Волчья колыбельная

      В квартиру ввалились, держа пакеты даже в зубах. Ну как мы… Вик тащил, ему полезно кровь разгонять. Пропускаю его вперёд, любуясь реакцией. Он забавно тянет воздух носом и непонимающе мотает головой. Нет здесь чужих, и не было никогда, считаю мой дом — это моя крепость, а чтобы развлечься или пересечься с кем, другое место подыскиваю, обитель не оскверняю. Минимализм его тоже забавляет, ну не люблю я горы хлама. Диван, стол, ноут на пуфике в ждущем несколько суток режиме, сваленные шмотки на подоконнике — уезжал ведь в спешке. Но максимум техники, люблю комфорт в быту. Ну и…       — Это что? — замирает в проёме двери, ведущей в комнату, что правее от входа, и почти не дышит.       — Хобби, — пожимаю плечами, утаскивая пакеты на кухню. — Руками не трогать, отпечатки не оставлять, сувениры не брать! — потому что вижу загорающийся жадный огонь в глазах.       Люблю оружие, особенно холодное, вот и собираю по миру, что сам сделал, что купил, что дарили… половину нагло спиздил.       — По наследству досталось? — всё-таки тащит один из ножей, мой самый первый, ещё в кузне делал где-то под Рязанью. По волчьей морде вижу — обратно не отдаст, только силой забирай.       — Сам собрал.       — Ты не мог собрать столько. — Присаживается на барный стул, нож не вижу, уже спрятал, зараза.       Выкладываю мясо в раковину, тщательно мою… собственно на этом мои кулинарные таланты заканчиваются.       — Сколько тебе лет? — с обречённым выдохом сползает со стула, изображая на лице всю боль разочарования, и забирает кусок мяса, который я шлёпаю прямо так в штуковину из духовки.       — Много, — с радостью умываю руки, отвесив по ходу Вику подзатыльник, когда намеревается откусить кусок прямо от сырого свежего шмата. Ещё глистов не хватало. А его потом куда… к терапевту или ветеринару?..       — Лет тридцать?.. — делает предположение, шуршит по шкафчикам, перебирает специи, чихает, и оставляет только соль и перец.       Почему-то врать ему совсем не хочется. Выебать — хочется, прямо здесь, раком поставить и отодрать. А врать — нет.       — Я после первой сотни перестал считать.       — Что?!       — Что?.. — строю игривую рожу, он напрягается и оставляет готовку. Живот сразу начинает протестующе урчать. — Ой, а то ты сам не допёр, что я не совсем человек.       — Полукровка? — Вик, явно с жалостью, что портит продукт, натирает мясо тем, что выбрал и сверху кетчупом.       — Типа того, — отвечаю с неохотой. — Папу — не знал, маму — тоже, кто из них человек также не в курсе, сирота, — мотаю головой и иду помогать, а то мы так сдохнем с голоду. Включаю духовку и запихиваю обмазанное всякой всячиной мясо готовиться.       — И на сколько ты меня старше?       — Раза в три… примерно. А как узнать, что жратва готова?..       — А как ты без меня дожил до своих лет и не сдох с голоду?       — Заказывал обычно. И еду, и проституток. У меня: если дым пошёл — значит, можно есть… бля, двояко прозвучало.       — И это ещё я ребёнок?       — Значит так, я сейчас в душ, ты следишь, чтобы мясо не сбежало…       — Ты не поверишь, оно уже не побежит, — ухмыляется, гад, но не очень радостно, мне ещё комплексов его по поводу возраста не хватало.       — Я сказал следить, а не пиздеть! — отмахиваюсь от него, сам начинаю соображать, во что мне его похищение выльется, как бы его наши следаки свидетелем не загребли. Про то, как информацию добывают, я знаю не понаслышке, сам не раз присутствовал… да и не только присутствовал — и допрашивал, и на месте жертвы был. Вик своих не сдаст, даже если не совсем их одобряет, а это уже проблема.       Моюсь быстро, побаиваясь, что чудо моё может напакостить. Как знал… нет у меня больше микроволновки.       — Руки — в карманы, — командую строго, пока он ещё какую-нибудь хуйню не вытворил. Вот сразу видно: человек в лесу жил.       Сажусь за бук, пишу письмо в штаб, прошу сводки про оборотней, что вообще есть на данный вид, прям чувствую — мне это понадобится. Шефу шлю сообщение, чтобы группа реагирования была в зоне доступа. Не Вика боюсь, скорее его родственничков, не люблю гостей.       — Ты ещё не надумал рассказать мне про своих? — спрашиваю прямо, пригвоздив зад на подоконник, жалюзи плотно закрывают окна, так что можно не переживать за сохранность своей шкуры.       — Нет.       — Вик, я видел, для чего им понадобились оковы, и остальное… Потому, как у тебя зашевелились волосы на голове, готов поспорить, и ты был на их месте. Не буду читать лекции про человечность, — в руке трескается стеклянный стакан и рассыпается крупными осколками. Стряхиваю кровь, успокаиваю себя, не получается, ещё и парень дёргается … а не, всё нормально, кровь почувствовал. Подойдя вплотную, забирает мою ладонь и начинает зализывать пальцы, увлекается, втягивает один в рот, сладко посасывая и только наткнувшись на мой голодный взгляд, успокаивается.       Вспоминать про нижние этажи, куда я тоже заглянул по неосторожности, не хочется, зато теперь знаю, где держат молодняк, часть из которого пиздят с особой жестокостью, заставляя выполнять команды, почти как породистых собак, других — трахают, сам процесс видеть мне не довелось, зато чувствовал едкий запах принудительного секса, пропитавший стены вокруг. Часть оборудования используют там, остальное, что покрепче и поизощреннее — видимо на таких непокорных, как Вик, в более укромном месте. Такое отношение к особенным даже в межвидовых связях строго запрещено и карается законом, а значит… всех, сука, засужу!       — Если ты не успокоишься, я тебя выебу, — отбираю руку, Вик недовольно рыкает. — Порычи ещё на меня! — блеснув глазами, понижаю голос до вкрадчивого шёпота, у Вика начинают бежать мурашки, и передёргивает всего. Гаденько усмехаюсь, он рычит. Рычит, зараза, натурально. На меня!       Пара манипуляций, небольшой удар, на подсознательном уровне, Вик падает на колени и хватается за пах. Смотрит снизу вверх со смесью злобы и мольбы, чувствуя каждой клеткой влечение ко мне. Заигравшись, делаю ему больно, он закрывает глаза и опускает голову, прикусив хорошенько губу. Скатываюсь к нему, присев на корточки, вытираю испарину со лба, притянув голову к себе, легко касаюсь губ.       — Мне сейчас ничего не стоит подломить тебя под себя. Вопрос только в том — хочешь ли ты этого?.. — спрашиваю на полном серьёзе, ослабляя хватку, ослабляя влияние, но чем меньше прикладываю сил, тем сильнее его это возбуждает, и тут уже я не берусь судить, что за чертовщина с ним творится. Привыкание не может развиться так быстро, для этого нужны годы, а мы знакомы всего пару дней, тогда какого чёрта его так ко мне тянет?.. Вик       Его кровь особенная на вкус, как и запах волос… кожи. У нас был секс, но не ласки. А сейчас мне хочется его медленно вылизать. Дан ничего не знает о природе наших полудиких чувств, о запечатлении и нескончаемом влечении. Иными словами у меня на него стоит… встаёт… и сейчас он не понимает, издеваясь и распаляя, что мне не больно, а досадно, ибо ощущаю себя щенком на поводке, за который тянут и оттаскивают от чего-то… кого-то.       А насчет выебать… Облизываю губу. Последний раз Кир перестарался с… воспитанием, хотя может быть очень убедительным. Злился из-за Мирры, пахал меня слишком жестоко, как в последний раз, аж уши заложило, и кровь не остановила, ждал: пока заору, начну выдираться. Когда ему сопротивляются — это сильнее заводит. Орать я не стал, а вот рыпаться в жёстком бандаже… не особо эффективно.       Дан меня сканирует, понимаю — знает, видел, потому что даже до нижних ярусов подвала дошел, хмурит красивую бровь. То, что там делается, заведёт только саба-мазохиста и то — до первой пробы. Там нет эстетики грамотной сессии, там боль останавливает время, и тебе хочется не проснуться, а тупо сдохнуть. Дан рядом на корточках, смотрит в глаза слишком призывно, а на меня приходом накатывается злость за вседозволенность его грёбаной силы. Пот с меня градом, в паху ломота такая, что впору взвыть на радость этому провокатору. Отворачиваюсь, сжимая яйца, и делаю очень назло, перекидываясь в волка.       