Соседи

«Я не слишком часто вспоминаю детство. Не знаю конкретно, почему, но иногда мне кажется: это потому что я боюсь, что слишком много уже забыл. Отдельные моменты помню — как картинки или короткие, несколькосекундные видео, бывает, даже с запахами и звуками. Помню поездки с дедом на машине: долгие, по летней жаре, по проселочным дорогам, с пылью и громко играющими в салоне советскими песнями. Помню, как подпевал, как слезились глаза от пыли, как нагревался салон, как пахло сухой землей, зноем, полевыми цветами и едким дедовом одеколоном. Но вот в чем дело: все эти поездки уже давно перестали быть чем-то раздельным и остаются в памяти большим, ярким, но одним воспоминанием. Или, например (опять про деда): дедовы охотничьи собаки. Они постоянно куда-то пропадали, и раз в полтора-два года дед привозил домой нового щенка. Имен для кобелей было всего два: Байкал и Амур. Уверен, ни одного, ни другого дед никогда не видел своими глазами, но собак по-другому он никогда не называл. А еще все эти собаки были одинаковыми: черно-белые, с коричневато-рыжими хвостами и такого же цвета мягкими, висящими ушами. Все обладали одинаковым, незлобным характером и всегда вспоминали меня, когда я приезжал на каникулы. А может даже и не вспоминали, а просто хорошо относились ко всем без разбора. Последний раз у деда пропадал пес, когда я заканчивал школу. Как и всегда, пропавшее животное почти сразу заменили щенком, которому теперь уже шесть лет. Может, это я приносил неудачу дедовым собакам? Я теперь совсем редко там бываю — два-три раза в год. Иногда, кажется, я забываю даже как выглядит дед. Это грустно? Неправильно? Нормально?». Текст на странице, которую Ане было разрешено прочесть, закончился. Девушка, конечно, могла бы незаметно листнуть дальше — Паша сидел к ней спиной, низко опустив голову к стоящей у его ног коробке, — но делать этого не стала. Даже после литра пива Аня уважала своего друга настолько, чтобы не лезть в его душу глубже, чем он позволял. — Неплохо, хотя над стилем стоит поработать, — отметила Серговна. — И ты, кажется, быстро теряешь нить собственных рассуждений. Паша повел плечами. — Ну, это старое еще, года три с половиной назад писал, — Личадеев, только что добравшийся до дна коробки, решил наградить себя несколькими глотками пива. Аня, сидевшая на другом конце дивана и предусмотрительно дождавшаяся, пока Паша отставит свой бокал на стол, беззастенчиво пихнула друга пяткой в бок. — Я тут с тобой не задаром сижу, мне нужно что-нибудь посвежее. — Ай, — Паша дернулся и повернулся к Серговне. — Будешь меня пинать — я тебе вообще больше ничего не покажу. К тому же, что-то я от тебя особой помощи не вижу. — Я помогаю...эм, — Аня сделала вид, что задумалась, — помогаю своей положительной аурой и редкими остроумными шутками. К тому же, я знаю, как ты не любишь, если кто-то трогает твои вещи. Так что не делай вид, будто тебе хотелось от меня какой-то буквальной, физической помощи. — Все-то ты знаешь, — закатив глаза, Личадеев забрал свою записную книжку из рук подруги. — Знаешь, но на чтении моих записей настаиваешь. — Все исключительно с твоего согласия ведь, — Серговна ничуть не смутилась. — И тебе проще: не надо сидеть и пытаться из себя выдавливать свои откровения в ответ на мои. Ты же пока слова подберешь — умереть можно. — Я бы поспорил, — не оборачиваясь, Паша поднял вверх указательный палец. — Если меня как следует напоить, я могу рассказать даже такое, о чем сам не догадывался. И в итоге можно будет умереть, пока меня дослушаешь. — Жаль, что ты еще не в нужной кондиции, — усмехнулась Аня. Личадеев пролистал записную книжку. Нет, этого