соперника и вечного героя, заглянул в звёздные глаза и с ехидной улыбкой, позаимствованной из арсенала одной тёмной нечисти, проговорил: — Смелее, тёмный!