Дан с усмешкой смотрит, как снимаю одежду и оборачиваюсь в зверя. Хотел собаку, на, получи и распишись. И мясо я испорченное жрать не буду. Оно, кстати, готово. Дан вынимает из духовки благоухающую молодую телятину, я пытаюсь игнорировать, роняя до полу тягучую голодную слюну. Ржёт, змей, и на пол в тарелке кладёт второй сырой кусок, ещё пахнущий молоком. Другая баська! Дальше лишь довольные жующие звуки. Дан ест на удивление красиво с вилкой и ножом, я — как голодный волк, и мне фиолетово, что с пола — рычу, урчу и чавкаю. И ещё я задницу мохнатую берегу, мне сейчас не хочется… и тревожно, и… Я его вообще знаю всего ничего!       Дан сыто отвалился от стола, пока кофеварка ему кофе накапала, пилил влекущим взглядом, но что с меня снимать кроме шкуры, а на морде пот от передоза недотраха не выступит. Давит лыбу, когда ложусь в проходе, слизывая с пасти и усов остатки мясного вкуса, манит и присвистывет. Отворррачиваюсь — спать иди! Сегодня палочку сам себе кидаешь. Дан показательно хмурится, но вижу — не сердится, его даже забавляет моя независимость, и яйца мои горячие и тяжёлые видит, зараза, сканом через хвост, которым прикрываюсь. Чудо уже зевает в прихлёбку с кофе, мне ставится миска с водой. Напившись, выбираюсь на лоджию вкушать запахи спящего города… Они меня не привлекают, как ароматы леса: искусственные, химические, запахи зависти, злобы и денег, другой жажды. Что я, городов не нюхал? Лучше чуду патлатому и не знать, что я делал в них, иначе настроение «упадёт» надолго. Дан опять перебирается за ноут, дует третью кружку кофе, игнорируя меня, закуривает и закапывается в просмотр. Тем более теперь с лоджии не выйду, демонстративно чихаю и там укладываюсь.       Сон накрывает тёплой волной…       Приоткрываю глаз, не волна… плед… вот же умник, на мне же море шерсти, и на снегу усну. Фыркнул и опять уснул. В зверином обличии предчувствие обострено, а мне сейчас нужно быть начеку. Если ветер принесёт запах опасности — почую мгновенно. Следующая побудка от полного мочевого пузыря, досадно, но сигать с десятого этажа как-то в лом, да и назад не залезу. А луна, сука, почти полная, большая и грустная… не успеваю сообразить, как уже пою. В прямом смысле. Кто сказал, что волки воют, это то, как вы воспринимаете наши песни. Но при этом весь дикий простонародный этнос слушаете взахлёб, ещё и деньги платите. Репертуар у нас разный. И сейчас — это колыбельная городу и Ему.       Оборачиваюсь, влажную от пота кожу тут же сушит ветерок, потягиваюсь и иду в душ, оттираю с себя миллиметровый налёт грязи, всегда любил мыться, просто при нашей сволочной жизни и мочишься на бегу. Кстати, он сильно расстроится, когда поймёт, что я в квартире пару углов пометил. Моё!       Расстилаю постель в спальне и переношу Дана на руках. Вариантов других не вижу, как лечь рядом, что ломаться-то? Тут же, и это для меня ни разу не удивление, меня обнимают, губами скользят по плечу и загривку, просовывают между ног острое скульптурное колено. Я, что, лёг голым, блядь! Руки Дана скользят по моей коже.       — Ещё раз обернёшься в животное, когда я с тобой разговариваю — отдам на кастрацию, — ворчит в полусне, переворачивается на живот и тащит меня себе на спину, тягуче-сладко выдохнув от тяжести тела. — И выть прекращай, всех соседей распугал, — сползает подо мной чуть ниже, прижимаясь ягодицами к уже твёрдому паху. — Тебе, может, самочку найти?..       — Намеренно провоцируешь? — едва не рыча, придержав его за бёдра и, прижав к себе вплотную, даю почувствовать, что кому-то сейчас неслабо достанется.       — Нет, что ты, как можно… я не такой, — прогибается в пояснице, обернувшись полубоком, и с ироничным прищуром разглядывает мою озверевшую физиономию.       — Тебя не смущает, Дан, что я не человек?       — Лишь бы не гадил по углам и блох не таскал, с остальным проблем нет.       — Ты — псих, знаешь?       — Вот поэтому проблем и нет.       В этот раз наполняю его медленно, поражаясь, почему так легко всё проходит, так же и продолжаю глубоко и выразительно, до судорожного всхлипа… и Дан закидывается назад, нашаривая мою стриженную голову, склоняя в изгиб своего плеча… чтобы я слегка куснул и зализал. Сейчас он не укротитель, и я не зверь, мы натолкнулись друг на друга в ночи, чтобы согреться. Хочу сейчас понежить, расслабить, выцеловывая пульс на светлой шее, потому что знаю: Они уже близко… подбегают, выстроившись серым клином. И к Дану едут три чёрные тачки, похожие на катафалки. И скоро нас растащат в разные стороны, как в хуёвой мелодраме: его к отчётам и медицинским обследованиям — с оборотнем ебался как-никак, а меня в лес, скорее всего на цепь, а потом в гарнизон. Так даже лучше… Дня за три выбьют всю дурь и зачатки мечты выжгут химией.       Но сейчас… опять до глубокого стона, насаживаю тебя на себя… рыча на ухо… и целуя в свежую метку. И темнота не уходит из меня, потому что истомлённо спит под эти страстные влажные звуки, наполняющие ночь. И Дан, кончив, засыпает настолько глубоко, что мне на миг чудится, будто не слышу его сердца… совсем… склоняюсь, присматриваюсь, уловив невесомый вдох, укладываю поудобнее, обтираю всего какой-то вульгарной шмоткой. Любит он такое! Дальше… подхожу к двери со вздыбленным загривком. Негромко. Только для меня. Короткий стук. Морзянка.       Открываю: на пороге мрачный Кирилл, дочка его бледная с сумкой на плече и два чела в штатском без запаха. Стерильные. Странные. Остроглазые. Явно Данькиной породы. Кир принюхивается по-хозяйски нагло, кривится, я развожу похуизм на всей имеющейся плоскости и глаз виноватых не прячу.       — Наблудил, щенок… Уже метки ставишь! Ррр… К стене! — и не стыдно ему при всех позорить, вжимаясь в меня, душа своим тяжёлым мускусным амбре, заламывает руки, защёлкивая браслеты — не сопротивляюсь. Сейчас — это глупо.       Кира легонько колет дозу в сгиб локтя, удерживаю сознание дольше других, бешу вожака: пока расплавленное золото в янтарных глазах не обретает красновато-червлённый оттенок… Потом обмякаю, звеня наручниками, сползаю в жадные руки, уже царапающие когтями.       — Дан в порядке, — слышу сквозь вязкую пелену оцепенения, это те… крысы в штатском…       — Возьмите сыворотку! — бдительная Кирка, ей ли не переживать за тех, кто сошёлся с темнотой.       — Ему она не потребуется. — вещает язвительный бесцветный голос, и меня выключает, хотя зрачок какое-то время ещё фиксирует картинку, пока не сужается в крохотную точку. ***       Продираю глаза, как после долгого сна, а ведь не спал… В глотке — сушь. Я почему-то полуголый в постели, а рядом графин с водой и стакан. Хватаю большую тару и выпиваю, неприлично и громко глотая. Из соседней комнаты выходит Кира в домашнем халатике и очках.       — Почему я не в подвале? — голос не мой, скрипучий, как проржавевший механизм.       — Мирослава не дала. Ты по краю ходишь, Вик. Кир в бешенстве.       Смотрю на девчонку прямо. Не могу не испытывать к ней жгучий интерес: при садисте отце и абсолютном матриархе в матерях, она выросла такой уравновешенной и строгой к самой себе, не ссучилась, не озверела, примерив корсет на тело и плеть к ладони. Выучилась, может прижать к ногтю Кирилла, остановить мать на замахе. Младше меня, а ведёт себя, как учитель. Как-то мы в гоне оказались на одной постели, найдя точки соприкосновения, но неожиданно просто обтёрлись друг о друга, наласкавшись до одури, как щенки. Я любил её как сестру, как бы нас ни сводили. Да Мирра и не хотела этого. Сама текла, едва я приближался. Больше всего меня поражала позиция Кира: другой вожак бы меня вызвал и изорвал в клочья, чтобы остались глубокие уродливые шрамы, но этот смотрел, как кино, со стороны из лучших мест, развалившись в кресле-люкс.       