он не хотел показывать, и этого, а тут было про саму Серговну — это и вовсе ей никогда не стоит знать. Паша действительно доверял своей подруге, но предпочитал некоторые свои мысли о ней держать при себе. Как и некоторые другие — о жизни вообще, о себе или о людях — не хотел высказывать. Потому что знал, что Аня будет не согласна, что начнет спорить, а споры Личадеев терпеть не мог. Такие споры, из которых рождается не истина, а противоречие. Он не считал подобное недоверием. Напротив, Паше казалось, что выборочное сокрытие мыслей и мнений сохраняет дружбу или даже делает более крепкой. — Паш? — М? — Я вот давно хотела узнать, — Аня растянулась на диване, положив голову на подушку и вытянув ноги за спину Личадеева. — Твой сосед вообще в курсе, что я не твоя девушка? Паша перестал переворачивать страницы и обернулся. — В смысле? — Понимаешь, — девушка состроила сочувствующую гримасу. — Я все не знала, как тебе сказать, но мы не встречаемся в… ну, в том самом смысле. — Да я понял, о чем ты спрашиваешь, — поспешно пояснил Личадеев, пока Серговна не начала развивать свою шутку до бесконечности. — Точнее, не совсем понял: в каком смысле, знает ли Музыченко что ты не моя девушка? — Ну, ты же наверное говорил, что твою девушку Аня зовут, меня вот тоже так зовут. Он меня пару раз видел, но у меня как-то не было минутки с ним объясниться. Объяснился ли ты? — Эм… — Паша задумчиво облизнул губы. — Да нет вроде, он и не интересовался. — Вот как. Серговна замолчала, принявшись разглядывать потолок. Паша знал, что за заданным вроде бы между делом вопросом точно есть что-то. Что-то, о чем Аня не очень-то хотела говорить, но думала много, в том числе и в этот момент. — А чего это ты вдруг про Музыченко спрашиваешь? — Просто, — Аня махнула неопределенно рукой, не глядя на друга. — На будущее, чтобы не возникало недопониманий. Не хочется, чтобы меня ошибочно принимали за несвободную женщину. Смотревшая в сторону Серговна не видела, как у Личадеева едва заметно дрогнули державшие блокнот руки. — Положила глаз на моего соседа? — обычным голосом, не без легкой усмешки спросил Паша. — На работе подходящие варианты закончились? За восемь месяцев, что Аня провела на последней своей работе, у нее прошло десять свиданий, и из них только два были с одним и тем же человеком. Серговну замечали и хотели заполучить буквально все сотрудники мужского пола, однако, одни из них не нравились самой Серговне, а другие разочаровывались в ней на первом свидание. Хотя, “разочаровывались” — не самое правильное слово. Скорее, пугались. Аня — это Личадеев испытал на своей шкуре в начале их знакомства — могла быть до боли прямолинейной и предпочитала сразу показывать человеку, что может (и хочет) говорить в лоб все, что думает. Паше именно это, в общем-то, в ней и нравилось, хотя поначалу он даже пару раз обижался. А потом до него дошло, что откровенность, пусть порой и доходящая до грубости, ему нравится. И нравится куда сильнее, чем молчаливость подобных ему самому людей. — Варианты может и не закончились, но вряд ли там есть подходящие, — Аня пожала плечами и перевела взгляд на Личадеева. — А твой сосед вроде бы ничего, хоть я и разговаривала с ним общей сложности минут шесть. — Я, кстати, не в курсе, может у него уже кто-то есть, — закончив перелистывать страницы, Паша чуть нахмурился. — Мы с ним как-то не особо много разговариваем. — И он не пытался тебя разговорить? — недоверчиво спросила Серговна. — Или ты каким-то образом ни разу с ним не пил? — Пил два раза, но как-то не заладилось общение. Не знаю, — Паша потянулся к столу, взял с него бокал и допил из него пиво. — Вот, эта страница и две следующих, дальше не лезь, — он протянул Ане записную книжку и встал. — И пошли покурим. Серговна внимательно взглянула на друга. Подумала о том, что через несколько бокалов алкоголя к теме еще стоит вернуться — когда Паша станет более разговорчивым и открытым. Он хоть и не очень в целом тянулся к людям, обсуждать их в общем-то любил. Но вот почему-то о своем соседе разговаривать не хотел. Взяв блокнот, Серговна поднялась с дивана и двинулась за Личадеевым на кухню. «Иногда я начинаю жалеть себя. Так глупо, на самом деле, но сделать с собой ничего не могу. Лежу, смотрю что-нибудь, или пытаюсь уснуть, или музыку слушаю, а сам думаю о том, какой же я недооцененный, нерассмотренный другими людьми, непонятый и вообще, как же я хорош, а вот почему-то никто этого не замечает. Позже, к счастью, прихожу в себя и понимаю, что за подобные мысли мне бы стоило выстрелить себе в голову. Стыдно становится за себя и за свою слабость. Хорош ли я? Если попытаться взглянуть на себя со стороны, объективно, то, пожалуй, я не хуже многих — и не лучше примерно такого же количества людей. Например, я не могу назвать себя дураком. Даже в приступах ненависти к себе понимаю, что мозги у меня есть, пусть и не самые гениальные. Я умею в музыку, неплохо пою. Ну и, скажем, волосы у меня неплохие — кто бы там что ни говорил на их счет. В остальном же, если серьезно, я ничем похвастаться не могу. Недостатки мои, по сути, ничем не отличаются от недостатков кучи людей — начиная приступами лени и заканчивая вредными привычками. Главный из них — нелюдимость (замкнутость, отстраненность — называть можно по-разному). И из-за нее-то все мои проблемы, в том числе и те минуты противной слабости, и то желание потом застрелиться. Но только ли проблемы? Может, есть и польза? Вот я думаю: почему это у меня нет большой шумной компании, или хотя бы 4-5 хороших друзей? Подумав так, мне стоит сразу вспоминать студенческие годы: тогда собиралась как раз такая компания, от которой потом осталось как раз 5 человек, среди которых был и я. Что в итоге? Никто меня не отталкивал, я САМ перестал с ними контактировать регулярно, изредка появляясь на тусах, а затем и вовсе с них исчезнув. Разве кто-то в этом виноват, кроме меня самого? Нет. Это я сам, когда осознанно, когда нет, отстранялся ото всех, бежал в свой угол и сидел там один. Был ли я там, в своем углу, несчастен? Нет. Так стоит ли винить кого-то за то, что вот мне вдруг захотелось быть в центре событий, а центр этот настолько от меня далек, что не добраться? Очевидно, не стоит. Стоит, пожалуй, наконец принять себя таким, какой есть, со своей нелюдимостью и отстраненностью, принять и успокоиться. А затем подумать: можно ли измениться? Ведь, если мне иногда хочется, чтобы меня замечали и оценивали, нужно идти туда, где есть люди, которые этим займутся. Стоит ли оно того? Нет ли вероятности, что я потеряю себя так? С другой стороны, все, что я мог обрести, сидя в своем углу, я уже обрел. Или нет? 23 октября. Сегодня больно. Проснулся в агонии, в очередной раз поклялся себе никогда больше не пить. В очередной раз понял, что обещание не сдержу. Почти час просидел на кухне, похмеляясь. Музыченко несколько раз заходил покурить. Смеялся, смотрел своим черным взглядом — то ли сочувственно, то ли презрительно. Никак не могу понять, что...» Страница закончилась, и теперь, под пристальным взглядом Личадеева, Аня даже не подумала о том, чтобы пролистнуть дальше. Поднявшая глаза Серговна только сейчас заметила, что Паша нацепил на левое ухо крупную серебряную сережку. Видимо, нашел в одной из коробок. С сережкой этой он ходил