Кирка села на мою постель и обняла себя за плечо одной рукой: тоненькая и сильная, получившая лучшие гены в стае, но такая же несвободная, как и все, прикованная цепью к Салану, к этому дремучему лесу, к непреложным правилам, по которым вынуждены жить все нечи. Я жду, что она заговорит, потому, что в янтарных глазах, манящих, как и у отца, расплавленным золотом плещет отчаяние и решимость.       — Ты помнишь, что я говорила тебе о Кирилле?       — Да. Всё.       — Он и Мирослава — не местные. Не из России, их все здесь бесит, они здешних оборотней грязнокровками считают, и ведут себя, как князья.       — Помню, — я знаю даже больше, чем она. Кирилл Вагнер раньше входил в состав ССО и, по видимому, был не просто диверсантом, но и двойным агентом. Пока ему, как нечу, не нашли лучшего применения, не позволив дальше идти по карьерной лестнице. Люди всегда стояли на голову выше нас, их защищали все законы. Для нечей был согласован международный свод правил сосуществования с людьми, только при чётком соблюдении всех пунктов, мы могли заселяться рядом с высшим звеном развития. Хотя при любом раскладе наша особь сильнее, умнее, выносливее и долговечнее. Кир ненавидел людей и не скрывал этого, когда устраивались учения, нас привозили, как выдрессированное для показательных выступлений зверьё. Я не раз наблюдал нескрываемый ужас бывалых военных от демонстрации наших навыков и силы. А мы были молодняком, понятно, что люди могли ожидать от Кирилла.       Выйдя из состава Сил Специальных операций, Вагнер создал организацию вне закона, но под негласным контролем Минобороны. Это была первая частная военная компания, которую использовали для самых опасных и невыполнимых, по человеческим меркам, диверсионных заданий. Нечи гибли десятками, там где потеряли бы пару сотен людей. Вагнер воспитывал в нас ненависть и пренебрежение к людскому роду, объяснял, что вне поселения огромный гастроном с элитным мясом. А злость вымещал на покорном молодняке, выдаивая нас до последней капли крови и, видимо, считал себя заводчиком лучшей своры. Но общественность расплодила много организаций по защите прав нечей, прознав про негуманные методы проживания и воспитания в поселениях, подобных нашему. Была уйма проверок, во время которых обнаруживались раненые и измученные препаратами молодые люди. Кириллу не раз выносились предупреждения снизить коэффициент жестокости, на что вожак скалил зубы и предлагал посмотреть на первый оборот волка в демонстрационной камере, когда когти выбивали куски камня из стен, а от жутких воплей глохли уши. Хватало одного представления, «гринписовцы» драпали из Салана, сверкая пятками и попахивая мочой, и, наверное, потом долго не могли погладить домашнего пса, вспоминая оскал тьмы, беснующейся за непробиваемым стеклом…       Девчонка не скрывает тревоги:       — Я не должна тебе этого говорить, Вик, — она кусает пухлые губы и хмурит брови, — только… ты единственный, кто сейчас может противостоять Киру.       — Да правда, что ли? — иронизирую, ибо в последнем спарринге я выжил только по милости вожака, а потом пожалел, что не сдох, до сих пор решаю, что хуже: клыки Кира или его елдак.       Молодая ёжится, словно читает мои мысли, а может так оно и есть. Под постоянным напором препаратов наш биовид давно мутировал, и может очень скоро мы и вовсе не сможем иметь здоровое потомство.       — Кир взял очередной заказ. Он опять говорил по-арабски и долго. Староста металась, как бешеная, на него напрыгивала и грозилась глотку перегрызть.       Опускаю голову, ну, ладно я сирота и даже запаха родителей не помню, но Кирка-то живёт при отце с матерью, хоть и оба с яйцами. Почему девчонка ни слова о них хорошего сказать не может, ни улыбки выдавить? Меня бесит. Завожусь, и даже усталость не гасит слепой ярости. Меня обнимают тонкие прохладные руки. Молодая волчица смотрит с тоской не в глаза… в душу.       — Он… ведь тебе нужен, брат? Только он? Я же вижу, ты запечатлён.       Стискиваю до хруста, глуша мат рвущийся с рычанием из глотки, понимая — это правда. Дан уже глубоко во мне, словно успел прорасти за то недолгое время вместе до самого сердца.