на первых двух курсах университета, потом при переезде потерял и теперь, видимо, обрадовавшись находке, засунул ее себе в левое ухо ничем не обработав. Мочка уха покраснела от подобной небрежности и непривычной тяжести. — Уже интереснее? — уточнил Паша, удостоверившись, что подруга закрыла записную книжку. За те несколько минут, что Аня читала, Личадеев успел выкурить сигарету и выпить полбокала заново налитого пива. Ускорение темпов явно указывало на то, что Паша уже расставался с последними намеками на трезвость. — Мне всегда хотелось больше знать о том, что же творится у тебя в голове, — кивнула Серговна, отдавая записную книжку владельцу. — Странно даже, что мои догадки подтвердились: у тебя там все еще есть что-то подростковое. — У кого этого нет? — философски произнес Личадеев, движением головы смахивая волосы с глаз. — Да и разве это очень плохо? Серговна хмыкнула и достала себе из пачки сигарету. Сделала глоток пива. Паша понял, что сейчас начнется дискуссия: долгая, с каждой минутой становящаяся более пьяной и из тех, которые ему нравились — когда если не рождалась истина, то по крайней мере каждый участник что-то для себя понимал и принимал. Разговаривали они несколько часов. Личадеев забыл про так и не разобранную до конца вторую коробку. Серговна, неизбежно пьянеющая, между тем не забыла про затронутую раньше тему. Сосед Личадеева явно его беспокоил: Паша уходил от разговоров о нем, не давал почитать, что пишет о Музыченко, не заходил в большую комнату даже в отсутствие ее хозяина. С одной стороны, это было в духе Паши — очень долго не решаться обсудить нового знакомого, даже если со дня знакомства прошло три месяца. С другой же стороны, на обычную нерешительность его теперешнее поведение не очень было похоже. Заканчивалась уже третья бутылка пива, Личадеев периодически в голос хохотал — явный признак того, что он был пьян. Другим признаком являлось то, что он начал часто курить. Кухня уже давно перестала пахнуть чистотой, в воздухе висела тонкая пелена сигаретного дыма. — Паш, а вот ты мне все-таки скажи, — воспользовавшись небольшой паузой, Серговна решилась задать крутившийся в голове вопрос. — Твой сосед тебе вообще как? — Ну, — даже пьяный, Личадеев попытался отшутиться, — тебе я его мог бы посоветовать. Знаешь, вы сошлись бы темпераментами. — Ты понял, о чем я спрашиваю, — напирала Аня. — Мне интересно, что ты о нем думаешь. Паша принялся кусать нижнюю губу, прерываясь периодически на то, чтобы сделать затяжку. Он уже собирался ответить, когда услышал, как в замке поворачиваются ключи. Часы на руке Серговны показывали 4:46. Музыченко вернулся с работы. Паша, сосредоточившись, понял, что сосед сегодня задержался — обычно приходил на двадцать минут раньше. Аня с любопытством выглянула в коридор. — О, да он не один. Личадеев поднялся на ноги и, лишь слегка покачнувшись, довольно твердым шагом дошел до входа на кухню. — Ты не предупреждал, что твой друг приедет уже сегодня, — относительно твердым голосом произнес Паша, однако упрек у него не сильно получился. Музыченко, уже успевший разуться и теперь снимавший куртку, сразу это уловил. — Да я и сам не ожидал, но Диман вот позвонил, говорит, встречай давай. Приехал сегодня, чтобы потом билеты дороже не покупать. Не провожать же его обратно. Привет, Ань. Из-за плеча у Паши выглянула Серговна, с любопытством глядя на Музыченко и на его друга. Личадеев, будь он трезвым, уже пожал бы другу соседа руку и скрылся бы в своей комнате. Однако, Паша не был трезвым, и его возникшее было поначалу недовольство уже успело испариться. Остаток утра обещал быть может и коротким, но интересным.